Колонна особого назначения 1 страница
Александр Юрьевич Эсаулов, 34 года, заместитель председателя горисполкома г. Припяти:
«Ночью меня подняли, двадцать шестого, где-то в четвертом часу. Звонила Мария Григорьевна, наш секретарь, сказала: «Авария на атомной станции». Какой-то ее знакомый работал на станции, он пришел ночью, разбудил ее и рассказал.
Без десяти четыре я был в исполкоме. Председателя уже поставили в известность, и он поехал на атомную станцию. Я сейчас же позвонил нашему начальнику штаба гражданской обороны, поднял его в ружье. Он жил в общежитии. Прилетел сразу. Потом председатель горисполкома приехал, Волошко Владимир Павлович. Мы собрались все вместе и стали соображать, что делать.
Мы, конечно, не совсем знали, что делать. Это, как говорится, пока жареный петух не клюнет. Я вообще считаю, что у нас гражданская оборона оказалась не на уровне. Но тут просчет не только наш. Назови мне город, где ГО поставлена на должную высоту. У нас проводились до этого обычные учения, да и то все игралось в кабинете. Тут еще и такой момент надо учесть: даже теоретически подобная авария исключалась. И это внушалось постоянно и регулярно...
Я в исполкоме являюсь председателем плановой комиссии, ведаю транспортом, медициной, связью, дорогами, бюро трудоустройства, распределением стройматериалов, пенсионерами. Вообще-то зампредгорисполкома я молодой, только 18 ноября 1985 года меня избрали. В день моего рождения. Жил в двухкомнатной квартире. Жены с детьми в момент аварии не было в Припяти - она уехала к своим родителям, потому как была в послеродовом отпуске. Сын у меня родился в ноябре 85-го. Дочери шесть лет.
Ну вот. Поехал я в наше АТП, решил организовать мойку города.
Позвонил в исполком Кононыхину, попросил прислать моечную машину. Пришла. Это же песня! На весь город у нас было - не поверишь - четыре поливо-моечных машины! На пятьдесят тысяч жителей! Это несмотря на то, что исполком и горком - у нас были очень задиристые и тот и другой - выходили на министерство, просили машины. Не предвидя аварии, а просто для того, чтобы в городе поддерживать чистоту.
Приехала машина с баком, где они ее откопали - не знаю. Шофер был не ее родной и не знал, как насос включить. Вода из шланга лилась только самотеком. Я его погнал обратно, он приехал минут через двадцать, уже научился включать этот насос. Мы стали мыть дорогу возле заправки. Сейчас я уже понимаю задним числом, что это была одна из первых процедур пылеподавления. Вода шла с мыльным раствором. Потом оказалось, что это как раз было очень загрязненное место.
В десять утра было совещание в горкоме, очень короткое, минут на пятнадцать - двадцать. Было не до говорильни. После совещания я сразу пошел в медсанчасть.
Сижу я в медсанчасти. Как сейчас помню: блок как на ладошке. Рядом, прямо перед нами. Три километра от нас Из блока шел дым. Не то чтобы черный... такая струйка дыма. Как из погасшего костра, только из погасшего костра сизая, а эта такая темная. Ну а потом загорелся графит. Это уже ближе к вечеру, зарево, конечно, было что надо. Там графита столько... Не шуточка. А мы - представляешь? - целый день просидели с открытыми окнами.
После обеда меня пригласил второй секретарь Киевского обкома В. Маломуж и поручил мне организовать эвакуацию самых тяжелых больных в Киев, в аэропорт, для отправки в Москву.
От штаба гражданской обороны страны был Герой Советского Союза генерал-полковник Иванов. Он прилетел на самолете. Отдал этот самолет на перевозку.
Все это происходило где-то после 17.00 в субботу, 26 апреля.
Сформировать колонну оказалось не просто. Это же не просто: погрузить людей. Надо было на каждого подготовить документы, истории болезней, результаты анализов. Основная задержка была именно в оформлении личных дел. Даже такие моменты возникли - печать нужна, а печать - на атомной станции. Замяли это дело, отправили без печати.
