Ii. символизм сновидения и его связь с алхимией 2 страница

17 Известно, что знание и действительное переживание внутренних образов открывает путь к образам, предлагаемым человечеству религиозными учениями. Психология, в сущности, делает как раз противоположное тому, в чем ее обвиняют: она создает подходы к лучшему пониманию таких вещей, открывает глаза людей на реальное значение догм и, далекая от того, чтобы разрушать, отворяет двери пустого дома для новых обитателей. Я могу подтвердить это множеством фактов: люди различных конфессий, ставшие отступниками или охладевшие к вере, обрели новый подход к своим старым истинам- Среди них немало католиков. Даже парсы находят возвратный путь к зороастрийскому огненному храму, что свидетельствует об объективности моей точки зрения.

18 Но эта объективность как раз и является тем, в чем меня обвиняют более всего: нет предпочтения той или иной религиозной доктрине. Безотносительно к моим собственным субъективным убеждениям, я хотел бы поставить вопрос: разве нельзя представить, что некто отказывается признавать кого-либо в качестве arbiter mundi, и, осмотрительно отвергая всякий субъективизм, в противоположность ему лелеет уверенность в том, что Бог выражает себя на многих языках и является в различных формах, и что все эти явления истинны -не мыслимо ли, повторяю я, такое решение? Возникает возражение, особенно у христиан, что противоречащие одно другому убеждения не могут быть истинными; на что следует вежливо спросить: равно ли о но трем? Как может три быть равным одному? Может ли мать быть девой? И так далее. Разве не было уже найдено, что все религиозные положения содержат логические противоречия и невозможные (в принципе) убеждения, и это на самом деле составляет самую сущность религиозного утверждения? В доказательство этого мы имеем признание Тертуллиана: "И Сын Божий умер - это достойно веры, ибо абсурдно. И погребеннный, Он воскрес, это не подлежит сомнению, ибо невозможно". 9 Если христианство требует веры в такие противоречия, то мне кажется, оно не может осуждать тех, кто утверждает меньшие парадоксы. Как это ни странно, парадокс является одной из наших величайших духовных ценностей, тогда как единство мнений есть признак слабости. Поэтому религия становится внутренне обедненной, если теряет или смягчает свои парадоксы; но их приумножение обогащает, потому что только парадокс ведет к максимально верному пониманию полноты жизни- Отсутствие неясности и противоречий односторонне и потому непригодно для выражения непостижимого.

19 Не каждый обладает духовной силой Тертуллиана. Очевидно не только то, что он имел силу выдерживать парадоксы, но и то, что они придавали ему высшую степень религиозной уверенности. Необыкновенное количество духовно слабых людей делает парадоксы опасными. Пока парадокс остается неисследованным и допускается как привычная часть жизни, это относительно безвредно. Но когда он предстает перед недостаточно развитым умом (всегда, как мы знаем, уверенным в себе), чтобы сделать парадоксальную природу некоторого принципа веры объектом напряженной умственной работы, тем более серьезной, чем она бесплоднее, то это ведет к тому, что человек раздражается иконоборческим и презрительным смехом, свидетельствующем о явной абсурдности таинства. Со времен эпохи Просвещения, если уж мелочно размышляющий ум, который не может примириться ни с какими парадоксами, пробуждается, любые проповеди не могут его удержать. Тогда возникает новая задача: поднять этот еще не развитый ум шаг за шагом к высшему уровню и увеличить число людей, которые по меньшей мере способны к охвату парадоксальной истины. Если это невозможно, тогда следует допустить, что духовные подступы к христианству столь же полезны, сколь и затруднены. Мы просто не понимаем ничего, что подразумевается под парадоксами догмы, и чем более внешним становится понимание их, тем более мы поражаемся их иррациональности, пока, наконец, они не становятся устаревшими и забавными пережитками прошлого. Человек, последующий этим путем, не может оценить размеры своих духовных потерь, потому что никогда не переживал священные образы как внутреннее достояние и не понимал их родства с собственной структурой души. Но как раз это знание психология бессознательного может ему дать, и научная объективность имеет здесь величайшую ценность. Если бы психология была привязана к вероучению, это бы не позволило и не могло обеспечить индивидуальному бессознательному ту свободу, которая является основным условием проявления архетипов. Убеждает именно непроизвольность архетипического содержания, в то время как любое предубежденное вмешательство является препятствием для искреннего переживания. Если теолог действительно убежден во всемогуществе Бога, с одной стороны, и в достоверности догмы с другой, почему тогда он не позволяет Богу говорить в душе? Откуда эта боязнь психологии? Или, в полном противоречии с догмой, душа сама по себе есть ад, из которого исходят только демоны? Даже если бы это было действительно так, это ни в коей мере не убеждает; потому что, как мы все знаем, устрашающее восприятие реальности зла привело бы к столь же многочисленным обращениям [в другую веру], как и переживание добра.

