Часть вторая. приключения вахид-ибн-рабаха 3 страница

Заметив, что Серафимыч устремил свой задумчивый взгляд куда-то за окно, я обращаюсь к нему:

— Пётр Серафимович, а как Золотого по отчеству? Мне для схемы надо.

Очнувшись от дум, он отвечает:

— Вы, Евстафий, подпишите так — Тарас Степанович Рыжий.

Его ответ удивляет меня, и я повторяю за ним:

— Рыжий?

И, не удержавшись, бормочу:

— Странно.

Каким-то тусклым голосом он поясняет:

— Он ведь два года в колонии отсидел за хулиганство. А вы знаете, что на блатном жаргоне слово «рыжий» означает «золотой»? Вот, наверное, поэтому, чтобы не создавать путаницу, ему и дали такую кличку. А, может, это из-за того, что любил он напевать ту дурацкую песню: «Не рыжий я, а золотой».

Вот моя схема уже готова, и я задумываюсь о том, чем мне заняться дальше. Рассудительная Мысль брюзжит: «Зачем выходить из тепла? Там лишь нудный моросящий дождь. Не лучше ли в этой библиотечке покопаться? Хоть какое-то развлечение». И я принимаюсь просматривать стоящие на полках книги, и при этом краем глаза слежу за передвижениями Серафимыча. Язвительная Мысль не может удержаться: «Вот так активные люди борются с вынужденным бездельем! Интересно, в какой же это раз он обходит всю эту скромную артельную базу?» — Перелистывая очередную книгу, я лениво отвечаю: «Работа у него такая. Контролировать всех и вся».

Серафимыч возвращается в домик и, аккуратно развешивая возле топящейся печи свой дождевик, говорит мне:

— Евстафий, а ведь убийца-то где-то рядом. И пока наводнение не закончится, ему отсюда деваться некуда.

Отложив книгу, я задаю вопрос, который мне кажется риторическим:

— А что тут можно сделать, Пётр Серафимович?

Он усаживается на своё место и, проигнорировав мой вопрос, спрашивает сам:

— Детективы любите?

Предчувствуя, что этот разговор может принять неожиданный оборот, я настороженно отвечаю:

— Читать — да.

Пронзая меня своим волчьим взглядом, он совершенно неожиданно заявляет:

— Так вот, я сам проведу следствие!

Язвительная Мысль таким оборотом дела вполне довольна: «А что? Раз есть преступление, должен быть и сыщик! И начало у нашего детектива получается самое классическое! В изолированном от внешнего мира месте случилось убийство! И преступником может быть кто угодно!»

Я соглашаюсь и с этой мыслью, и со словами Серафимыча:

— Ну, что же? Сыщик из вас, Пётр Серафимыч, вполне может получиться. Вам даже полномочий особых не нужно. Вы здесь и так — царь и бог.

Однако Тревожная Мысль тут же напоминает мне о кое-каких собственных подозрениях: «Но много ли известно о самом Серафимыче?» — И тогда я спрашиваю у себя: «А что я смог узнать о нём за всё это время? Лишь то, что Пётр Серафимович Никитин является бессменным председателем старательской артели имени «Парижской коммуны». И что он очень авторитетный руководитель». — А Язвительная Мысль дополняет: «И что он единственный из золотодобытчиков, кто от прииска ухитряется ежегодно получать мелкие горные отводы для «добора» нетронутых россыпей!» — И я принимаюсь размышлять в обозначившемся направлении: «И что именно благодаря этому со сравнительно небольшим количеством работников он всегда выполняет производственный план. А это значит, что в конце сезона его люди получают такие деньги, за которые на «материке» сразу же могут купить себе однокомнатную квартиру или автомобиль». — Язвительная Мысль продолжает: «Надо ли после этого объяснять, почему так много желающих работать именно в его артели? И почему у него самый сплочённый коллектив и жёсткая трудовая дисциплина?» — А я обращаюсь к одному из своих наблюдению: «Довольно любопытен качественный состав этой артели. В её основе украинцы. Это спаянная группа как на подбор здоровенных и работящих мужиков. И среди них растворено несколько лиц, которые недавно освободились из мест заключения. Это Сиплый и покойный Золотой». — И Язвительная Мысль принимается опять надсмехаться: «В одно ухо влетают слова на очень выразительной, хотя и не всегда понятной «украиньской мове»! В другое — выражения на столь нелюбимом мною уголовном жаргоне! А в целом создаётся впечатление, будто я нахожусь не на своей Родине, а где-то за границей!» — Однако, не отвлекаясь на эту мысль, я продолжаю свои рассуждения: «И ещё я успел заметить некую особенность. Хоть Серафимыч ни с кем и не допускает панибратства, но в его артели всё равно присутствует дух какой-то семейственности». — Язвительная Мысль, иронизируя, подсказывает: «А может, это круговая порука? Ведь не зря же все командированные чувствуют себя здесь чужаками!» — И это наводит меня на новую мысль: «Кстати, о командированных. Надо сказать, за последние дни их стало непривычно много…»