Мы везли двадцать шесть человек это один автобус, красный междугородный «Икарус». Но я сказал, чтобы дали два автобуса. Мало ли что может быть. Не дай бог задержка какая... И две «скорых», потому что было двое больных тяжелых, носилочных, с ожогами тридцатипроцентными.
Я просил через Киев не ехать. Потому что эти парни в автобусах, они все были в пижамах. Зрелище, конечно, дикое. Но поехали почему-то через Крещатик, потом налево по Петровской аллее и погнали на Борисполь. Приехали. Ворота закрыты. Это было ночью, часа в три, начале четвертого. Гудим. Наконец - зрелище, достойное богов. Выходит некто в тапочках, галифе, без ремня и открывает ворота. Мы проехали прямо на поле, к самолету. Там уже экипаж прогревал мотор.
И еще один эпизод ударил мне прямо в сердце. Подошел ко мне пилот. И говорит: «Сколько эти ребята получили?» Спрашиваю: «Чего?» - «Рентген». Я говорю: «Достаточно. А в принципе - в чем дело?» А он мне:
«Вот я тоже хочу жить, я не хочу получать лишние рентгены, у меня жена, у меня дети».
Представляешь?
Улетели они. Попрощался, пожелал скорейшего выздоровления...
Погнали мы на Припять. Пошли уже вторые сутки, как я не спал, - и сон меня не брал. Ночью, когда еще ехали в Борисполь, я видел колонны автобусов, которые шли на Припять. Нам навстречу. Это уже готовилась эвакуация города.
Было утро двадцать седьмого апреля, воскресенье.
Приехали, я позавтракал и зашел к Маломужу. Доложился. Он говорит: «Надо эвакуировать всех, кто госпитализирован». В первый раз я вывозил самых тяжелых, а сейчас надо было всех. За это время, что я отсутствовал, еще поступили люди. Маломуж сказал, чтобы в двенадцать часов я был в Борисполе. А разговор шел около десяти утра. Это было явно нереально. Надо подготовить всех людей, оформить все документы. Притом в первый раз я вез двадцать шесть человек, а сейчас надо вывезти сто шесть.
Собрали мы эту всю «делегацию», все оформили и выехали аж в двенадцать часов дня. Было три автобуса, четвертый резервный. «Икарусы».
Тут жены стоят, прощаются, плачут, хлопцы все ходячие, в пижамах, я умоляю:
«Хлопцы, не расходитесь, чтобы я вас не искал». Один автобус укомплектовал, второй, третий, вот уже все садятся, я бегу в машину сопровождения, теперь ГАИ сработало четко, сажусь, жду пять минут, десять, пятнадцать - нет третьего автобуса!
Оказывается, еще трое пораженных поступили, потом еще...
Наконец поехали. Была остановка в Залесье. Договорились, если что - фарами мигать. Едем по Залесью - раз! Водитель резко тормозит. Автобусы стали. Последний автобус от первых - метрах в восьмидесяти или девяноста. Остановился последний автобус. Вылетает оттуда медсестра - и к первому автобусу. Получилось так, что во всех автобусах медработники были, но медикаменты везли только в первом. Подбегает: «Больному плохо!» И вот единственный раз я тогда видел Белоконя. Правда, тогда еще не знал его фамилии. Мне потом сказали, что это Белоконь. Сам в пижаме, он побежал с сумкой оказывать помощь.
В. Белоконь:
«Первая партия пораженных уехала двадцать шестого вечером, часов в одиннадцать вечера, прямиком на Киев. Операторов вывезли, Правика, Кибенка, Телятникова. А мы остались на ночь. Двадцать седьмого утром мой врач говорит: «Ты не волнуйся, полетишь в Москву. Получили указание к обеду вывезти». Нас когда на автобусах везли, я чувствовал себя ничего. Даже останавливались где-то за Чернобылем, поплохело кому-то, я выбегал еще и пытался помочь медсестре»
А. Эсаулов:
«Белоконь побежал, его там за руки хватали. «Куда ж ты, ты больной» Он же пораженный был... Помчался с сумкой Причем самое интересное, что, когда начали копаться в этом мешке, никак не найдут нашатырного спирта. Я тут у этих гаишников из сопровождения спрашиваю: «У вас в аптечке есть нашатырный спирт?» - «Есть». Мы разворачиваемся, к автобусу подскакиваем, Белоконь тому парню раз ампулу - под нос. Легче стало.
