Герой нашего времени». Соч. М. Лермонтова. Две части. СПб., 1840 1 страница

С особенным радушием готовы мы на первых страницах нашей критики приветствовать свежий талант, при его первом явлении, и охотно посвящаем подробный и искренний разбор «Герою нашего времени», как одному из замечательнейших произведений нашей современной словесности.

<…> Из побочных лиц первое место мы, конечно, должны отдать Максиму Максимовичу. Какой цельный характер коренного русского добряка, в которого не проникла тонкая зараза западного образования; который, при мнимой наружной холодности воина, наглядевшегося на опасности, сохранил весь пыл, всю жизнь души; который любил природу внутренне, ею не восхищаясь, любит музыку пули, потому что сердце его бьется при этом сильнее… Как он ходит за больною Бэлой! Как утешает ее! С каким нетерпением ждет старого знакомца – Печорина, услышав о его возврате! Как грустно ему, что Бэла при смерти и не вспоминала об нем! Как тяжко его сердцу, когда Печорин равнодушно протянул ему холодную руку! Как он верит еще в чувства любви и дружбы (Свежая, непочатая природа! Чистая, детская душа в старом воине! Вот тип этого характера, в котором оказывается наша древняя Русь!) И как он высок своим христианским смирением, когда, отрицая все свои качества, говорит: «Что ж я такое, чтобы обо мне вспоминать перед смертью?» Давно, давно мы не встречались в литературе нашей с таким милым и живым характером, который тем приятнее для нас, что взят из коренного русского быта.

<…> За Максимом Максимовичем следует Грушницкий. Его личность, конечно, не привлекательна. Это в полном смысле слова пустой малый. Он тщеславен… Не имея чем гордиться, он гордится своею серою юнкерскою шинелью. Он любит без любви. Он играет роль разочарованного – и вот почему он не нравится Печорину… <…> В нем даже нет и того чувства, которым отличались прежние наши военные, – чувства чести. Это какой‑то выродок из их общества, способный к самому подлому и черному поступку. Автор примиряет нас несколько с этим созданием своим, незадолго перед смертью, когда Грушницкий сам сознается в том, что презирает себя.

Доктор Вернер – материалист и скептик, как многие доктора нового поколения. Он должен был понравиться Печорину, потому что оба понимают друг друга.

<…> Обратим внимание на женщин, особенно на двух героинь, которые обе достались в жертву герою. Бэла и княжна Мери образуют между собой две яркие противоположности, как те два общества, из которых каждая вышла, и принадлежат к числу замечательнейших созданий поэта, особенно первая. Бэла – это дикое, робкое дитя природы, в котором чувство любви развивается просто, естественно и, развившись однажды, становится неизлечимою раною сердца. <…> Бэла очень просто полюбила того человека, который хотя и похитил ее из дому родительского, но сделал это по страсти к ней, как она думает: он сначала посвятил себя всего ей, он задарил дитя подарками, он услаждает все ее минуты; видя ее холодность, он притворяется отчаянным и готов на все… Не такова княжна: в ней все природные чувства подавлены какою‑то вредною мечтательностью, каким‑то искусственным воспитанием. Мы любим в ней то сердечное человеческое движение, которое заставило ее подать стакан бедному Грушницкому, когда он, опираясь на свой костыль, тщетно хотел к нему наклониться. <…> Мы прощаем княжне и то, что она увлеклась в Грушницком его серою шинелью и занялась в нем мнимою жертвою гонений судьбы… <…> В княжне Мери это был порыв выисканного чувства… Это доказала впоследствии любовь к Печорину. Она полюбила в нем то необыкновенное, чего искала, тот призрак своего воображения, которым увлеклась так легкомысленно… Тут мечта перешла из ума в сердце, ибо и княжна Мери способна также к естественным чувствованиям… Бэла, своею ужасною смертью, дорого искупила легкомыслие памяти своей об умершем отце. Но княжна своею участью только что получила заслуженное… Резкий урок всем княжнам, у которых природа чувства подавлена искусственным воспитанием и сердце испорчено фантазиею! <…>

Все эти события, все характеры и подробности примыкают к герою повести, Печорину… <…> Вникнем же подробно в характер героя повести – и в нем раскроем главную связь произведения с жизнию, равно и мысль автора. <…>

Вот что он сам говорит об своей юности.