Оборвав поток мыслей, я произношу:

— Правда имеется один нюанс. Со своими старателями вы, само собою, разберётесь легко и по-тихому. А вот сладить с командированными вам будет не так-то просто.

Однако Серафимыча такое препятствие, похоже, не очень- то беспокоит, налив себе и мне по кружке чаю, он со скупой улыбкою спрашивает у меня:

— А что командированные? Как они могут помешать?

Отхлёбывая горячий чай, я принимаюсь объяснять ему:

— Ну, как же. Взять хотя бы меня и Аду Михайловну. Ведь мы с нею являемся представителями государственного прииска. А ваша артель — его подразделение…

«И что же я этим пытаюсь сказать? Может, то, что истинным начальством здесь являемся мы с Геологиней? А как же! Ведь мы работаем на государство! — глумится над этим аргументом моя собственная Язвительная Мысль. И, как мне кажется, «ни к селу, ни к городу» она ещё и добавляет: — И не важно, что наша зарплата в несколько раз меньше, чем у старателей!» — Пытаясь отвязаться от этой мысли, я заглушаю её: «Да! Мы с нею являемся представителями государства! И несмотря ни на что, честно исполняем свою работу!» — Но Язвительная Мысль не унимается и продолжает издеваться: «И за свою честную работу получаем справедливую зарплату? А может, мы работаем меньше старателей? А может, это не мы постоянно скитаемся по командировкам? И не мы в одной только этой артели каждый месяц проводим не меньше недели?» — Но тут я спохватываюсь: «Не надо отвлекаться. Сейчас ведь речь не об этом».

Серафимыч на моё высказывание реагирует довольно жёстко:

— Да! Вы, Евстафий, и Ада Михайловна — представители государства! Хорошо! Но при этом вы безвозмездно пользуетесь артельными благами! Живёте под артельной крышей! Ездите на артельном транспорте! Питаетесь в артельной столовой!

Отставив от себя кружку с чаем, я принимаюсь оправдываться перед ним:

— Но так сложилось ещё до моего появления.

И, сделав паузу, прибавляю к сказанному:

— И то, о чём вы говорите, — это, скорее, моральная зависимость.

Серафимыч усмехается:

— Действительно, чего я на вас накинулся? Ведь вы тут человек случайный. Ну, тогда давайте, обсудим позицию Ады Михайловны. В отличие от вас, Евстафий, она на прииске работает давно.

И я задумываюсь, пытаясь взглянуть на ситуацию с точки зрения Геологини. На всех участках и во всех артелях её принимают как родную. В этой артели она делит комнату с поварихой и Марией, и здесь у неё имеется даже своя персональная кровать. И я слышал, что в своё время ей даже предлагали отдельный домик. Но она отказалась, сославшись, что так ей веселей, да и безопаснее. Язвительная Мысль зубоскалит: «Ну, да! Ведь мужское домогательство — оно и в Африке мужское домогательство! А тут среди мужиков, которые по полгода не видели своих жён, тем более! Хотя и не совсем понятно! Ведь она никогда не скрывала своих интимных отношений с Золотым! Почему же тогда отказалась от удобств? От отдельного домика? В этом, наверное, есть какая-то логика! Но женская! Поэтому даже не стоит пытаться её понять!»

Не дождавшись моих слов, Серафимыч произносит:

— Совершенно бесспорно, что по своему статусу вы с Адой Михайловной ни в коей мере не являетесь моими подчинёнными. Скорее, наоборот, я более зависим от вас.