И еще один момент в Залесье запомнился. Больные вышли из автобусов - кто перекурить, размяться, тыры-пыры, и вдруг бежит женщина с диким криком и гамом. В этом автобусе едет ее сын. Это же надо? Такая вот стыковка... Ты понимаешь?.. Откуда она появилась? - я так и не понял. Он ей «мамо», «мамо», успокаивает ее.
В Бориспольском аэропорту нас уже ждал самолет Был начальник аэропорта Поливанов. Мы выехали на поле, чтоб подъехать к самолету прямо ведь ребята все в пижамах, а это апрель, не жарко. Проехали через ворота, на поле, а за нами «рафик» желтый дует, ругается, что без разрешения выехали. Мы сначала не к тому самолету вообще подъехали. «Рафик» нас провел.
И еще такой эпизод. Сидим мы с Поливановым уютно, куча телефонов ВЧ, оформляем документы на перевозку больных. Я дал им расписку от имени Чернобыльской атомной станции, гарантийное письмо, что станция заплатит за полет, - это был ТУ-154. Входит миловидная женщина, кофе предлагает. А глаза у нее как у Иисуса Христа, она, видать, уже знает, в чем дело. Смотрит на меня как на выходца из Дантова ада. Шли уже вторые сутки, я не спавши, устал зверски... Приносит кофе. Такая маленькая чашечка. Я эту пиндюрочку выпил одним залпом. Приносит вторую. Кофе чудный. Мы все дела порешали, я встаю, а она говорит: «С вас пятьдесят шесть копеек». Я смотрю на нее - ничего не понимаю. Она говорит: «Извините, у нас за деньги эти вещи делаются». Я был настолько отрешен от денег, от всего этого... Словно из другого мира приехал.
Снова помыли мы автобусы, приняли душ - и на Припять. Выехали из Борисполя где-то в шестнадцать ноль-ноль. По дороге уже встретили автобусы...
Припятчан вывозили.
Приехали в Припять - уже пустой город».
Было это 27 апреля 1986 года, в воскресенье.
Перед эвакуацией
Л. Ковалевская:
«Я жила в третьем микрорайоне. У меня часто бессонница, я пила снотворное. Двадцать пятого апреля, в пятницу, я как раз закончила поэму «Паганини». Три месяца я сидела над ней каждую ночь. И в эту ночь решила отдохнуть. Выпила снотворное. Ну, и уснула мертвым сном. Взрывов не слышала. А у нас когда выхлопы, то слышно. Даже окна дребезжат. Мама утром говорит: «То ли на станции что-то грохотало, то ли реактивные самолеты летали всю ночь». Не придала я этому значения. Суббота как раз. Собираюсь идти на заседание литобъединения. Я раньше им руководила, «Прометей» оно называется. Туда ходили и энергетики с атомной, и строители... Выхожу на улицу, смотрю - все дороги залиты водой и таким белым раствором, все белое, в пене, все обочины. А я знаю, что когда аварийный выхлоп, обычно моют город. Так у нас уже было...