В первой его молодости, с той минуты, когда он вышел из опеки родных, – он стал наслаждаться бешено всеми удовольствиями, которые можно достать за деньги, и, разумеется, удовольствия эти ему опротивели. Он пустился в большой свет: общество ему надоело; он влюблялся в светских красавиц, был любим, но их любовь раздражала только его воображение и самолюбие, а сердце оставалось пусто… Он стал учиться – и науки ему надоели. Тогда ему стало скучно: на Кавказе он хотел разогнать свою скуку чеченскими пулями, но ему стало еще скучнее. <…> Скука – вечный голод развратной души, которая ищет сильных ощущений и ими насытиться не может. Это самая высшая степень апатии в человеке, проистекающей от раннего разочарования, от убитой или промотанной юности. <…>

Евгений Онегин, участвовавший несколько в рождении Печорина, страдал тою же болезнию; но она в нем осталась на низшей степени апатии, потому что Евгений Онегин не был одарен энергиею душевной; он не страдал сверх апатии гордостью духа, жаждою власти, которою страдает Новый герой. Печорин скучал в Петербурге, скучал на Кавказе, едет скучать в Персию; но эта скука его не проходит даром для тех, которые его окружают. Рядом с нею воспитана в нем неодолимая гордость духа, которая не знает никакой преграды и которая приносит в жертву все, что ни попадется на пути скучающему герою, лишь бы только было ему весело. <…>

Печорин, как он сам говорит, убежден в одном только, что он в один прегадкий вечер родился, что хуже смерти будто бы ничего не случится, а смерти не минуешь. Эти слова ключ ко всем его подвигам: в них разгадка всей его жизни. А между тем это душа была сильная, душа, которая могла совершить что‑то высокое… Он сам в одном месте своего журнала сознает в себе это призвание, говоря: «Зачем я жил? Для какой цели я родился?.. А верно она существовала, и верно было мне назначение высокое, потому что я чувствую в душе моей силы… Из горнила страстей пустых и неблагодарных я вышел тверд и холоден, как железо, но утратил навеки пыл благородных стремлений…» Когда взглянешь на силу этой погибшей души, то становится жаль ее, как одной из жертв тяжкой болезни века…

1841

Красовский В. Е

Лирика М. Ю. Лермонтова

По характеру дарования Лермонтов, как и Пушкин, был прежде всего поэтом‑лириком с рано сформировавшимся обостренным чувством личности. Лирические стихотворения занимают центральное место в его литературном наследии как по числу произведений, так и по их особой значимости для лермонтовского эпоса (поэмы, роман «Герой нашего времени») и драматургии («Маскарад»).

Именно в лирике наиболее полно отразились основные творческие интересы писателя, его идейные и художественные искания, факты личной биографии и «биографии» его поколения. Лермонтов, в отличие от многих русских писателей, не писал критических статей, рецензий и теоретических работ. Его представления о поэте и поэзии выражены в лирических стихотворениях.

Замыслы ряда крупных произведений Лермонтова складывались в лирическом творчестве. Например, работе над поэмой «Демон» предшествовало стихотворение «Мой демон» (1829), из «Думы» (1838) вырос «Герой нашего времени», многие эпизоды «кавказских» поэм возникли из предварительных поэтических «заготовок» в ранней лирике. Иногда Лермонтов целиком вводил тексты стихотворений в другие произведения. Находки, сделанные в ранней лирике, становились своеобразным «строительным материалом» и для позднейших стихотворений, и для поэм. Основой некоторых стихотворений, написанных в 1837–1840 гг., – «Узник», «Сосед», «Памяти А. И. О<доевск>ого», «Договор» и др. – стали образы, строфы или отдельные строки ранних стихотворений. Самоповторения и автоцитаты – важнейшая особенность лермонтовского творчества, связанная с беспримерной для русской поэзии первой половины XIX в. привязанностью Лермонтова к ключевым темам и мотивам. Они варьировались во многих произведениях, отражая нюансы его идейно‑эстетической позиции на разных этапах художественного развития. Самоповторения возникали не только в различных редакциях одного стихотворения, но и в ряде стихотворений, так как поэт добивался наиболее точного словесного выражения своих мыслей.