Я согласен с его доводом и подтверждаю это:

— Конечно, зависимы! Ведь это по нашим данным рассчитывается себестоимость добытого вами золота! Это ведь мы одним росчерком пера можем на десять процентов поднять или опустить заработок старателей!

Серафимыч на это усмехается:

— Поэтому и неудивительно, что не только все председатели артелей, но и начальники участков госдобычи относятся к вам, маркшейдерам и геологам, с определённым почтением.

И затем, пронзительно глянув на меня, он произносит:

— Однако я думаю, что при всём этом вы с Адой Михайловной не станете препятствовать мне в этом расследовании. А она особенно. Ведь после того выстрела, это не в её интересах.

Но тут я напоминаю ему о гражданине Канады, которого покойный Золотой успел наградить соответствующим прозвищем:

— А что вы скажете о Заке Стоуне?

И моя Язвительная Мысль добавляет: «Конечно, кроме того, что он приехал сюда из Канады!» — Переключаясь на обсуждение нового лица, я припоминаю всё, что мне о нём известно: «Тут недавно появилось новое слово — «спонсоры». Так вот, он их представитель. А хотят они перерабатывать старые колымские отвалы. У них имеются какие-то «продвинутые» технологии и они заявляют, что способны извлекать около одного грамма золота из каждого кубометра грунта, которым отсыпаны здешние дороги. Не говоря уже о чём-то другом». — Всплывшая Рассудительная Мысль уточняет: «Кстати, по предварительной оценке в этих старых отвалах содержится от трёхсот до восьмисот тонн золота!» — А я продолжаю: «Так вот. Эти самые спонсоры прислали сюда Канадца для проверки запасов. И занимается он здесь опробованием отвалов и подсчётом их объёмов». — Язвительная Мысль тут же подсказывает: «Нанимая для этого наших геологов и маркшейдеров!» — Поняв, на кого направлен этот намёк, я настораживаюсь: «А что? Эта «халтура» хорошо оплачивается, да и руководство прииска против неё не возражает. Поэтому мы с Геологиней тоже в этом участвуем. И с большим нашим удовольствием. Естественно, не в ущерб основной работе».

Серафимыч произносит:

— А что Зак Стоун?

И я обрушиваюсь на иностранца:

— Он совершенно не скрывает своего презрения, считая всех нас, русских, варварами! И нос задирает! А мало того, он является гражданином другого государства. Вот с ним-то у вас точно будут проблемы!

На моё последнее высказывание Серафимыч ничем не отвечает, а по тому, как криво дёрнулась его щека, понятно, что и не собирается. Вместо этого он насмешливо интересуется у меня:

— А последние два командированных оставлены на десерт?

Как ни странно, но об этих двух людях, которые появились в артели буквально за день до наводнения, мне известно на удивление много. Гораздо больше, чем обо всех остальных вместе взятых. И эти знания вызывают во мне множество противоречивых мыслей и эмоций. А Язвительная Мысль уже спешит мне на помощь: «Что? Сразу вспоминается наш покойный любитель раздавать людям клички? Как он успел их прозвать? Научниками? Пожилого — Старым Научником! А другого, соответственно, — Молодым Научником!» Однако, всё ещё окончательно не решив для себя, как подступиться к их обсуждению, я произношу нейтральным тоном:

— Несмотря ни на что, род их деятельности для меня остаётся большой загадкою.

И Серафимыч подхватывает:

— Да и немудрено! Напустили туману! Из их расплывчатых рассказов можно сделать любой вывод! Даже то, что они являются конкурентами канадских спонсоров! Хотя и не исключается, что они ищут метеориты или снежного человека!

Но, не давая втянуть себя в столь непростое обсуждение, я заключаю:

— Вот от этих-то людей можно ожидать чего угодно. И таким образом, вы, Пётр Серафимыч, не властны здесь навязывать свои решения, по меньшей мере, пяти человекам: мне, Аде Михайловне, Заку Стоуну и обоим научникам.

А Серафимыч без малейшей шутливости задаёт мне вопрос:

— А как насчёт того, что «тайга — закон, медведь — хозяин»?

