Деструктурируемая вещь: перверсия

Эффективность такой системы обладания прямо связа­на с ее регрессивностью. А регрессивность связана с ее перверсивным модусом. Хотя наиболее четко, в наиболее кри­сталлизованной своей форме перверсия по отношению к вещам проявляется в фетишизме, мы вполне можем разгля­деть, что и во всех частях системы, организуясь согласно одним и тем же целям и модусам, обладание/страсть к ве­щам представляет собой, так сказать, смягченный модус сек­суальной перверсии. Действительно, подобно тому как в об­ладании разыгрываются дискретность серии (реальной или виртуальной) и выбор одного привилегированного элемен­та, так же и сексуальная перверсия состоит в том, что дру­гой человек как объект желания не может быть понят в сво­ей целостно-личностной единичности, а лишь как нечто дискретное; он превращается в парадигму различных эро-

¹ Разочарование как внутреннюю движущую силу регрессивной сис­темы и серийности не следует путать с нехваткой, о которой говорилось выше, — то был, напротив, фактор выхода за рамки системы. При разоча­ровании субъект продолжает инволюцию внутри системы, при нехватке осуществляет эволюцию (относительную) к миру.

тических частей своего тела, одна из которых оказывается объектным кристаллизатором желания. Эта женщина — уже не женщина, а лоно, грудь, живот, бедра, голос или лицо, что-то одно в особенности¹. Тем самым она становится «предметом», образуя серию, элементы которой перебира­ются желанием, а означаемым серии реально является уже вовсе не любимый человек как личность, а сам же субъект в своей нарциссической субъективности, коллекционирующий-эротизирующий сам себя и делающий из любовных от­ношений самонаправленный дискурс.

Это неплохо иллюстрирует собой вступительная сцена фильма Ж.-Л.Годара «Презрение», где на фоне кадров «об­наженной натуры» происходит следующий диалог:

— Ты любишь мои ступни? — спрашивает она. (Заметим, что на протяжении всей сцены она разглядывает себя в зер­кале, и это немаловажно: через свое отражение она сама себя расценивает как зрелище, то есть нечто уже обладающее пространственной дискретностью.)

— Да, люблю.

— Ты любишь мои ноги?

— Да.

— А мои бедра?

— Да, — говорит он опять, — я их люблю. (И так далее снизу вверх, вплоть до волос.)

— Значит, ты любишь меня целиком.

— Да, я люблю тебя целиком.

— Я тоже, Поль, — говорит она, резюмируя всю ситуацию.

Возможно, авторы фильма усматривали в этом здоровую алгебраичность демистифицированной любви. Однако такое абсурдное воссоздание желания по частям есть нечто в выс­шей степени чуждое человеку. Распадаясь на серию своих телесных частей и превращаясь в чистый предмет, женщина далее и сама включается в серию всех прочих женщин-

¹ В пределе это могут быть волосы, ступни ног, а если регрессия зайдет еще дальше, то и фетишистская кристаллизация детализации и без­личности предельно далеко от живого человека, в подвязке или бюст­гальтере; перед нами вновь материальная вещь, для обладания которой характерна полная устраненность чужого присутствия.

предметов, по отношению к которой она лишь один элемент из многих. Согласно логике такой системы возможна лишь одна деятельность — игра подстановок. Именно это мы и и отмечали как источник коллекционерского удовольствия.

При любовных отношениях такое раздробление предмета на детали в аутоэротической системе перверсии тормозится живой целостностью другого человека¹. Зато в отношении материальных вещей оно является правилом, особенно когда речь идет о достаточно сложных механизмах, поддающихся мысленной разборке. Например, об автомобиле можно ска­зать «мои тормоза», «мое крыло», «мой руль». Говорят «я тор­можу», «я сворачиваю», «я трогаюсь». В плане обладания все органы, все функции вещи могут быть по отдельности соотне­сены с нашей личностью. Здесь имеет место не персонализа­ция на социальном уровне, а процесс проективного характера — то, что характеризуется глаголом «быть», а не «иметь». При­менительно к лошади такое смешение было бы невозможно, хоть она и явилась для человека необычайно мощным сред­ством превзойти себя. Дело в том, что лошадь не собрана из отдельных деталей, а главное, она обладает полом. Можно ска­зать «моя лошадь» или «моя жена», но на этом именование та­кого рода собственности прекращается. Все, что обладает по­лом, противится проективному раздроблению, а стало быть, и тому способу освоения, который мы охарактеризовали как аутоэротическую страсть и, в предельном случае, как первер­сию². По отношению к живому существу еще можно сказать мое, но уже нельзя сказать я, как это говорят об автомашине, символически присваивая себе ее функции и органы. Регрес­сия здесь не безгранична. Лошадь может получать очень силь­ную психическую нагрузку (такими мотивами, как скачка по-

