Нейропсихология восприятия 10 страница

А.Р.Лурия парадоксы памяти (нейропсихологический этюд)¹

В психологии существует не так много узловых проблем, которые отличались бы столь многообраз­ными аспектами и были бы заполнены столь большим числом парадоксов, как проблема памяти.

Издавна в психологии принято различать не­произвольное (непреднамеренное) и произвольное (преднамеренное) запоминание, непосредственную и опосредствованную память, наконец, в последнее время особенное внимание было уделено тому, что обозначалось терминами «долговременная» и «крат­ковременная память».

Отношение непроизвольного и произвольного запо­минания является едва ли не наиболее классической проблемой памяти, которая занимала центральное место в классическом труде А.Бергсона «Материя и память». Этот исследователь резко различал преднаме­ренное удержание следов, которое лежит в основе навыков, и подсознательное, непреднамеренное за­поминание, выражающееся в сознательном обраще­нии к единичным фактам прошлого, обозначая первое как «память тела», а второе как «память духа». Лишь в самое последнее время эта дихотомия стала обоз­начаться, с одной стороны, как простое удержание следов и, с другой стороны, как специальная мнестическая деятельность, исходящая из определенных моти­вов, ставящая своей задачей сознательное запечатление материала, который мог бы быть воспроизведен в буду­щем. Трактовка произвольной памяти как особого вида сознательной деятельности (А.Н.Леонтьев, А.А.Смир­нов и др.) является особенно ценной попыткой вне­сти ясность в этот вопрос. Парадокс этой проблемы заключается в том, что обе указанные стороны памя­ти вовсе необязательно связаны друг с другом и возможность создавать прочные навыки вовсе не предполагает развитие сознательной мнестической деятельности — способности активно запоминать ма­териал и избирательно выделять запомненное из прош­лого опыта.

Столь же сложной является и вторая дихотомия — различение непосредственной и опосредствованной памя­ти. Первая из них (приближающаяся к непреднаме­ренному запоминанию, но вовсе необязательно «ограниченная им) характеризует те случаи, когда субъект не применяет для запоминания материала ка­ких-либо специальных вспомогательных средств. Вто­рая форма — опосредствованное запоминание — может иметь место лишь в произвольном (преднамеренном) запоминании и характеризуется тем, что субъект, по­ставивший перед собою цель запомнить предъявленный материал, использует для этого специальные средства, которые обычно заключаются в обращении к каким-

¹ Вестник Московского университета. 1978. Сер. 14. Психология. № 1. С.З—9.

А.Р.Лурия работал над публикуемой статьей в самые последние дни жизни. Она осталась незавершенной: смерть от инфаркта наступила почти сразу после того, как были на­писаны слова, на которых обрывается рукопись. (Прим, со­ставителей хрестоматии.)

либо вспомогательным приемам, введении запоми­наемого материала в известные коды и т.д. Еще Л.С.Выготский и вместе с ним А.Н.Леонтьев, де­тально исследовавшие историю обеих форм памя­ти, указывали, что первая из них сближает память с восприятием и его последействием, в то время как вторая приближает память к процессам логического мышления. Парадокс, характеризующий отношение этих двух форм памяти, заключается в том, что и они оказываются необязательно связанными друг с дру­гом, и субъект, имеющий отличную непосредственную память, может проявлять лишь очень ограниченные возможности опосредствованного, логического запо­минания.

Столь же сложной и противоречивой является и последняя из обозначенных нами проблем, которая привлекла особенно острое внимание в последнем десятилетии — проблема долговременной и кратко­временной памяти.

Под долговременной памятью понимается спо­собность сохранять и воспроизводить следы давно прошедших событий или удерживать на длительный срок раз приобретенные знания и навыки. Под крат­ковременной или оперативной памятью обычно по­нимается возможность удерживать на относительно короткий срок следы тех впечатлений, которые не­посредственно доходят до субъекта, или компоненты выполняемой субъектом интеллектуальной деятель­ности. Эти следы удерживаются лишь ограниченное время и исчезают после того, как надобность в со­хранении этих следов проходит. Типичным приме­ром кратковременной памяти является удержание тех промежуточных операций, которые включены в сложную интеллектуальную деятельность и которые нацело исчезают из памяти после того, как опера­ция оказывается выполненной.