Найдя в его словах большой резон, всё наше обсуждение я завершаю соответствующим соображением:

— Без сомнения, настоящий медведь в этой тайге только один — это вы, Пётр Серафимыч. И вряд ли кто из командированных решиться ссориться с вами. Поэтому беру свои слова обратно. И если уж вы задумали стать детективом, то не вижу никого, кто здесь мог бы этому реально воспрепятствовать.

Серафимыч буравит меня своими немигающими чёрными глазками, и рой новых мыслей проносится в моей голове. Длится это всего лишь несколько мгновений.

После чего он говорит:

— А вы, Евстафий, не хотели бы поучаствовать в этом расследовании? Хотя бы из чистого любопытства.

Моя Тревожная Мысль отмечает: «Но какие же безжалостные у него глаза! Такие встречаются лишь у хищных птиц! У ворона!» — И я соглашаюсь с такой оценкой: «Глядя в них, мне кажется, будто ему ведомы все мои тайны или он о многом уже догадывается». — Тревожная Мысль осторожно спрашивает: «Но разве само его предложение не удивляет?» — И я запоздало восклицаю: «Конечно же, удивляет! Вот так история!» — А Язвительная Мысль интересуется тем, что творится в моих мозгах: «Сколько же аргументов «за» и «против» пронеслось там за это мгновение?» — Очень не любя такие неожиданные ситуации, я мысленно ругаюсь: «А! Чёрт! Для глубокого анализа совершенно нет времени!» — И Язвительная Мысль самокритично надсмехается: «Надо честно признаться, я — тугодум! И сейчас, как всегда бывало в таких случаях, поступлю по наитию!»

Прерывая возникшую паузу, я задаю Серафимычу вопрос:

— А что мне придётся делать?

Моя Язвительная Мысль чуть ли не хохочет: «Разве так оттягивают время для окончательного решения? Да лишь одной постановкою вопроса я уже выразил своё согласие!» — И я мысленно решаюсь: «А может, оно и к лучшему?»

Последовавший ответ Серафимыча можно истолковывать двояко — то ли это ещё разъяснения, то ли уже приказ:

— Вы, Евстафий, будете вести все записи. Короче, назначу вас своим помощником.

Язвительная Мысль не упускает возможности унизить меня: «Секретуткою будет точнее!»

А Серафимыч продолжает:

— Я заметил, что вы очень наблюдательны.

И особо выделяя последние слова, он повторяет:

— Очень наблюдательны.

Затем с каким-то скрытым намёком он произносит:

— А в расследовании это может оказаться крайне полезным.

От этой недомолвки я мысленно тревожусь: «Чёрт! Даже не знаю, что ему ответить на эти слова. Неужели мои тайные бдения у теодолита не остались незамеченными?»

Серафимыч, видимо желая, чтобы я всё-таки озвучил своё решение, спрашивает:

— Так вы согласны?

Язвительная Мысль ёрничает: «Это только ради проформы! Ведь мы оба уже понимаем, что всё решено!» И разведя руками в неопределённом жесте, я произношу:

— Ну, если так надо.

Серафимыч по-прежнему неотрывно глядит мне в глаза и убеждает:

— Надо, Евстафий! Надо!

После чего он делится со мною своими первыми достижениями в расследовании:

— Я уже выяснил, что кровать Золотого осталась не разобранной. Значит, спать он так и не ложился. Судя по этому, и учитывая состояние трупа, можно сделать вывод, что убийство было совершено вчера вечером. Уже в сумерках. Поэтому никто и не обнаружил его до рассвета.

Я соглашаюсь с ним:

— Логично.

Он принимается размышлять вслух:

— Народу у нас тут не так уж и много. И если всех хорошенько допросить, то, думаю, убийцу можно будет вычислить.

Услышав резанувшее слух слово, я повторяю его за ним:

— Допросить?

И Серафимыч подтверждает:

— Да! Допросить!

А затем принимается командовать:

— Итак, Евстафий, к делу! Записывайте вопросы, на которые каждый должен будет ответить! Во-первых, когда последний раз видел Золотого живым? Во-вторых, кого подозреваешь в убийстве или у кого с покойным были серьёзные конфликты? И, в-третьих, заметил ли что-нибудь необычное, случившееся в последние дни? И, пожалуй, этим пока ограничимся. И ещё. Я знаю, вы неплохо обращаетесь с пишущей машинкой. Было бы очень хорошо, если бы к завтраку вы успели напечатать штук тридцать таких вопросников. Сейчас, Евстафий, фактор времени имеет огромное значение!