20 Можно эмпирически показать, что архетипы бессознательного эквивалентны религиозным догмам. Герменевтический язык Отцов Церкви богат аналогиями с индивидуальными и спонтанными результатами, которые можно найти в психологии. То, что выражает бессознательное, находится очень далеко от произвольного или самоуверенного; случается нечто, что должно быть "точно так", как в случае с любой другой природной сущностью. Это позволяет заключить, что образы бессознательных содержаний естественны, а не определены догмой; они точно соответствуют аллегориям отцов церкви, которые вовлекли в орбиту своего рассмотрения всю природу. Если взять некоторые удивительные allegoriae Christi, мы находим много подобного психологии бессознательного. Единственная разница состоит в том, что аллегории патристики ad Christum special - обращены к Христу - в то время как архетип существует сам по себе и, следовательно, может быть интерпретирован сообразно времени, месту и обстановке. На Западе архетип выражается через догматический образ Христа; на Востоке - через Пурушу, Атмана, Хираньягарбху, Будду и так далее. Религиозная точка зрения, достаточно понятная, акцентирует внимание на том, что оставляет след, в то время как научная психология подчеркивает typos (отпечаток), единственную вещь, которую она может понимать. С религиозной точки зрения отпечаток - это след некоей печати, с научной точки зрения - это символ неизвестного и невыразимого содержания. Поскольку typos есть нечто менее определенное и более пестрое, чем любой религиозный или священный образ, постулируемый религией, психология вынуждается своим эмпирическим материалом выражать typos с помощью терминологии, не привязанной ко времени, месту или обстановке. Если, например, typos согласуется в каждой детали с догматическим образом Христа, и при этом не содержит детерминанты, выходящей за пределы этого образа, мы вынуждены определить typos, по меньшей мере, как достоверную копию догматического образа, и именовать ее соответственно. Typos тогда соответствует Христу. Но опыт показывает, что бессознательное, подобно аллегориям отцов Церкви, производит множество других детерминант, неявно содержащихся в догме, так что в typos включаются и нехристианские образы, как, например, упоминавшиеся выше. Но ни один из этих персонажей не исчерпывает неопределимую природу архетипа. Совершенно непостижимо, что существуют какие-то конкретные образы, способные выражать архетипическую неопределенность. Поэтому я считаю себя обязанным дать соответствующему архетипу психологическое наименование "Самость"* -термин, который, с одной стороны, достаточно конкретен для того, чтобы передать сущность человеческой целостности, а с другой стороны, достаточно неопределен, чтобы выразить неописуемую и неопределяемую природу этой целостности. Парадоксальные качества термина отражают тот факт, что целостность включает в себя отчасти сознающего человека, отчасти - бессознательного. Но мы не можем определить или указать эти границы. Следовательно, при научном применении, термин "самость" соответствует не Христу, не Будде, а всем тем образам, которые являются их эквивалентом, и каждая из этих фигур есть символ Самости. Этот способ выражения является интеллектуальной необходимостью в научной психологии и не означает трансцендентального предрассудка. Наоборот, как было сказано ранее, эта объективная позиция позволяет одному человеку решить в пользу образа Христа, другому в пользу Будды, и так далее. Те, кого такая объективность раздражает, должны понять, что наука без нее совершенно бессильна. Следовательно, отрицая за психологией право на объективность, они пытаются погасить жизненный свет знания. Если такие нелепые попытки будут успешны, то это лишь расширит катастрофическую пропасть между мирским умом, с одной стороны, и церковью и религией - с другой.