Основная особенность лермонтовской лирики – ее протестующий, бунтарский и одновременно трагический характер. Источники трагического бунтарства – признание безграничных прав личности, оказавшейся в конфликте с обществом, эпохой, утратившей цельность и гармоничность восприятия мира, кризис веры в возможность осуществления общественных идеалов, острое осознание распавшейся «связи времен», ощущение исторического «промежутка», который обессмысливает любое действие, делает любую мечту несбыточной.

В ранней лирике 1828–1832 гг. личность романтика противопоставлена «целому миру». Конфликт с миром означал не только противостояние обществу, но и мятеж против «неба», Бога и мироздания. Романтическая антитеза «человек – мир» побуждала лирического героя Лермонтова остро ощущать собственное избранничество. Лирическое «я» – могущественная личность, способная единолично разрешить коренные вопросы общественного и нравственного устройства мира, который кажется ей абсолютно несовершенным, лишенным гармонии, а нередко и смысла. Герой ранней лирики был «избранником неба», убежденным в том, что его ожидает прекрасная и трагическая судьба. И хотя в стихотворениях Лермонтова не говорилось о конкретном содержании жизненного пути героя, смысл его был вполне ясен: это не жизнь среди толпы посредственностей, а высокая миссия – личная, гражданская и поэтическая:

Настанет день – и миром осужденный,

Чужой в родном краю,

На месте казни – гордый, хоть презренный –

Я кончу жизнь мою…

Лирический герой словно перебирает варианты своей судьбы, не останавливаясь ни на одном. В каждом из них – конфликт с миром, противоречие между его ролью мессии и отчуждением от людей:

За дело общее, быть может, я паду

Иль жизнь в изгнании бесплодно проведу;

Быть может, клеветой лукавой пораженный,

Пред миром и тобой врагами униженный,

Я не снесу стыдом сплетаемый венец

И сам себе сыщу безвременный конец…

(«Из Андрея Шенье», 1830–1831).

Лермонтов‑лирик, убежденный в своем избранничестве, пророчил себе судьбу странника, скитальца, вечного юноши с грузом «надежд разбитых» в душе. Один из самых выразительных поэтических манифестов раннего Лермонтова – стихотворение «Нет, я не Байрон, я другой…» (1832) – завершается «лирической дерзостью»: только он сам, «неведомый избранник», или пославший его на землю Бог могут рассказать толпе об «угрюмом океане» его души:

Кто может, океан угрюмый,

Твои изведать тайны? кто

Толпе мои расскажет думы?

Я – или Бог – или никто!

Юный Лермонтов отказывается от привычных жизненных ценностей: он не верит в счастье, не ценит покой и окружающую его гармонию. Смысл своего «плавания» по бурному «морю» жизни романтический бунтарь, побуждаемый духом протеста и мятежа, видит не в достижении счастья, не в бегстве от него, а в самом движении. В коротком стихотворении «Парус» (1832) по существу представлена целая программа жизни романтика с мятежной душой, который покою предпочитает бурю, с презрением относится к любому «берегу», ограничивающему его свободу. Гармония в природе раздражает его, ведь она не соответствует его собственной жажде бури и мятежа. Одинокий романтик «просит бури» – только она способна примирить его с миром.

Стремление выработать собственную программу «жизнестроения», то есть романтического переустройства мира, – главная особенность романтического героя ранней лирики Лермонтова. Поэт‑романтик отрекается от своей прозаически будничной биографии, вбрасывающей его в круг «низкой» реальности. Его чувства предельно гиперболизированы. Лишенные эмоциональных полутонов и оттенков, они становятся всепоглощающими страстями, не похожими на обычные человеческие чувства. Лирический герой бросает вызов и «земле», и «небу». И земное, и небесное вызывают в нем настроения глубокой тоски, отчаяния, острого скептицизма. Он осознает неразрешимое противоречие между своими героическими порывами, нравственным максимализмом и ненужностью его подвигов ни обществу, ни мирозданию. Покой и гармония в окружающем мире приводят его к мысли, что он «чужд всему». Его протест – это жажда расшевелить мир, ценой самопожертвования заставить его преодолеть косность, инерцию и «спокойствия туман»:

Я жить хочу! хочу печали

Любви и счастию назло;

Они мой ум избаловали

И слишком сгладили чело.