И, завершая этот разговор, он вытаскивает из-под своей кровати запылённый агрегат.

Среагировав на его последние слова, Тревожная Мысль начинает буквально вопить во мне: «Откуда ему известно, что я печатаю?» Устанавливая на столе этого близкого потомка «Ундервуда», я не знаю, радоваться мне больше или печалиться. С одной стороны, у меня теперь есть эта машинка, и, значит, можно приступить к написанию студенческого отчёта. Ведь после того, как в драке я повредил кисть правой руки, уже не могу подолгу пользоваться авторучкой, и все отчёты по производственным практикам приходится печатать. Из-за этого даже друзья-однокашники шутят, что, мол, «выпендриваюсь» перед преподавателями, хочу оценку заработать повыше. Однако у этого события есть и другая сторона. И именно по этой причине Тревожная Мысль не унимается: «Откуда об этом может знать Серафимыч? Ведь здесь, на Колыме, я ещё не брался за свой студенческий отчёт!» — И опять мне ничего не остаётся, как только мысленно выругаться: «Вот чёрт! Чувствую, себя так, будто кто-то перерыл всё моё грязное бельё, да ещё имеет наглость не скрывать этого». — А Тревожная Мысль зудит: «И по всему выходит, что Молодой Научник мне вчера не соврал! И влип я в очень серьёзное и опасное дело! А значит, надо быть настороже!»

В столовой во время завтрака Серафимыч просит всех почтить Золотого минутою молчания, а потом объявляет всем собравшимся о начатом им расследовании и о моей скромной роли, в том числе. Я раздаю листы с вопросами, а он комментирует:

— Каждый под своими показаниями должен будет обязательно расписаться, чтобы потом не было такого: «Я не то хотел сказать или меня неправильно поняли». В общем, делать всё будем по серьёзному.

Поднимается гвалт. Все люди начинают переговариваться друг с другом, причём некоторые обсуждают происходящее очень горячо.

Серафимыч интересуется у меня:

— А все ли здесь присутствуют?

Оглядевшись, я отвечаю ему:

— Не вижу только Зака Стоуна. Точно. И как раз о нём сейчас что-то говорят.

И я прислушиваюсь к тому, как Старый Научник передаёт поварихе:

— Зак Стоун заболел и просит доставить еду ему в комнату.

— Это гость что ли? Канадец? — уточняет она.

После завтрака старатели долго заполняют листы с вопросами. Опять поднимается гвалт, и создаются очереди за авторучками и карандашами.

Встретившись со мною взглядом, Серафимыч с удовлетворённой улыбкой отмечает:

— Как я и думал, никто из командированных не возражает против этой процедуры. Да и справляются они с нею, как я смотрю, быстрее остальных.

«А ведь за весь день я так ни разу и не задал себе вопроса: «А кто же убийца?» Может, мне это неинтересно»? — вдруг напоминает о себе моя Язвительная Мысль. — И я отвечаю себе: «Отчего же? Очень даже интересно. Только интерес этот — чисто академический».

Наконец всё заканчивается и столовая пустеет. Я собираю все листы и пересчитываю их. Затем, отправляюсь обратно к домику председателя, вхожу туда и кладу пачку этих заполненных вопросников на стол прямо перед Серафимычем.

Строго посмотрев на меня, он говорит:

— Это касается всех без исключения. Так что начнём с вас, Евстафий. Рассказывайте, а потом вкратце запишете свои ответы.

И, откинувшись на спинку стула, он принимает такую позу, будто собирается выслушать от меня длинную и долгую историю.

Моя Язвительная Мысль насмешничает: «Что ж! Вполне ожидаемый поворот!» Усевшись за стол напротив Серафимыча, я беру один из чистых вопросников и начинаю его заполнять.

— Живым Золотого я в последний раз видел через окно, когда он проходил мимо в сторону промплощадки. Это было вчера. Около одиннадцати часов, — даю я показания и одновременно пишу на листе свою фамилию и инициалы, ставлю цифру один и заполняю эту строчку словами «Маркшейдерская», «23— 00 час».