21 Очевидно, что наука более или менее концентрируется на своем предмете - действительно, это ее абсолютный raison d'etre**. Поскольку концепция Самости представляет для психологии главный интерес, последняя, естественно, мыслит диаметрально противоположно теологии: для психологии религиозные образы указывают на самость, а для теологии самость относится к ее, теологии, собственному центральному образу. Другими словами, теология может понимать психологическую самость как аллегорию Христа. Это, несомненно, досадно, но, к сожалению, неизбежно, если не отрицать вообще за психологией право на существование. Я взываю к терпимости. Для психологии это не трудно, поскольку, будучи наукой, она не выдвигает тоталитарных требований.

* Selbst (нем.), self (анг.) Прим.. перев.

** Смысл существования (фр). Прим. перев.

22 Христос как символ имеет в психологии величайшее значение, поскольку это самый высокоразвитый и дифференцированный символ Самости, за исключением Будды. Мы можем видеть это из сферы действия и содержания высказываний о Христе: они согласуются с психологической феноменологией Самости в очень высокой степени, хотя включают не все аспекты этого архетипа. Почти неограниченный диапазон проявления Самости можно считать помехой в сравнении с определенностью религиозного образа, но, тем не менее, в задачу науки никоим образом не входит определение того, "что тоже хорошо, а что тоже плохо". Самость не только неопределенна, но - что довольно парадоксально - она включает в себя определенность и даже уникальность. Это, возможно, одна из причин, по которой именно те религии, которые были основаны историческими персонажами, стали мировыми - христианство, буддизм и ислам. Включение в религию уникальных качеств личности - особенно тогда когда это связано с неопределимой божественной природой - совпадает с абсолютной индивидуальностью Самости, которая объединяет уникальность с вечностью и индивидуальное с универсальным. Самость - это объединение противоположностей par excellence. И здесь она существенно отличается от символа Христа. Андрогинность Христа есть крайняя уступка, которую церковь сделала проблеме противоположностей. Противоположность между светом и добром с одной стороны, и тьмой и злом - с другой, представляется открытым конфликтом, поскольку Христос воплощает добро, а его двойник - дьявол - зло. Эта противоположность является подлинной мировой проблемой, которая в настоящее время еще не решена. Самость, однако, абсолютно парадоксальна в том, что она в любом отношении представляет тезис и антитезис, а также синтез. (Психологические доказательства этого утверждения бесчисленны, хотя я не могу цитировать их здесь in extenso. Хорошо осведомленного читателя я отослал бы к символизму мандалы.)

23 Поскольку исследование бессознательного привело мышление к опыту архетипа, индивид встречается с глубочайшими противоречиями человеческой природы, и это столкновение ведет к возможности прямого постижения света и тьмы, Христа и дьявола. К лучшему или нет, но на этом пути встречаются лишь незначительные возможности, а не гарантии; потому что переживания такого рода нельзя вызвать какими-либо доступными человеку средствами. Существуют факты, подлежащие рассмотрению и неподвластные осознанному контролю. Переживание противоположностей не имеет отношения к инсайту или эмпатии. Это скорее то, что мы могли бы назвать фатальным. Такое переживание, за исключением всех других доказательств, может убедить одного в истине Христа, а другого - в истине Будды.