Соотношение долговременной и кратковремен­ной памяти, как и лежащие в их основе механизмы, продолжает оставаться одной из самых сложных и противоречивых проблем психологии, и парадоксы, проявляемые в их отношениях, выступают с осо­бенной отчетливостью.

Едва ли не наиболее отчетливым из них являет­ся тот факт, что долговременная и кратковременная память вовсе не обнаруживают того соответствия, которое можно было бы ожидать.

Хорошо известно, что старики, полностью сохра­няющие образы далекого прошлого, а иногда и ранее приобретенные знания и навыки, оказываются не в состоянии удерживать и воспроизводить непосредствен­но предъявляемый им материал, и жалобы на «сниже­ние памяти», которые они высказывают, чаще всего нисколько не относятся к возможности прочного и детального воспроизведения событий, нередко отде­ленных многими годами и десятилетиями.

Уже этот факт заставляет думать, что механиз­мы долговременной и кратковременной памяти очень различны и что способность вновь усваивать, сохра­нять и воспроизводить материал протекает по со­вершенно иным законам, чем возможность сохранять и воспроизводить следы далекого прошлого.

Не меньшим парадоксом является и тот факт, что разные исследователи понимают под кратковре­менной памятью совершенно различные явления и (если отвлечься от описанных в последнее время процессов иконической или ультракратковременной памяти, в которой удержание следов измеряется в миллисекундах) подходят к явлениям кратковре­менной памяти с совершенно различными мерками, трактуя ее иногда как способность удержания и воспроизведения следов в течение секунд, в других случаях — минут, в третьих — даже часов.

Все это заставляет думать, что в основе крат­ковременной памяти лежат совершенно неодинако­вые процессы, что явления кратковременной (или оперативной) памяти определяются структурой той деятельности, в которую включены мнестические процессы, и что поэтому они протекают в столь раз­личных формах.

Совершенно естественно, что все отмеченные выше парадоксы требуют специального тщательно­го исследования.

Едва ли не наиболее благоприятным путем та­кого исследования является детальное изучение тех случаев, в которых диссоциация долговременной и кратковременной памяти выступает с особенной остротой. Именно эти случаи представляют исклю­чительные возможности подойти вплотную к внут­ренним механизмам обеих форм памяти и изучить их во всех деталях. Особенно благоприятными явля­ются случаи, где локальные поражения мозга при­водят к картинам, по своей внутренней структуре воспроизводящим особенности тех форм памяти, которые наблюдаются в норме, но которые высту­пают здесь в особенно острой и парадоксальной форме — именно такие явления составляют предмет исследования в нейропсихологии.

В настоящем этюде мы ограничимся рассмотрени­ем тех парадоксов, которые возникают при локальных поражениях мозга и проявляются в сохранности дол­говременной памяти при грубейших нарушениях спо­собности запечатлевать непосредственные впечатления, иначе говоря — нарушениях механизмов кратковре­менной памяти. Такая парадоксальная диссоциация на­блюдается в клинике локальных поражений мозга и составляет скорее общее правило, чем частные случаи нарушения (обратные отношения возникают очень редко и здесь мы не будем останавливаться на этих случаях).

Несмотря на то, что факты упомянутой только что диссоциации были описаны нами в большом количестве наблюдений и послужили предметом целого ряда наших публикаций (А.Р.Лурия, 1974, 1976; Н.К.Киященко, 1973; Н.К.Киященко и др., 1976; М.Климковский, 1965; Л.Т.Попова, 1972; Н.А.Акба­рова, 1975; Фам Мин Хак, 1976), здесь мы изберем другой путь и попытаемся представить эти парадок­сы памяти лишь на одном случае, который был де­тально прослежен нами в течение длительного срока и представляет особый интерес.

Больной, на котором мы остановимся, перенес тяжелое заболевание (аневризму передней соедини­тельной артерии) с кровоизлиянием в. глубоко рас­положенные (прежде всего лимбические) области головного мозга.