Пора, пора насмешкам света

Прогнать спокойствия туман;

Что без страданий жизнь поэта?

И что без бури океан?

Он хочет жить ценою муки,

Ценой томительных забот.

Он покупает неба звуки,

Он даром славы не берет.

(«Я жить хочу! хочу печали…», 1832)

Важная особенность ранней лирики Лермонтова – ее камерность. Поэт писал не для публики, а для себя. Несмотря на то, что многие стихотворения представляют собой лирические манифесты, они не рассчитаны на посторонних читателей. У многих из них всего один «адресат» – сам поэт. Легенда о юноше‑избраннике, воплощенная в лирике 1828–1832 гг., была необходима Лермонтову не для огласки, не для молвы, а для самопознания. Ранние стихотворения – своеобразный лирический «документ», дневник самопознания, в котором на первом плане оказался внутренний опыт самого поэта. Словесные формы этого дневника далеки от совершенства: ведь его не волновали ни мнения читателей, ни оценки критиков и поэтов‑современников. Пророчества о своей судьбе Лермонтов облекал в «одежды» общедоступных и традиционных мотивов и образов романтизма. «Ученическая» поэтическая форма и лирическая «автобиография», вдохновленная ранней духовной зрелостью поэта, образовали неповторимый сплав.

Ранние стихотворения Лермонтова – лирический «дневник», в котором лирические размышления были составной частью становления личности. Главный мотив творчества – внутренняя жизнь поэта, его мысли и мечты. Новизна слов и образов была несущественной, к ней Лермонтов в эти годы поразительно равнодушен. Он созидал свою судьбу, а в стихах выразил то, чем питалась его душа, видя в них неизбежных спутников своей юности, способных запечатлеть «невыразимое», не вмещавшееся в узкие рамки привычного «прозаического» слова. Герой ранней лермонтовской лирики, по мироощущению тождественный самому Лермонтову, жил ожиданием «славных» или «ужасных» дел, которые он совершит на поприще, вдохновленном или Богом, или Демоном. Поэта интересовал не нравственный смысл его будущих деяний, а сама «высота» цели, которую он будет штурмовать. Он был убежден, что не в словах, а в действии заключен истинный смысл его жизни.

В 1833–1835 гг. лирическая струя в творчестве Лермонтова почти иссякает: за четыре года написано лишь несколько стихотворений. Поэт теряет интерес к закрытому от посторонних лирическому комментированию собственной судьбы. «Возрождение» лирики началось на новом витке лермонтовской творческой «спирали». В 1836 г. было написано несколько стихотворений, но резкие изменения в характере лирического творчества произошли в 1837 г.

К середине 1830‑х гг. Лермонтов осознал, что будущее, о котором он мечтал в ранней лирике, стало его несбывшейся судьбой: «жизнестроительная» утопия романтика рухнула. Широкий общественный резонанс, вызванный стихотворением «Смерть Поэта», открыл новую возможность – превратить несбывшуюся судьбу в новую общественную и эстетическую роль. Это роль поэта‑пророка, не только дерзко бросающего вызов обществу и мирозданию, но и подводящего предварительные итоги своей жизни и жизни своего поколения.

Этапное стихотворение, в котором выражена новая позиция Лермонтова‑лирика, – «Дума» (1838). Впервые поэт включил свое лирическое «я» в «мы» современников. Не отождествляя себя со своим поколением, он считает себя его частью: «Печально я гляжу на наше поколенье!», но «Богаты мы, едва из колыбели…», «Мы иссушили ум наукою бесплодной…» Только одно позволяет Лермонтову отделить себя от современников: то, что он поэт, имеющий право судить этих людей, которые в остальном не отличаются от него самого. Поэт должен сказать горькую правду о своем поколении. В этом теперь он видит свой долг, ожидая от своего слова действия.