24 Без переживания противоположностей нет переживания целостности и, следовательно, нет внутреннего приближения к священным образам. По этой причине христианство настаивает на греховности и первородном грехе, с очевидным намерением открыть бездну противоречий в каждом индивидууме - по меньшей мере снаружи. Но этот метод терпит крах, сталкиваясь с бдительным рассудком: тогда в догму просто не верят и вершиной ее мыслится абсурд. Такой интеллект просто односторонен и останавливается перед ineptia mysterii*. Он бесконечно далек от антиномий Тертуллиана; он совершенно не способен перенести страдания, которые вызывают напряжение мысли. Известны случаи, когда суровые упражнения и обращение в веру католиков, а также истинно протестантское воспитание, которое постоянно фыркает в сторону греха, вызвали психическое расстройство, которое ведет не в Царство Божие, а в консультационный кабинет врача. Хотя проникновение в проблему противоположностей абсолютно необходимо, мало людей могут сделать это практически - факт, не ускользнувший от внимания церковников. Реакцией на это является паллиатив "морального пробабилизма"**, доктрины, которая претерпевает частые атаки со всех сторон, потому что она пытается смягчить разрушающий эффект греха. 10

Кто бы и что бы ни думал об описанных феноменах, ясно одно: это находится в стороне от того, что содержится в гуманности и понимании человеческой слабости, уравновешивающих невыносимые противоречия мира. Чудовищный парадокс присущ учению о первородном грехе, с одной стороны, и позиции пробабилизма с другой, поэтому психолог вынужден следовать христианской проблеме противоположностей, подчеркнутой выше, - в Самости добро и зло связаны теснее, чем однояйцовые близнецы! Реальность зла и его несовместимость с добром раскалывают противоположности и неумолимо ведут к распятию и подвешиванию всего живущего. Поскольку "душа по природе своей является христианкой", этот результат должен быть столь же неизбежным, как в жизни Иисуса: мы все должны быть "распяты с Христом", т.е. погружены в моральные страдания, эквивалентные действительному распятию. На практике это лишь возможность, лежащая в стороне, она столь невыносима и враждебна к жизни, что человек может оказаться в таком состоянии только случайно и чрезвычайно редко. Ибо как он мог оставаться обыкновенным перед лицом таких страданий! Пробабилистическая позиция в проблеме зла, в большей или меньшей степени, оказывается неизбежной. Поскольку истина о Самости - необъяснимый союз добра и зла -конкретно приводит к парадоксу о том, что хотя грех есть тяжелейшее и опаснейшее из всего, что может быть, это еще не так серьезно, потому что может быть опровергнуто "про-бабилистическими" аргументами. Это не непременная распущенность или легкомысленный поступок, это жизненная необходимость. Исповедь действует подобно самой жизни, которая успешно борется против поглощения непримиримым противоречием. Отметим, что в то же время конфликт остается в силе, поскольку он существенным образом связан с парадоксальным характером Самости, конфликтной и единой .

* Нелепость тайны (лат). Прим. перев.

** От латинского probabilis вероятный, то есть нравственная относительность, Прим. ред.

25 Христианство сделало антиномию добра и зла мировой проблемой и, оформив конфликт догматически, возвело ее в абсолютный принцип. Из-за этого еще не решенного конфликта христианин расценивается как поборник добра, соучастник мировой драмы. Понятое в его глубочайшем смысле бытие последователя Христа влечет страдания, которые непереносимы для большинства людей. Следовательно, примеру Христа в действительности можно либо следовать с оговоркой, либо нельзя совсем, и пасторская практика Церкви даже считает себя обязанной "облегчить бремя Христа". Это означает значительное смягчение строгости и остроты конфликта и, следовательно, практическую относительность добра и зла. Добро эквивалентно безусловному подражанию Христу, а зло есть противодействие этому. Моральная слабость и лень человека являются главной помехой для подражания и именно этому пробабилизм обеспечивает практическое понимание, которое иногда может, вероятно, оказаться ближе к христианской терпимости, милосердию и любви к ближнему, чем позиция тех, кто видит в пробабилизме просто распущенность. Хотя должно признать за такими попытками множество главных христианских добродетелей, никто не должен отвергать тот факт, что они устраняют многие страдания, вызванные подражанием Христу, и что конфликт добра и зла таким образом лишается остроты и смягчается до терпимых пределов. Это приводит нас к психическому архетипу Самости, где такие противоположности должны быть объединены - хотя, как я сказал, это отличается от христианского символизма, оставляющего конфликт открытым. Для последнего существует разлом, проходящий через мир: свет борется с мраком и горнее с дольным. Эти не суть одно, как в психическом архетипе. Но, если даже религиозная догма может осудить идею о том, что двое суть одно, религиозная практика допускает естественный психологический символ Самости в единстве со своими приблизительными значениями. С другой стороны, догма утверждает, что трое есть 'одно, в то же время отрицая, что четверо есть одно. С давних пор не только на Западе, но и в Китае нечетные числа рассматривались как мужские, а четные - как женские. Следовательно, Троица определенно мужское божество, в результате чего андрогинность Христа и особое положение и почтение, оказываемое Божьей матери, не имеют реального эквивалента.