Кора внешних (конвекситальных) отделов обоих полушарий мозга оставалась непострадавшей, и, ви­димо, именно это объясняет ту картину противоречия (диссоциации) между грубейшими расстройствами кратковременной памяти и полной сохранностью об­разов далекого прошлого, знаний и в известной мере сохранностью интеллектуальных операций.

Мы имели возможность проследить этого боль­ного в течение 6 лет, начиная с острого и после­операционного периода и кончая резидуальными состояниями — через год и через 6 лет после опера­ции. Именно это и дает нам возможность вплотную подойти к психологическому анализу парадоксов памяти, с одной стороны, и некоторых механизмов, лежащих в основе нарушения кратковременной памя­ти, — с другой.

Обратимся к фактам.

общие данные

Б-ной Кур (...), 30 лет, электромонтер, поступил в Институт нейрохирургии им. Н.Н.Бурденко 13 июня 1970 г. сразу же после разрыва аневризмы передней соедини­тельной артерии, сопровождавшегося кровоизлиянием в глубинные медиальные отделы мозга и спазмами обеих передних мозговых артерий (как известно, обеспечиваю­щих васкуляризацию внутренних отделов лобных долей мозга).

В первое время после поступления контакт с боль­ным был невозможен, и можно было констатировать лишь ряд неврологических симптомов (первичное нарушение обоняния, угнетение сухожильных рефлексов и др.). При правосторонней каротидной ангиографии у него была об­наружена мешотчатая аневризма передней соединитель­ной артерии.

Когда сознание больного стало восстанавливаться, обнаружилась картина дезориентации в месте и времени (он считал, что находится на своем предприятии и «только прилег отдохнуть»); на этом фоне у больного выступил грубейший корсаковский синдром нарушений памяти с резко выраженными конфабуляциям. 29 июля 1970 г. ему была сделана операция, во время которой была рассече­на передняя часть правого полушария мозга, вскрыт си­нус, в котором были запаяны передние мозговые артерии, и после клипирования сосудов была удалена мешотчатая аневризма передней соединительной артерии. Ее дно было истончено, и она была связана с дочерними аневризма­ми. Во время операции имел место разрыв дна аневриз­мы с массивным кровоизлиянием. На короткий срок были наложены клипсы на обе передние мозговые артерии, которые затем были сняты.

Контрольная ангиография, проведенная через несколь­ко дней после операции, показала проходимость обеих пе­редних мозговых артерий, однако ряд неврологических и нейропсихологических признаков давал основание думать, что глубокие образования мозга, расположенные по сред­ней линии, резко пострадали в результате перенесенного заболевания.

В последующие недели после операции состояние спу­танности и дезориентированности больного стало исче­зать, хотя он продолжал заявлять, что точно не знает, где он находится. К этому времени никаких нарушений гнозиса и праксиса у больного уже не было, он мог легко выполнять простые реакции выбора, даже если они но­сили конфликтный характер (например, в ответ на под­нятый палец — поднять кулак, а в ответ на поднятый кулак — поднять палец), но при условии, если и эти опыты проводились в быстром темпе и без перерывов. Больной без труда различал сложные, наложенные друг на друга контурные фигуры (проба Поппельрейтера), прекрасно разбирался в содержании сюжетных картин, мог рисовать фигуры со сложным пространственным рас­положением частей, не проявлял ни малейших признаков нарушения конструктивного праксиса. Его речь остава­лась полностью сохранной, он плавно говорил, легко повторял предъявляемые ему слова или фразы, не обна­руживал явлений «отчуждения смысла слов» и мог без труда решать несложные логические задачи (нахождение противоположностей, аналогий). Его арифметические опе­рации (требовавшие сохранности промежуточных звень­ев в памяти) оставались в пределах нормы, и он без труда мог выполнять даже такие примеры, как вычитание от 100 по 13 или по 17 и т.д. На этом, внешне вполне благо­получном фоне, у больного с необычайной отчетливос­тью выступал парадокс: его долговременная память на события прошлого и ранее приобретенные знания оста­валась сохранной, в то время как кратковременная память с возможностью запечатлевать, хранить и воспроизво­дить следы непосредственного опыта была грубейшим об­разом нарушена.