Сердце как-то нехорошо екнуло. Иду дальше. Смотрю - там милиционер, там милиционер - никогда столько милиции в городе я не видела. Они ничего не делают, но сидят у объектов - почта, Дворец культуры, ГПТУ. Как военное положение. Это сразу резануло. А люди гуляют, везде детки, такая жара стояла. Люди на пляж едут, на дачи, на рыбалку, многие уже на дачах были, сидели на речке, возле пруда-охладителя - это такое искусственное водохранилище возле АЭС... Я не дошла до литобъединения. Яна, дочь моя, в школу ушла. Я вернулась домой и говорю: «Мама, не знаю, что случилось, но ты не выпускай Наташу - племянницу, а Яна придет со школы - посади сразу дома». А форточки не сказала закрыть. Не «дотямила» («дотямити» по-украински - понять, уразуметь.- Ю. Щ.). Жара такая. Говорю:
«И сама не выходи, и девочек не выпускай сегодня». - «Да что случилось?» - говорит. «Ничего не знаю, я так чувствую». Пошла снова туда, на площадь центральную. И с площади хорошо был виден реактор, видно, что горит и что разворочена стена. Пламя было над дыркой. Труба вот эта, что между третьим и четвертым блоками, была раскалена, такое впечатление огненного столба. Пламя так не может стоять - не колыхаясь, а тут огненный столб стоит. Или это пламя из отверстия - не знаю.
Весь день мы ничего не знали, нигде никто ничего не говорил. Ну, пожар. Но про радиацию - что идет излучение радиоактивное - не было сказано.
И Яна пришла из школы и говорит: «Мама, была физзарядка почти целый час на улице». Безумие...»
Анелия Романовна Перковская, секретарь Припятского горкома комсомола:
«Уже с утра в горком приходили ребята и предлагали помощь. Но мы сами не знали, что делать. Информации не было никакой. Поползли слухи...
Потушили пожар. Но что с реактором?
Даже велись споры по поводу того - вскрыт реактор или нет Никто не верил, что реактор вскрыт. Мы разговаривали с ребятами, которые изучали эти реакторы. Ведь реактор сам по себе задуман так хорошо, что даже если бы вы хотели его взорвать, то не смогли бы этого сделать. Поэтому трудно было поверить, что он вскрыт».
Юрий Витальевич Добренко, инструктор Припятского горкома комсомола:
«Рядом со мной, в общежитии завода «Юпитер», жил врач, Валентин Белоконь. Работал на «Скорой помощи», Я с ним ходил на рыбалку, он хороший парень. Когда случилась эта авария, он дежурил, а потом приехал в общежитие, раздетый, в одном белом халате, - приехал часов в шесть утра, перебудил в блоке соседей, раздал йод, таблетки. Говорит: «Примите на всякий случай». И тут приехала за ним «скорая помощь» и его забрали. Меня разбудить не успел. Все это мне утром рассказали.
Весь день у нас в горкоме была какая-то неопределенность. Но после шести вечера мы все снова собрались - появилась конкретная задача...»
А. Перковская:
«Часам к четырем дня в субботу, двадцать шестого апреля, начали съезжаться члены Правительственной комиссии. Возникла идея - грузить песок на вертолеты и засыпать реактор песком. Чья это идея была - не могу сказать. Там шли дебаты очень долго. Нужен свинец - не нужен? Борная кислота нужна - не нужна? Песок нужен - не нужен? Команды очень быстро поступали, отменялись. Понятно, ведь подобной ситуации прежде не было. Надо было искать что-то принципиально новое.
Наконец решили грузить песок. У нас есть кафе «Припять», возле речного вокзала. Там намывали песок для шестого и седьмого микрорайонов. Песок отборный, чистый, без примесей. Грузили песок в мешки. У нас много командированных в городе было. Прибежали ребята из Ивано-Франковска. И говорят: «Нужен агитатор!» Это прямо по-военному прозвучало. «Нужен агитатор, там уже ребята выдыхаются». Ребята там уже долго работали...
Нужны были веревки, чтобы завязывать эти мешки. Они закончились. Я помню - мы взяли красный материал, кумач, который у нас лежал к праздникам, и начали полосовать его...»
Ю. Добренко:
«Так вот, вечером мы все собрались в горкоме, и мне было дано первое задание: в район кафе «Припять» привозили лопаты, надо пойти и получить эти лопаты, порядка ста пятидесяти штук, а другие наши ребята пошли по общежитиям собирать молодежь. Молодежь пришла. Часов в одиннадцать вечера приехала грузовая машина с пустыми мешками, и мы пошли насыпать в мешки песок.