С 1837 г. Лермонтов, считая себя поэтом‑пророком, совестью своего поколения, хотел, чтобы его слышали: он писал стихи уже не для себя, а для публики. Делом его жизни стала поэзия. Сознание высоты своей поэтической миссии придало ему силы и в то же время заставило пристально всматриваться в собственную душу, находить в самом себе те же нравственные и психологические качества, что и в современниках. Он верил в свою правоту и одновременно сомневался в своих силах, в успехе своей миссии поэта‑пророка. В 1838 г. было написано стихотворение «Поэт», в котором Лермонтов выразил свои представления об идеале поэта‑пророка, назвав современного поэта «осмеянным пророком». «Думы» о поколении и размышления о сути и смысле творчества шли, таким образом, рука об руку.

Лермонтовское представление о поэте коренным образом отличается от пушкинского. Для Пушкина одиночество поэта – непременное условие творчества, воздействие на современников он не рассматривал в качестве главной цели поэтического труда. Для Лермонтова именно задача, сформулированная в пушкинском «Пророке», – «глаголом жги сердца людей» – единственный подлинный критерий поэта и поэзии. Творческий процесс в понимании Лермонтова, в отличие от Пушкина, не уединенный поиск «союза высоких звуков, чувств и дум», а публичное действо, которое способно захватить, воодушевить публику или вызвать у нее злобный смех. Не для «звуков сладких и молитв» рожден поэт, по мнению Лермонтова, а для того, чтобы «провозглашать любви и правды чистые ученья». Цель поэта – не движение к гармонии, а порыв к правде, обнажающей «приличьем скрашенный порок».

В программном стихотворении «Журналист, читатель и писатель» (1840) создана яркая картина творчества романтического поэта‑пророка, пишущего под «диктовку» совести и «сердитого» ума:

Бывают тягостные ночи:

Без сна, горят и плачут очи,

На сердце – жадная тоска;

Дрожа, холодная рука

Подушку жаркую объемлет;

Невольный страх власы подъемлет;

Болезненный, безумный крик

Из груди рвется – и язык

Лепечет громко, без сознанья

Давно забытые названья…

…………………………………….

Тогда пишу. Диктует совесть,

Пером сердитый водит ум:

То соблазнительная повесть

Сокрытых дел и тайных дум;

………………………………………

Судья безвестный и случайный,

Не дорожа чужою тайной,

Приличьем скрашенный порок

Я смело предаю позору;

Неумолим я и жесток…

Нравственный максимализм, бескомпромиссность – отличительные черты лермонтовского поэта‑пророка. Он не похож на человека, одержимого вдохновением – предвестием будущей гармонии, напротив, в нем бушует хаос, рожденный миром дисгармонии и страданий. Поэт должен быть «больше, чем поэтом», – судьей, выставляющим на всеобщее обозрение («позор») тайные пороки людей. Поэту мучительно горько от непонимания толпы, он сомневается в необходимости своих слов:

К чему толпы неблагодарной

Мне злость и ненависть навлечь,

Чтоб бранью назвали коварной

Мою пророческую речь?

В стихотворении «Поэт» Лермонтов тоже обращался к «осмеянному пророку» с вопросом:

Проснешься ль ты опять, осмеянный пророк!

Иль никогда на голос мщенья

Из золотых ножон не вырвешь свой клинок,

Покрытый ржавчиной презренья?..

Это уже не вопрос о жизненном предназначении, который так любил задавать самому себе Лермонтов в ранней лирике. Здесь речь идет о действенности слова, о возвращении поэту той власти, «которой свет / Внимал в немом благоговенье». В лирике последних лет Лермонтов воссоздает духовный облик современников и требует от них самих сопереживания и мгновенного отклика.

Поэт понимал трагическую разобщенность «осмеянного пророка» и общества, которое отвечает на слова правды бранью, презрением и насмешками. Судьба современного поэта показана в стихотворении «Пророк» (1841). В нем Лермонтов как бы отвечает на вопрос, заданный им в последней строфе «Поэта». В «Пророке» воплощен сложный эмоциональный комплекс, в котором переплелись страстная жажда воздействия поэтического слова на умы и сердца людей и беспощадная самоирония, обличение самодовольной толпы и осознание слабости самого поэта‑пророка. Изгнанный людьми, он утешается бессмысленной проповедью в пустыне:

Завет предвечного храня,

Мне тварь покорна там земная;

И звезды слушают меня,

Лучами радостно играя.