26 С этим заявлением, которое может поразить читателя как эксцентрическое, мы приходим к одной из центральных аксиом алхимии, высказанной Марией Пророчицей ( См. пар. 209 ниже. Прим.ред.): "Одно становится двумя, а два -тремя, и [благодаря] третьему одно - четвертое". Как читатель уже видел по названию, эта книга посвящена психологическому значению алхимии и, таким образом, проблеме, которая с незначительными исключениями вызывает далеко ведущий научный поиск. Еще недавно науку интересовала лишь роль, которую алхимия играла в истории химии, ее роль в истории философии и религии затрагивалась очень мало. Важность алхимии в историческом развитии химии очевидна, но ее культурное значение еще так мало известно, что невозможно сказать в нескольких словах, в чем оно состоит. В этом введении, однако, я пытаюсь подчеркнуть религиозные и психологические проблемы, близкие к теме алхимии. Дело в том, что алхимия скорее подобна подводному течению в христианстве, властвующему на поверхности. Для этой поверхности она то же самое, что сон для сознания, и как сон компенсирует конфликты разума, так и алхимия пытается заполнить брешь, образованную христианским напряжением противоположностей. Может быть, самым содержательным выражением этого является аксиома Марии Пророчицы, цитированная выше, проходящая как лейтмотив через весь период существования алхимии, который простирается более чем на семнадцать столетий. В этом афоризме четные числа, которые означают женский принцип, землю, подземное и само зло, вставлены между нечетными числами христианской догмы. Они персонифицированы в serpens mercurii*, драконе, который сам себя порождает и уничтожает и представляет prima materia. Эта фундаментальная идея алхимии возвращает к !!!!** (Tehom) 11 , к Тиамат*** с ее сущностью дракона и, следовательно, к первобытному матриархальному миру, который согласно богоборческому мифу о Мардуке, 12 был порожден волевым аспектом отца.

* Змей Меркурия (лат.) имеется в виду Уроборос, один из центральных символов алхимии, бесконечность и цикличность творения. Прим.. ред.

** Тьма, хаос (иврит). Прим.. перев.

** * Морс в аккадской мифологии персонификация первозданной стихии, воплощение мирового хаоса. Убита Мардуком, который рассеял тело Тиамат на две части Небо и Землю. Изображалась в виде чудовищного дракона. Прим. ред.