Одним из первых пришел Сережа Уманский, секретарь комсомольской организации Припятского монтажного управления. Он работал без дозиметра, без ничего, ему дали, как сейчас помню, белый костюм, и он ночью работал, потом отпустили его поспать, а утром я его опять увидел в горкоме комсомола: «Что, Сережа?» - «Да, - говорит, - работаю, мешки насыпаем».
Ю. Бадаев:
«Всю смену в ночь на двадцать шестое мы пробыли на станции. Ближе к восьми часам была команда: всем покинуть рабочие места. Мы ушли в помещение гражданской обороны. Затем нас увезли домой.
Я сказал жене, что произошло нечто из рук вон - из нашего окна был виден разрушенный блок. Я говорю: «Детей желательно никуда не пускать.
И закрыть окна». Жена, к сожалению, не выполнила моей просьбы - ей стало жалко, что я так натерпелся. Я лег, а она выпустила детей, чтобы не кричали. Дала мне возможность отдохнуть... Лучше бы я не спал... Команды, чтобы детей не выпускать, в субботу не было. В воскресенье поступила. Часов в десять бегала женщина и говорила, что детей не выпускать, не выходить из дома и слушать радио. В два часа началась эвакуация»
А спустя несколько месяцев ранним утром, еще в темноте, когда над миром стоял адский туман, выехали мы с Сашей Эсауловым в Зону. Ехали на «Жигулях»-восьмерке, в просторечии именуемой «зубилом» Эсаулов отличный водитель, и наш рейд был похож на авторалли. Дальний свет фар упирался в непроницаемые клубы тумана и ослеплял нас самих, на ближнем свете почти ничего не было видно, особенно там, где не нарисована разделительная полоса на асфальте, и время от времени дорога ускользала от нас, но как-то обошлось. Машина вела себя превосходно. («Вот что значит передние ведущие колеса!» - восторженно говорил Саша - темноглазый румяный крепыш). На коленях у меня лежал кассетный магнитофон, и всю эту напряженную и опасную дорогу, поддерживая нас и вселяя уверенность, пели в машине ребята из Ливерпуля, знаменитые «Битлзы». Как-то удивительно сочеталась их музыка со стремительной поездкой по Зоне. На автомобиле нашем не было обычных номеров, только на капоте и на борту виднелись большие цифры: 002 - как на гоночных машинах. Изредка встречались нам по дороге бронетранспортеры с зажженными фарами, да кое-где работали войска противохимической защиты: солдаты в черных комбинезонах и специальных ядовито-зеленых бахилах.
Уже близ самого въезда в Припять мы вдруг увидели по обе стороны дороги срезанные бульдозерами пески, выкорчеванные пни, а дальше - рыжий, словно обгоревший сосновый лес. Тот печально знаменитый лес, что уже вошел в легенду Зоны под названием «Рыжий лес». Сюда обрушилась часть выброса из четвертого реактора. За этим лесом начинался город, а рядом с ним шел район так называемой «Нахаловки», самовольно поставленных «дач» - убогих дощатых хибарок, небольших садиков. В то воскресенье здесь отдыхали люди.
А. Перковская:
«В субботу в третьей школе был назначен сбор дружины, школа большая, две с половиной тысячи учащихся, и дружина там - полторы тысячи ребят. Должны они его были проводить во Дворце культуры. Ну вот, задали на совещании утром двадцать шестого этот вопрос, а В. Маломуж - второй секретарь обкома партии - сказал так: все, что у вас запланировано, - проводите. Директор школы, когда мы вышли после этого совещания, спрашивает: «Ну что мне делать?» Я говорю: «Проводите в школе, и не обязательно, чтоб все дети были». И сбор прошел все-таки, но в школьном спортзале.
В субботу прошли все уроки, ничего не отменяли. Но на улице не было никаких соревнований.