Эта картина сохранялась у больного без заметных из­менений в течение длительного срока и прослеживалась через 1—2—3 года. Даже через 6 лет больной давал практи­чески одну и ту же картину мнестических расстройств.

Это позволяет нам представить результаты проведен­ных наблюдений в обобщенном виде.

Перейдем к анализу указанного «парадокса па­мяти» детальнее.

парадокс долговременной и

кратковременной памяти.

исходные факты

Уже в конце первого пребывания в Институте ней­рохирургии в 1970 г. и в еще большей степени при последующих наблюдениях, проводившихся в 1971, 1972, 1973 и 1976 гг., больной производил впечатле­ние очень сохранного, интеллигентного человека.

При общем разговоре с ним могло показаться, что ничто из его прежних знаний и навыков не было утеряно и не претерпело сколько-нибудь отчетли­вых изменений. На вопрос, где он раньше работал, он переспросил, нужно ли ему рассказать всю его трудовую деятельность, и затем оказал: «Получил я специальность в ремесленном училище № 45, спе­циальность — электромонтер, потом работал два года в городе Д. по специальности; потом меня забрали в армию, три года служил в Горьком, учился в школе, потом демобилизовался, работал в НИИОПиКе — это научно-исследовательский институт органичес­ких полупродуктов и красителей... Моим начальни­ком был начальник отделения, Виктор Андреевич Монохин. Кроме него были мастера, был начальник цеха Пырин, Александр Никитич, в бригаде рабо­тали четыре человека — Павел Носоров, Евгений Кисельников, Геннадий Быков и я. Номер моего пропуска был 1327...». Больной полностью сохранил свой опыт электромонтера, мог легко исправлять простые дефекты в электрической сети. Грамотность оставалась у него полностью сохранной, он писал плавно и без ошибок, достаточно хорошо считал, таблица умножения, прочно автоматизированная в его прежнем опыте, оставалась также полностью сохранной. Как уже было сказано, он хорошо вос­принимал содержание даже относительно сложных сюжетных картин, не ограничиваясь их прежним описанием, он проникал в их внутренний смысл и без труда выводил мораль из прочитанной ему басни.

Впечатление о столь значительной сохранности больного сразу же разрушалось, как только мы пере­ходили к фактам, говорящим о состоянии его крат­ковременной памяти: как только мы приближались к ее исследованию, ... возникал тот парадокс, которому мы посвятили наш этюд.

Сам больной, которого мы просили сформули­ровать свои жалобы, сразу же говорил; «У меня нет никакой памяти: я ничего не могу запомнить. Вот вы скажете что-нибудь, отвернетесь — а я сразу за­был... На настоящее у меня нет никакой памяти, я не могу ничего утверждать и ничего отрицать, Прош­лое я могу хорошо припоминать, а на настоящее у меня, собственно, нет никакой памяти». Эта жалоба убедительно подтверждалась большой серией фак­тов, весьма типичных для корсаковского синдрома. Когда на первых порах исследования я входил в палату и, перебросившись с больным несколькими славами, выходил из нее и сразу же входил обрат­но, больной не мог сказать, был ли я у него или нет; на первых этапах исследования (в 1970—1972 гг.) он даже не мог с достаточной уверенностью узнать меня и, в лучшем случае, говорил: «Что-то знако­мое, а что — я не знаю... и не могу утверждать, были ли вы у меня, но не могу и отрицать этот факт».

Он не мог назвать время года, заявлял, что не ощущает его непосредственно, не знает, как отве­тить на этот вопрос, и для компенсации этого де­фекта обращался к логическим рассуждениям: «Вот уже снег лежит — а на деревьях все-таки желтые листья, их немного... наверное это поздняя осень или ранняя зима...».

Кратковременная память больного настолько была нарушенной, что уже через 30—40 мин боль­ной, перенесший довольно болезненную спинно­мозговую пункцию, не мог сказать, делалась она или нет, и, конечно, не мог ничего с уверенностью ска­зать о бывшей у него операции, неизменно отвечая на вопрос о ней: «Не могу утверждать, но не могу и отрицать — не знаю, не помню».