Пророк лишен былого величия, ведь он по существу не смог выполнить свою миссию. Бог послал его к людям, но до их сердец «осмеянный пророк» не смог достучаться, ему не поверили («Глупец, хотел уверить нас, / Что Бог гласит его устами!»). В жалкой участи пророка в равной степени виновны и люди, и он сам, не сумевший разглядеть в них ничего, кроме «злобы и порока», удовлетворившийся тем, что не люди, а бессловесная «тварь земная» внемлет его проповеди. Печальна судьба современного поэта, он не способен исполнить волю Бога: своим словом «глаголом жечь сердца людей» – такова основная мысль Лермонтова.

Однако сам Лермонтов не отрекался от миссии поэта‑пророка. Он говорил с современниками вопреки их желанию слышать от него только похвальные слова («морщины прятать под румяны»). Лирические монологи поэта обращены к людям. Он убежден, что его стих, как в давние времена, должен, «как Божий дух», носиться над толпой, быть «отзывом мыслей благородных». В стихотворениях «Смерть Поэта», «Поэт», «Дума», «Последнее новоселье» звучат ораторские интонации: ведь Лермонтов ведет честный и беспощадный разговор с несовершенным миром. Именно он, поэт, должен высказать людям всю правду о них.

Звучащее слово господствует в стихотворениях «Бородино», «Казачья колыбельная песня», «Завещание», «Журналист, читатель и писатель», «Спор». Преобладающими формами лирики Лермонтова становятся прямое высказывание и диалог. В стихотворениях‑диалогах, наряду с голосом лирического героя, который выражает уже не только миросозерцание самого поэта, но и духовный облик многих современников, звучат другие голоса: в них Лермонтов передает мысли и думы «простых людей», не разъеденных мучительной рефлексией и скептицизмом.

Опора на звучащее слово была столь важной для Лермонтова, что меняла облик ранних стихотворений, написанных на те же темы. Например, предшественником знаменитого стихотворения «Бородино» (1837) было «Поле Бородина», написанное в 1831 г. Если в раннем произведении «рассказчиком» был романтический оратор‑декламатор, вспоминавший, как накануне битвы «шумела буря до рассвета» и в этой «песне непогоды» ему слышались звуки другой, «дикой» песни – «песни свободы», то в «Бородино» о сражении повествует старый солдат, «дядя». Он с гордостью, но без всякой патетики говорит о людях своего времени. Стихотворение начинается как диалог, перерастая затем в монолог старого солдата, который не скупится на реалистические детали, стараясь передать масштаб Бородинской битвы и мужество русских солдат.

Лирический герой поздних стихотворений Лермонтова перестает быть условной романтической фигурой. В нем нет гиперболизма чувств, кипения страстей – их сменяет холодный скептицизм или внешняя бесстрастность. Лермонтов‑лирик использует различные художественно‑стилевые формы, но все они подчинены в конечном счете одной задаче – созданию емкого и многогранного образа «лермонтовского человека», сына своего времени, представителя своего поколения. Этот человек горд и непреклонен в своем неприятии сложившихся условий жизни, мужественно переживает свою судьбу. Лирический герой – динамическая, развивающаяся личность. Непостоянство, изменчивость его оценок и настроений передается сменой стилей и интонаций поэтической речи. Острая наблюдательность, точная фиксация деталей внешнего мира и глубокое понимание лирическим героем собственной дисгармоничной, изнемогающей от неразрешимых вопросов души – все это находит отражение в многоголосии стилевой палитры лирики Лермонтова.

В последние годы жизни Лермонтов написал немало стихотворных аллегорий («Три пальмы», «Утес», «На севере диком…»), в которых предметные образы‑аллегории скрывают бурю страстей в душе лирического героя. Другая грань лирики обнаруживается в таких стихотворениях, как «Завещание», «Валерик», «Памяти А. И. О<доевско>го». Если в ранних стихотворениях господствовала экспрессивная образность, то в поздней лирике на смену ей приходят «неукрашенные», иногда даже прозаически‑сниженные слова и обороты.