' Потому-то в подобном случае страсть и обращается на фетиш, где живой сексуальный объект радикально упрощен до некоторой вещи, эк­вивалентной пенису и осмысляемой как таковая.

²В этом смысле собственническое самоотождествление с живым су­ществом срабатывает постольку, поскольку последнее воспринимается как бесполое — например, маленький ребенок. «Что, «у нас» головка болит?» — говорят младенцу. Или даже так: «Ах, «у меня» головка болит!» По от­ношению к существу, обладающему полом, такое отождествляющее сме­шение блокируется страхом кастрации.

левого сношения или мудрость Кентавра: его лицо — пугаю­щий фантазм, связанный с образом отца, а в его спокойствии — также и ограждающая сила Хирона-воспитателя) — но эта нагрузка никогда не бывает упрощенно-нарциссической, не принимает форму обедненно-инфантилизированной само­проекции в ту или иную структурную деталь автомобиля (по аналогии и едва ли не по смешению с разъятыми составными частями и функциями человеческого тела). Лошадь обладает символической динамикой лишь постольку, поскольку невоз­можно отождествить себя с ее частными функциями и органа­ми, а значит и исчерпать отношения с нею в аутоэротическом «дискурсе», имеющем дело с разрозненными членами.

Подобная фрагментация и регрессия предполагают и особую технику, технику автономизации частичного объек­та. Так, женщина, распавшись на синтагму различных эрогенных зон, обречена на чистую функциональность на­слаждения, которой и соответствует некоторая эротическая техника. Это объективирующе-ритуализирующая техника, маскирующая страх личностного отношения, а также даю­щая субъекту реальное (жестуальное, действенное) алиби и внутри самой фантазматической системы перверсии. Дей­ствительно, всякая психическая система нуждается в каком-то «обеспечении», в какой-то связи с реальностью, в каком-то техническом «обосновании», то есть алиби. В этом смыс­ле акселератор в выражении «я даю газ», или же фара в выражении «моя фара», или же весь автомобиль в выраже­нии «моя машина» служат реально-технической опорой для нарциссического обращения вспять психических импульсов, которым не дают дойти до реальности. То же самое происхо­дит и в эротической технике, которая признает себя таковой: благодаря ей мы из генитальной сферы, где возникает реаль­ность и удовольствие, попадаем на уровень регрессивно-анальной серийной систематики, для которой эротическая жестуальность представляет собой лишь алиби.

Как мы видим, техника отнюдь не всегда бывает «объек­тивной». Она объективна тогда, когда она социализирова­на, включена в технологию и формирует новые структуры. Напротив, в бытовой сфере она всякий раз оказывается удоб­ным полем для регрессивных фантазмов, потому что в ней все­гда заложена некоторая возможность деструктурации. Будучи

собраны и смонтированы вместе, детали технического пред­мета обладают связной логикой. Но в нашем сознании такая структура страдает нестойкостью: своей функцией она связа­на с внешним миром, и для нашей души она формальна. Струк­турно иерархизированные элементы могут в любой момент распасться и сделаться эквивалентными друг другу в парадиг­матической системе, где субъект развертывает сам себя. Вещь изначально дискретна и легко дисконтинуализируется мыс­лью — тем более легко, что вещь (особенно техническое изде­лие) уже не связана, как прежде, с человеческой жестуальностью и энергией. Автомобиль потому и представляет собой, в сравнении с лошадью, такой прекрасный предмет нарцисси­ческой манипуляции, что для управления лошадью необходи­мы мускульные движения, жестуальность равновесия, — тог­да как управление машиной, напротив, является упрощенным, функциональным и абстрактным.