Такой же результат давали и прямые вопросы, адресуемые к больному в течение всех шести лет наблюдений. Так, на вопрос, был ли он в данном кабинете, присутствовал ли он на лекции, где его демонстрировали, встречал ли он уже того или дру­гого человека и т.д., он неизменно отвечал: «Не знаю... не помню... не могу отрицать — не могу и утверждать...».

В течение 6 лет, во время которых мы просле­живали нашего больного, это противоречие между сохранностью старых образов и знаний и невозмож­ностью запечатлевать, сохранять и воспроизводить следы нового опыта сохранялось, причем со време­нем можно было отмечать лишь некоторые призна­ки сглаживания описываемого явления.

Этот процесс отличался некоторыми специфи­ческими чертами: больной постепенно стал удер­живать конкретные образы, названия (знал, что находится в Институте Бурденко, начал смутно уз­навать тех лиц, с которыми он многократно встре­чался, иногда — в очень редких случаях — удерживал их имена, твердо знал свою палату), но никогда не мог точно локализовать удержанные факты во вре­мени. Так, он мог сказать, что уже видел того или иного человека, выполнял то или иное задание, но когда именно это имело место — десять—пятнад­цать минут назад, месяц или год — он совершенно не мог сказать. Этот симптом, намечающий новое противоречие на границах долговременной и крат­ковременной памяти (описанный уже очень многими исследователями корсаковского синдрома), сохра­нялся без всяких изменений на протяжении всех шести лет наблюдений над больным.

Характерным при этом оставался тот факт, что все нарушения кратковременной памяти фактичес­ки никогда (кроме острого периода) не приводили к нарушению сознания (больной всегда помнил, кто он такой, никогда не конфабулировал, на вопросы, что он делал час назад или вчера, ограничивался лишь отказом от ответа или неизменным: «Не знаю... не могу утверждать, не могу и отрицать»). Мы име­ли перед собой человека с хорошо сохранным опы­том прошлого, знаниями и навыками, обладателя хорошо сложившихся в прошлом интеллектуальных операций, но продолжавшего жить лишь в пределах непосредственно получаемого опыта, который спустя очень короткое время исчезал из его сознания.

границы «кратковременной памяти»

Выше мы уже отмечали те противоречия, кото­рые возникали у исследователей кратковременной памяти, особенно в тех случаях, когда это изучение ограничивалось лишь формальной констатацией, на какое время субъект может удержать предъявленный материал. Именно в связи с этим одни исследовате­ли утверждали, что кратковременная память может быть измерена секундами, другие утверждали, что она измеряется в минутах, третьи — а часах.

Однозначный ответ на вопрос о границах (дли­тельности) кратковременной памяти не может быть решен при ее формальном изучении. Только вклю­чение процессов запоминания в конкретную деятель­ность, где она занимает определенное место, может продвинуть нас в анализе названных выше противо­речий.

В другом месте мы уже делали попытки такого ана­лиза, изменяя содержание запоминаемого материала (дискретные единицы — осмысленные целые структу­ры) и детально изучая ту роль, которую играет в за­бывании введение побочных (интерферирующих) факторов (А.Р.Лурия, 1974, 1976).

Исследования, на которые мы ссылаемся, при­вели нас к выводу, что в основе повышенного забы­вания, характеризующего кратковременную память, лежит тормозящее влияние интерферирующих воз­действий, устранение которых может существенно расширять длительность удерживаемых следов.

Возникал, однако, вопрос, в какой мере струк­тура запоминаемого материала влияет на объем его запоминания и что именно обозначает применитель­но к кратковременной памяти термин «оперативная память». Этот вопрос был детально прослежен в упо­мянутых исследованиях, и мы вернемся к нему в связи с тем парадоксом, который является предме­том данного этюда.

А.Р.Лурия, Е.Н. Соколов, М.Климковский о некоторых нейродинамических механизмах памяти1

Одной из важнейших задач в изучении памяти является разграничение нейродинамических явле­ний, определяющих воспроизведение, от механиз­мов фиксации следа в нервной системе. (...)

При локальных поражениях мозга, когда пато­логическое состряние нервных клеток может огра­ничиться лишь одним участком, интересующие нас изменения нейродинамических основ памяти могут наблюдаться лишь в пределах одного анализатора (или одной модальности), не затрагивая других (не­поврежденных) анализаторов. (...)