Исторический сдвиг в мировом сознании в сторону мужского компенсируется в первую очередь хтонической женственностью бессознательного. Действительно, некоторые дохристианские религии дифференцировали мужской принцип в форме диады "Отец-Сын", что должно было иметь крайне важное значение для христианства. Если бы бессознательное было просто дополнительным, этот сдвиг сознания сопровождался бы акцентированием на Матери и Дочери, для чего под рукой лежал необходимый материал в мифе о Деметре и Персефоне. Но, как показывает алхимия, бессознательное выбрало скорее тип "Кибела -Аттис" в форме prima materia и filius macrocosmi* доказывая этим, что оно не дополнительно, а компенсаторно. Это показывает, что бессознательное совершает акт не просто противоположный сознанию, но изменяет его в манере оппонента или партнера. Тип Сына не вызывает Дочь из глубины "хтонического" бессознательного как дополняющий образ - он вызывает другого Сына. Этот примечательный факт, по-видимому, связан с инкарнацией в нашу земную человеческую натуру чисто духовного Бога, совершенную Святым Духом, оплодотворившим чрево Пресвятой Девы. Так высшее, духовное, мужское вошло в низкое, земное, женское; и, соответственно, Мать, которая противостояла миру Отца, приспособила себя к мужскому принципу, и с помощью человеческого духа (алхимии или "философии") произвела Сына - не антитезу Христа, но его хтонического двойника, не божественного человека, а мифическое существо, единосущее с природой Праматери. И как задачей "высшего" Сына является спасение человека микрокосма, так функцией "нижнего" сына является salvator macrocosmi **.

* Сын макрокосма (лат). Прим. пер.

** Спаситель макрокосма (лат). Прим. пер.

27 Такова вкратце драма, которая разыгралась во мраке алхимии. Очень важно отметить, что эти два сына никогда не были объединены, кроме как, возможно, в уме и внутреннем переживании немногих одаренных алхимиков. Нетрудно видеть "цель" этой драмы: в инкарнации это выглядит как если бы мужской принцип Отца-мира приближался к женскому принципу Матери-мира, с тем, чтобы последний побуждался, в свою очередь, приблизиться к Отцу-миру. Очевидно, что значение этого заключалось в попытке установить мост над пропастью, разделяющей два мира, как компенсацию открытого конфликта между ними.

28 Я надеюсь, читатель не будет обижен, если мое объяснение прозвучало как гностический миф. Мы оказались в таких психологических сферах, где, поистине, гнозис укоренен. Гнозис - это послание христианского символа, и компенсация, вызванная бессознательным, является гнозисом еще в большей степени. Миф есть первобытный язык, естественный для этих психических процессов, и никакие интеллектуальные формулировки не приближаются к богатству и выразительности мифологической образности. Эти процессы связаны с прообразами и наилучшим способом воспроизводятся образным языком.

29 Описанные процессы содержат все характерные черты психологической компенсации. Мы знаем, что маска бессознательного не является жесткой -оно отражает лицо, которое мы поворачиваем к нему. Враждебность сообщает ему устрашающие аспекты, дружелюбие смягчает его. Дело здесь не в простом оптическом отражении, а в автономном ответе, который обнаруживает самодостаточную природу того, что отвечает- Поэтому filius phllosophorum* как раз является не отраженным образом сына Божьего в неподходящий материал; напротив, это сын Тиамат отражает черты первобытного материнского образа. Хотя он и несомненный гермафродит, ему принадлежит мужское имя - знак того, что хтонический мир, низвергнутый духом и отождествляемый со злом, имеет тенденцию к компромиссу. Нет сомнения в том, что он является уступкой духовному и мужскому принципу, даже если он и несет в себе тяжесть земли и всю мифологическую природу первобытного зверства.

30 Этот ответ Матери-мира показывает, что пропасть между ней и Отцом-миром не является непреодолимой, поскольку бессознательное содержит зерна обоих. Сущность сознания состоит в способности к различению; оно должно, если будет осознавать вещи, разделять противоположности, и оно делает это contra naturam. В природе противоположности сходятся - les extremes se touchent** - и то же самое наличествует в бессознательном и, в частности, в архетипе единства, Самости. Здесь как в божестве, противоположности снимаются. Но как только бессознательное начинает проявлять себя, они расходятся врозь, как при Творении; потому что каждый акт пробуждающегося сознания является творческим, и именно из этого психологического переживания выведены все космогонические символы.

* Сын философов (лат), т.е. Меркурий. Прим.. перев.