По первой и второй школам, там, где я была, окна закрыты. Лежали мокрые тряпки, стояли дежурные у двери, никого не впускали, не выпускали.
О других школах не знаю.
На воскресенье был запланирован пробег «Здоровье». Педагоги не знали - будет он или не будет. Одна из учительниц звонила в горком: «Я утром детей всех собираю в школу» И когда ей сказали, что уже об эвакуации все кричат, она воскликнула: «Какая эвакуация, ребята? Ведь у нас сегодня пробег «Здоровье»!»
Представьте: до эвакуации остается полтора часа. В кафе нашем детском, в большом торговом центре, полно родителей с детьми, едят мороженое. Выходной день, все хорошо, все спокойно. С собачками люди прогуливались по городу. А когда мы подходили и объясняли народу - реакция была бурной и недоверчивой: это не ваше дело, мол, что я хожу. Хочу - гуляю. И все. Люди так воспринимали.
Не знаю, верили нам, не верили. В магазинах много всяких продуктов, праздники на носу, люди закупают продукты, у каждого свои планы - тот на дачу едет, тот туда...
Помню, Саша Сергиенко, наш второй секретарь, возмущался: «Видел только что - ребенок сидит на песке, а папа его СИУР - старший инженер управления реактором. Ну как он, зная, что авария на атомной станции, мог позволить ребенку сидеть, ковыряться в песке? А улица граничит с этим леском». Он «Рыжий лес» имел в виду...
Эвакуация
Через сорок пять лет после начала Великой Отечественной войны снова в нашей стране прозвучало страшное слово «эвакуация».
Помню Киев сорок первого, охваченный тревогой, смятение на вокзале - мы жили недалеко от станции. Кто-то уезжал, кто-то оставался, кто-то не верил, что немцы придут в Киев (мой отец в первый день войны сказал, что через две недели мы будем в Берлине), кто-то уже заготавливал продукты, готовясь к оккупации. Никто ничего толком не знал, отчего неуверенность только нарастала. А немецкие самолеты нагло летали над Киевом, и под плексигласовыми колпаками видны были головы стрелков-радистов, победоносно осматривающих сверху древнюю столицу Руси, ее сверкающие золотом купола соборов. По городу ползли зловещие слухи об окружениях, о диверсантах, о парашютных десантах и танковых немецких прорывах, - а мы обреченно сидели дома, никуда не двигаясь, потому что отец уехал в прифронтовую полосу и ничего не было от него слышно. Отец - инженер-автодорожник - работал в управлении шоссейных дорог НКВД, он был членом партии, и мы могли лишь догадываться о том, что ждет под оккупацией семью «энкаведиста» и большевика. Но в один тревожный жаркий день июля 1941-го к нашему старому двухэтажному дому на Соломенке подъехала полуторка, из нее выскочил отец и дал нам полчаса на сборы. Мама металась по квартире, не зная, что брать с собой. Отец говорил, что это ненадолго, на месяц, максимум - на два, до осени, и поэтому теплых вещей мы не взяли, в суете забыв и самое необходимое... Потом в русскую стужу, в Саратове, мы вспоминали этот оптимизм отца, воспитанный газетами, радиопередачами и кинофильмами: перед войной шел распрекрасный кинофильм «Если завтра война».
С той поры воспринимаю я эвакуацию - любых масштабов - как огромное несчастье, всегда неожиданное, всегда вызывающее шок и растерянность, независимо от того, плохо ли, хорошо ли она организована. Какой-то исторический ураган вырывает человека с корнями из родной почвы, и очень непросто бывает восстановить жизнь в ее привычных формах.
А. Перковская:
«Впервые заговорили о возможности эвакуации в субботу вечером, часов в одиннадцать. А в час ночи нам уже дали задание - за два часа скомплектовать документы для вывозки. Меня оставили и сказали, чтобы готовила документы к сдаче. Это сильно ударило по нервам - очень напомнило войну.
И у нас, у всех ребят из горкома, до сих пор так и осталось это разграничение: до войны и после войны. Мы так и говорим: это было до войны. И знаем четко, что это было до двадцать шестого апреля, а это - после того.