Мы остановимся на изучении процессов фикса­ции и воспроизведения следов слухоречевой памяти в двух случаях травмы левой височной и височно-теменной области, В обоих случаях травма ограничива­лась височно-теменной областью левого полушария, преимущественно задевая средние отделы левой ви­сочной области, и выразилась прежде всего в нару­шении сохранения и воспроизведения слухо-речевых следов при относительной сохранности процессов фиксации и воспроизведения зрительных и кинес­тетических следов. Нейродинамические изменения, вызванные патологическим процессом, были, од­нако, неодинаковыми, и если в первом случае на передний план выступали явления повышенного рет­роактивного торможения, то во втором случае пато­логический процесс давал возможность наблюдать своеобразное явление «выравнивания возбуждений»,

характеристика вольных и методика

ИССЛЕДОВАНИЯ

Больной Б., 35 лет, (...) получил во время автомо­бильной катастрофы травму черепа. (...)

Нейропсихологичеекое исследование указывает на некоторые слабо выраженные явления оральной дисп-раксии; пространственный гнозис сохранен, дефектов зрительного гнозиса нет, выполнение слуховых ритмов сохранно. Повторение единичных слов и фонем не нару­шено; резкое нарушение повторения серии слов; большое затруднение в назывании предметов и полная невозмож­ность спонтанной речи в связи с грубейшим дефектом нахождения слов. Чтение сохранно, в письме — затруд­нения при записи сложных слов. Диагноз: травма с пре­имущественным поражением левой височной области, акустико-мнестическая афазия,

Больной К., 21 год, (...) получил (•>.) удар по голове (...) , с вдавленным переломом девой теменно-височной области и внедрением осколков в вещество мозга. (...)

При нейропсихологическом обследовании — ника­ких дефектов в зрительном и пространственном гнозисе,

¹ Журнал высшей нервной деятельности имени И.П.Павлова. 1967, Т. XVII. Рыл, 2, С.196—201.

праксис позы сохранен (исследование затруднено из-за нарушения чувствительности справа). Понимание речи со­хранено, при усложнении инструкции отчуждение смысла слов. Повторение единичных фонем и слов без наруше­ний, повторение серии слов резко затруднено; называ­ние отдельных предметов возможно, при назывании серии предметов — резкое увеличение латентных периодов. Чте­ние слов вслух несколько затруднено, письмо резко на­рушено. Диагноз: осложненный вдавленный перелом кости с преимущественной травмой левой височной и сензо-моторной области, последствия воспалительного процесса. Выраженная акустико-мнестическая афазия с элемента­ми афферентной моторной афазии.

Для получения интересующего нас материала о нейродинамике фиксации и воспроизведения следов применялись следующие методические приемы.

1. Больным предъявлялась серия различных раздра жителей: слуховых сигналов (неречевых звуков, фонем и слов), а также и серия зрительных объектов (простых картин, букв), серия кинестетических раздражений (поз руки), которые они должны были воспроизвести. Это позволило установить, наблюдается ли у больных нарушение в объеме и последовательностивоспроизведений следов и ограничиваются ли наблюдаемые дефекты одним анализатором.

2. Предъявляемые ряды сигналов постепенно увеличивали, что выявляло динамику и воспроизведения следов в зависимости от объема предлагаемого материала.

3. Момент воспроизведение следов отделяли от предъявления следов паузами различной продолжительности (от непосредственного воспроизведениядо воспроизведения через 20 с); в специальных экспериментах во время паузы вводился посторонний раздражитель (отвлекающий разговор) для выявления прочности, тормозимости следов и их оживления после «отдыха».

4. Предлагалось заучивание серии путем ее многократного повторения для исследования динамики фиксации и различения следов в условиях многократного предъявления раздражителя.

результаты исследований

Модально-специфический характер нарушения вос­произведения следовпроявился в том, что нарушения воспроизведения следов у обоих больных особенно отчетливо выступали в слухо-речевой сфере, выража­лись с относительной отчетливостью в воспроизве­дении неречевых слуховых следов и совсем не проявлялись вне слуховой сферы (воспроизведение зри­тельных и зрительно-кинестетических следов). (...)