Устойчивый мотив лермонтовской поэзии – мотив предчувствия собственной гибели – звучит совершенно иначе, чем в пророчески‑мессианских ранних стихотворениях. Удивительная простота, безыскусность и вместе с тем пронзительная человечность отличают, например, стихотворения «Завещание» и «Сон», абсолютно не похожие на образцы «высокой» романтической лирики, каких немало и у позднего Лермонтова. В его поэтическом даровании открылись грани, позволившие ему раскрыть необычайную психологическую значительность и глубину в обыденном, «прозаическом». Сама смерть, всегда тревожившая сознание поэта, предстает в этих стихотворениях как щемяще‑тревожное расставание человека с миром, который ему так не хочется покидать, несмотря на то, что этот мир был неласков или равнодушен к нему:

<…> Да что? Моей судьбой,

Сказать по правде, очень

Никто не озабочен.

А если спросит кто‑нибудь…

Ну, кто бы ни спросил,

Скажи им, что навылет в грудь

Я пулей ранен был;

Что умер честно за царя,

Что плохи наши лекаря

И что родному краю

Поклон я посылаю.

Сдерживаемая лирическая мощь прорывается в стихотворениях «Ветка Палестины» (1837), «И скучно и грустно…» (1840), «Выхожу один я на дорогу…» (1841). В них голос лирического героя звучит открыто, как и в ранней лирике. Он беспощаден к самому себе, к жизни, «пустой и глупой шутке», к гармонии мироздания, которая не способна унять его душевных страданий.

Кажется, нигде так ярко не проявился скептицизм Лермонтова, как в стихотворении «И скучно и грустно». Все традиционные жизненные ценности – дружба, любовь, желания, радости и страдания, чувства и страсти – не только подвергнуты сомнению, но и отвергнуты, побеждены холодным, рассудочным анализом. Но это печальная победа, ведь лирический герой страдает оттого, что «некому руку подать / В минуту душевной невзгоды», что «вечно любить невозможно». Ему горько от мысли, что ни в отношениях между людьми, ни в самом себе он не может найти ничего, что примирило бы его с жизнью. К жизни, объявленной «пустой и глупой шуткой», лирический герой подходит как максималист, не желающий довольствоваться малым. Его не устраивает видимость дружбы, не выдерживающей испытания невзгодами, несбыточные желания, любовь «на время», «ничтожные» радости и муки.

За скептическим монологом одинокого «лермонтовского человека» скрывается не внутренняя пустота, а горькое убеждение в трагизме своего существования, в невозможности достигнуть гармонии между человеком и равнодушным к нему миром. Стихотворение, несмотря на его «персональность», полную открытость лирического «я», имеет огромный обобщающий смысл: ведь в нем выражен не только индивидуальный опыт Лермонтова – это итог раздумий всего лермонтовского поколения. В горьком личном опыте сконцентрирован опыт многих людей. «И скучно и грустно» – монолог‑исповедь одного из тех людей, о которых Лермонтов написал в стихотворении «Дума» (1838), представляющем собой очерк исторической судьбы и социально‑психологический портрет поколения.

«Дума» – сгусток мыслей и чувств Лермонтова, развитых в его поздней лирике, поэмах и романе «Герой нашего времени». В стихотворении говорится обо всех важных сторонах жизни современников: об их месте в обществе, о нравственном облике и психологии. Однако лирический герой «Думы» – отнюдь не равнодушный и бесстрастный судья. Важная особенность стихотворения в том, что размышления о современниках – это и процесс осознания лирическим героем своего истинного положения в мире. Его мысль движется от элегических интонаций печального раздумья к мрачному, трагическому обобщению, от высокой романтической ноты к скорбной и горькой иронии. Лирический герой осознает, что его личная судьба тождественна судьбе поколения. Поэт судит свое поколение, но одновременно и о самом себе говорит в тоне сурового самоосуждения и самоиронии.