Если нужно что-то в памяти восстановить.
Я начала думать: а что нужно вывозить? Понятно, что знамена, печати, учетные карточки. А еще что? В инструкции просто нет слова «эвакуация» Ничего не предусмотрено на такой случай. А ведь у нас еще три комитета на правах райкома. А с их документацией что будет? Комитет комсомола строительства АЭС находится напротив четвертого блока в здании управления. А комитет атомной станции - немного дальше. Туда тоже нельзя было проехать.
Я вызвала зав сектором учета, статистика. Это было ночью. Они быстро пришли, и мы начали думать - что делать?
Мы собрали всю документацию. Времени считать не было. Сложили в мешки и опечатали. В секторе работали Света, Маша, ребята им помогали. А мы помогали в горкоме партии. Там работала Правительственная комиссия, у них возникли определенные вопросы, в которых они не ориентировались, и нужен был местный человек. Кого-то вызвать, кому-то позвонить. Потом мы пошли в исполком, и мне выдали план 5-го микрорайона. Я должна была там проводить эвакуацию».
Л. Ковалевская:
«Ночью с субботы на воскресенье легли спать, вдруг звонок в дверь. Часа в три ночи. Соседская девочка прилетает. «Тетя Люба, буди всех, собирайтесь, эвакуация будет». Я включаю свет, слышу - люди в подъезде плачут, бегают, соседи встали. Мать оделась. Ее трясет. Я говорю: «Видишь, я радио включила - глухо. Если бы что-то было - говорили бы по радио». - «Нет, я подожду». Полчаса ждет - нет ничего, час - нет. «Мама, - говорю, - ложись. Ты видишь, ничего не будет». А там люди встали, слезы, кто-то ночью уехал в Чернигов, черниговский поезд в 4 часа утра, со станции Янов».
А. Перковская:
«В пять утра двадцать седьмого нас отпустили собрать вещи. Пришла я домой. Брат сидит в кресле - не спит. Я сказала брату, чтоб он хоть что-нибудь собрал. Ну, он собрал документы. Я же знала об эвакуации раньше и брату сказала. Поверьте - он взял документы с собой, сменную сорочку и куртку. И все.
И я то же самое. Уезжала вот с такой сумкой небольшой. Документы взяла, и все. А потом оказалось... Когда дозиметристы измерили нашу одежду, надо было ее сменить, - оказалось, что не во что переодеться. Меня одевали девочки в Иванковском райкоме. Вообще в спешке ничего не взяли с собой. Тем более - привыкли верить. Сказали нам - на три дня. Хотя прекрасно понимали, что это будет не на три дня, а дольше.
Я считаю: очень правильно, что именно так сказали. Иначе мы бы так быстро и четко эвакуацию не провели.
Когда утром я пришла домой, через полчаса начали соседи приходить. Успокоила их, как могла. Я не стала говорить, что не будет эвакуации. И не стала говорить, что будет. Сказала: «Соберитесь и ждите сообщений». Успела попить кофе и часов в 6 ушла, опять на работу. Там уже более конкретно прозвучало слово «эвакуация». С нами советовались относительно текста сообщения припятчанам. По памяти могу его примерно восстановить:
«Товарищи, в связи с аварией на Чернобыльской АЭС объявляется эвакуация города. Иметь при себе документы, необходимые вещи и по возможности паек на три дня. Начало эвакуации в четырнадцать ноль-ноль».
Четыре раза передали.
Л. Ковалевская:
«Я маме говорю: «Раз эвакуация - значит, не на три дня. Такого не бывает». Детям все взяла тепленькое. Две сумки, продукты. А холодильники забиты, столько денег ахнули, пенсия матери, моя зарплата. Ведь шло Первое мая, Девятое мая. Я все выгребла - и в мусор, все продукты, холодильник отключила, все перекрыла, то, что сварила детям, - в сумки. Полсотни рублей у нас оставалось - взяла с собой. Маме взяла теплую шаль. Себе - куртку, брюки, и все.