Различные механизмы нарушения нейродинами-ки воспроизведения следов.Наряду с нарушениями воспроизведения следов, общими для обоих боль­ных, установлено два различных нейродинамических механизма воспроизведения следов, отчетливо вы­ступающих у каждого из них. В то время как наруше­ние воспроизведения слухоречевых следов у больного Б. в основном являлось результатом патологически повышенного ретроактивного торможения, выража­ющегося в резком ограничении воспроизводимого ряда, у больного К. характер нарушений можно ус­ловно обозначить как «выравнивание возбуждений», приводящее к утере избирательности воспроизведе­ния сохраняемого следа.

Больной Б. без труда воспроизводил единичные слухоречевые следы (фонемы, слова) и удерживал эти следы на длительное время (30 с, \ ,2 мин), но не мог воспроизвести серии из двух, а в дальнейшем —из трех или пяти слухо-речевых сигналов. При слу­ховом предъявлении фонем, слов или цифр боль­ной Б. неизменно воспроизводил сначала последний из предъявлявшихся элементов; первые элементы или полностью выпадали, или воспроизводились зна­чительно реже. При воспроизведении зрительно предъявленных серий у больного Б. этого не наблю­далось. Включение зрительно-кинестетического ком­понента в воспроизведении серии (например, одной только инструкции воспроизводить предъявленный ряд не устно, а письменно) было достаточно, что­бы описанные явления ретроактивного торможения исчезли, и больной начинал в первую очередь вос­производить не конечные, а начальные элементы ряда. Все эти факты убедительно показывают, что дефект памяти может быть в этом случае объяснен патологически усиленным явлением ретроактивно­го торможения.

Существенно иную картину нейродинамического изменения следов мы можем видеть у больного К. Как правило, он чаще всего начинал воспроизво­дить ряд с первого элемента; однако нужный по­рядок элементов далее терялся и больной начинал воспроизводить резко суженные фрагменты ряда в случайном порядке. Наряду с правильным воспро­изведением слов, входивших в состав предъявляв­шегося ряда, он нередко воспроизводил «побочные» слова, включая в число воспроизводимых слова, близкие по содержанию к предъявленным (пара­фазии), или иногда слова, фигурирующие в пред­шествующем опыте (персеверации). Такое число парафазии, включенных в число воспроизводимых слов, повышалось с увеличением длины воспроиз­водимой серии.

Это указывало на тот факт, что ослабление слу-хо-речевой коры приводило в данном случае к утере избирательности воспроизведения, к легкому за­мещению нужных следов теми побочными следами, которые в норме неизбежно оказываются более слабыми и поэтому оттесняются. Патологическое состояние слухо-речевой коры меняет эти нормаль­ные соотношения. Различие в силе следов нивели­руется, происходит «выравнивание возбуждения» и избирательность воспроизводимых следов исчезает.

Изменения в явлениях реминисценции.(...) Как по­казывают наблюдения, у больного Б. явления реминис­ценции сохраняются достаточно отчетливо, и в ряде зарегистрированных случаев больной, который не мог непосредственно воспроизвести даже ряда из двух эле­ментов, оказывался в состоянии сделать это, если вос­произведение ряда отставлялось на 1 мин. В этом случае ретроактивное торможение со временем ослабевало и заторможенные следы проявлялись вновь.

Наоборот, у больного К., для которого были ти­пичны симптомы утери избирательности воспроизво­димых следов (парафазии) и у которого мы могли предполагать явление «выравнивания возбуждения», отставление воспроизведения предъявленного ряда на 1 мин приводило к дальнейшему углублению наруше­ния избирательности и к возрастанию числа парафа-зически воспроизводимых элементов, причем больной не замечал делаемых ошибок.

обсуждение результатов

(...) В механизме мнестических процессов при­нимают участие динамические механизмы, которые определяют воспроизведение следов. Можно выска­зать предположение о двух динамических эффектах, выступавших порознь у обоих больных: накоплении торможения, маскирующем нервные связи, и эф­фекте «выравнивания возбуждений», делающем новые нервные связи и связи, уже имеющиеся в про­шлом опыте, эквивалентными.