** Крайности сходятся (фр.). Прим. перев.

31 Алхимия возвышенно связана с зерном единства, скрытого в хаосе Тиамат и отражает божественное единение. Подобно этому, зерно единства в христианской алхимии имеет тринитарный характер, а в языческой алхимии - триадический. Согласно другим авторитетам, это соответствует единству четырех элементов и, следовательно, является квартерностью. Подавляющее большинство современных психологических данных говорит в пользу последнего. В большинстве наблюдаемых мною случаев число три было обусловлено дефектом сознания, выпадением низшей, так называемой подчиненной функции. Число три не является естественным выражением целостности, поскольку четверка представляет минимальное количество определителей в целостном суждении. Тем не менее следует подчеркнуть, что рядом с определенными склонностями алхимии (и бессознательного) к четверичности всегда существует колебание между тремя и четырьмя, т.е. может появляться как тройка, так и четверка. Даже в аксиоме Марии Пророчицы квартерность заглушается и перегоняется [в одно] . В алхимии имеется как три, так и четыре regimina или процедуры, как три, так и четыре цвета. Всегда существуют четыре элемента, но часто три из них группируются вместе при особой позиции четвертого - иногда земли, иногда огня. Mercurius является, конечно quadratus, но он так же трехглавый змей или просто триединство. Эта неопределенность имеет двойственный характер - другими словами, центральные идеи троичны так же как и четверичны. Психолог не может не отметить тот факт, что подобная головоломка существует в психологии бессознательного: в наименьшей степени дифференцированная, или "подчиненная" функция так сильно смешивается с коллективным бессознательным, что при осознании ее всплывает архетип Самости, точно так же как то ev тетартоу,* сказала Мария Пророчица. Четверка означает женское, материнское, физическое; тройка - мужское, отцовское, духовное. Таким образом, неопределенность между тройкой и четверкой равноценна колебаниям между духовным и физическим -яркий пример того, что любая истина - всегда предпоследняя. 32 Свое введение я начал с человеческой целостности как цели, к которой, в конечном счете, ведет психотерапевтический процесс. Этот вопрос тесно связан с философскими или религиозными категориями, принятыми личностью. Даже если, как это часто бывает, пациент считает себя совершенно непредубежденным, самонадеянность, стоящая за его мыслями, образом жизни, моралью и языком, обусловлена исторически вплоть до последней детали, наличие которой он часто удерживает бессознательно из-за недостатка воспитания и самокритики. Анализ его ситуации рано или поздно приведет к выяснению духовного фона, выходящего далеко за пределы личностных детерминант, и это создает проблемы, суть которых я пытался пересказать на предыдущих страницах. Эта фаза процесса отмечена созданием символов единства, так называемых мандал, которые появляются или во снах, или в форме конкретных видений, часто как совершенно очевидная компенсация противоречий и конфликтов осознанной ситуации. Едва ли правильно говорить, что зияющий "разрыв" 14 в христианском мироустройстве ответственен за это, так как легко показать, что христианский символизм, в частности, занят врачеванием этой раны. Более верно считать открытый конфликт симптомом психической ситуации западного человека и сочувствовать его неспособности усвоить целый ряд христианских символов. Как врач, я не могу требовать от своих пациентов нечто подобного, мне также не хватает христианских средств милосердия. Следовательно, я сталкиваюсь с задачей выбрать единственный путь, открытый мне; архетипические образы - которые прямо соответствуют догматическим образам - должны быть перенесены в сознание. В то же время я должен, насколько это возможно без серьезных конфликтов, предоставить пациенту возможность самому решать, согласно его предположениям, его зрелости, воспитанию, происхождению и темпераменту. Поскольку я врач, моя задача состоит в том, чтобы помочь пациенту прийти в согласие с жизнью. Я не могу осмелиться судить его окончательные решения, потому что знаю из опыта, что всякое насилие - будь оно внушением, подсказкой или любым другим видом убеждения - в конечном счете оказывается лишь помехой тому, что должно быть связано только с его собственной Самостью, или любым другим названием, выбранным для объективности психе. Пациент должен быть один, чтобы найти то, что поддержит его, когда он не может поддержать себя сам. Только такой опыт может дать ему опору.