Пока мама сидела и плакала, я сказала: «Подожди, ты меня не тронь, я соберу сначала все документы». И свои стихи забрала. Черновики, они по блокнотикам были, все собрала и сложила. У меня был «дипломат» со своим имуществом.
«А вот теперь, - говорю, - мне ничего не надо».
А. Перковская:
«Побежали мы в пятый микрорайон проводить эвакуацию. От горкома партии был Маринич Александр Федорович, от горкома комсомола - я.
Тут я хочу отметить одну девочку интересную. Работала у меня
старшей вожатой Марина Березина, студентка биофака. Муж ее работал на
четвертом блоке именно в эту смену. В субботу она не знала во-о-обще - где
ее муж, что с ним. Его фамилия тоже Березин. И вот в воскресенье я ее
встретила. Она бежит, я говорю: «Что, Марина, прояснилось как-то у тебя с
мужем?» Она говорит: «Я уже знаю, что живой, но конкретно еще ничего не
знаю»
И говорит: «Вам помогать нужно?» Жила она не в моем микрорайоне. Я ей рассказала, что нужно делать, и эта девочка проводила с нами всю основную эвакуацию, даже сама не уехала. Сказала: «Неля Романовна, если нужно помочь, я буду у себя дома и приду к вам в горком».
Потом, когда мы провели основную эвакуацию, начали тех, кто укрылся и не хотел уезжать, находить и вывозить. Ну, Марина мне по телефону звонит и говорит: «Пришли за мной. Я могу уже уехать или не могу?» Вот какая девочка!»
Ю. Добренко:
«Я был ответственным за эвакуацию микрорайона. Координировал работу милиции, жэка и транспорта. Боялись чего? Вдруг пробка где-то возникнет или паника. Я вам скажу так: эвакуация прошла очень и очень организованно.
Люди спокойно вышли с небольшими сумками, как было объявлено по радио, собрались возле подъездов, начали подаваться автобусы быстренько к каждому подъезду, милиционер переписывает, люди заходят в автобус и уезжают. У меня в районе было примерно пятнадцать тысяч жителей, мы закончили эвакуацию за час пятнадцать минут. Какие были проблемы? Мы уговаривали, просили людей не брать детских колясок, но коляски несли, потому что маленький ребенок, и никто нас не стал слушать. Громоздких вещей никто не выносил. В среднем брали по две сумки на человека.
Молодежь тоже вела себя организованно.
Какая у меня еще была проблема? За три часа до эвакуации в моем микрорайоне умер человек. Старый человек, долго болел. Жила молодая семья, двое детей, этот дед жил с ними. А им надо эвакуироваться. Ну, решили вопрос - забрали его в морг. От медсанчасти оставались дежурные, они помогли, похоронили его».
А. Перковская:
«Мы вывозили свой, пятый, микрорайон последним. Столько времени люди на улице находились... Жарко очень. А уровень радиации повышается. Вот просишь: «Товарищи, заведите детей в подъезды». Послушали, завели. Я отошла, через два дома смотрю - снова дети на улице. Говорят мне: «В подъезде жарко. Попробуйте часами постоять в подъезде».
Эвакуация.
В то солнечное воскресенье двадцать седьмого апреля тысячи киевлян собирались выехать за город - кто на дачу, кто на рыбалку, кто проведать родственников или друзей. Но что-то, видимо, сломалось в налаженном транспортном хозяйстве города, потому что ряд маршрутов был отменен, а на иных курсировали один-два автобуса. На остановках сгрудились толпы, люди чертыхались, ругали нерадивых распорядителей из автопарков.
В Киеве в тот день еще очень немногие знали о беде, что стряслась в 148 километрах. Большинство киевлян не знали, что в субботу по тревоге были подняты автотранспортные предприятия и ночью в сторону Припяти двинулись колонны автобусов из Киева и Киевской области. Были это обычные городские или пригородные маршрутные автобусы, много желтых «Икарусов» с прицепом и «гармошкой».