Однако Серафимыч прерывает меня:

— Нет, так не пойдёт! Я же сказал, потом запишете. А сейчас просто рассказывайте!

Отложив в сторону письменные принадлежности, я, как и он, откидываюсь на спинку своего стула и на миг задумываюсь: «Ну, на первый его вопрос я уже ответил. И сделал это легко. Даже врать не пришлось. А вот с двумя остальными дело обстоит хуже. Причём, намного». — Вклинивается Язвительная Мысль: «Легко отвечать, когда нечего скрывать! А сумею ли я скрыть правду? Ведь чтобы убедительно лгать, надо иметь особый талант!» — Тревожная Мысль предостерегает: «Никакой правды! За неё, мягко говоря, мне сильно не поздоровится!» — И я мысленно настраиваю себя: «Хорошо. Буду предельно осторожен в своих ответах. Итак, какие же показания мне следует дать по вопросу номер два? Кого я подозреваю в этом убийстве? И кто конфликтовал с Золотым?» — Язвительная Мысль ехидничает: «Хотя о мёртвых принято говорить только хорошее или молчать, но вряд ли найдётся кто-то, кто с ним не конфликтовал! Да и какой нормальный мужчина потерпит рядом с собою такого? Высокий брюнет, любимец женщин! Развязный и наглый!» — Я мысленно ворчу: «Но что делать, если молчать не позволяют? Интересно, а слышал ли кто-нибудь, как вчера утром я сцепился с ним?» — А Рассудительная Мысль замечает: «Но с другой стороны, конфликт конфликту рознь. Ведь не по всякой причине ударишь человека ножом в печень?» — И тут меня отвлекает Неожиданная Мысль: «В любом детективе сказано, где надо искать. Ненависть, месть и нажива — вот смертельный набор». — Язвительная Мысль подхватывает это: «Чего греха таить! У меня самого всё это имеется в полном ассортименте!» — Сосредоточившись, я напоминаю себе: «Однако у Серафимыча, кроме того, есть ещё и третий вопросик. О чём-то необычном, случившемся в последние дни». — На что Язвительная Мысль восклицает: «Да уж! Было необычное! Было! Да ещё какое!» — И я тут же спрашиваю у себя: «Сколько же прошло времени, как был обнаружен этот удивительный клад? Неделя? Пожалуй, с этой находки всё и началось». И нахлынувшие воспоминания заставляют меня заново пережить недавние события.

Глава 3. В поле

При свете дня или во мгле

Творится много на Земле.

Могильник. Враг. Репрессии. Политкорректность. Байка. Мамонты. Религия. Обед. Шпион.

Еле заметная колея заброшенной автодороги сплошь поросла травою и со всех сторон окружена нависающими кустарниками. Эта дорога и наш маршрут оканчиваются почти у самого края крутого обрыва, являющегося склоном глубокой естественной котловины.

Окинув взглядом открывшийся вид и вспомнив лекции по геологии, я мысленно отмечаю: «Эта впадина возникла ещё в ледниковый период».

Выйдя из «Уазика», я более отчётливо вижу, что там, внизу, всё дно покрывает плотный слой костей.

Отгоняя явную и неприятную догадку, я тихо восклицаю:

— Что это?

И тут же произношу ничего не значащие слова:

— Странно. А почему это место не огорожено?

Затем беря на себя роль судебного эксперта, определяю:

— Судя по состоянию этих останков, они пролежали на солнце и под дождями несколько десятилетий.

И ещё отмечаю:

— Целых скелетов почему-то не видно.

Затем, решившись, я навожу полную ясность:

— По черепам понятно, что они человеческие. И, кажется, даже тряпьё какое-то виднеется.

Среди лесистых склонов сопок и речных долин, покрытых зеленью кустарников, эта котловина выглядит ржавою незаживающей раной.

Глубоко вздохнув, я вновь обращаю свои мысли к геологии: «Здешняя природа хоронит очень долго. В этих широтах ветер переносит слишком мало пыли. И нужны тысячелетия, чтобы образовался хоть сколько-нибудь заметный налёт почвы».

А, обернувшись к Золотому, признаю:

— Да. Ты, Тарас, сдержал своё обещание. Сумел нас поразить.

Тот в ответ скалится в довольной ухмылке.

Мы с Канадцем отходим немного в сторону от нашего «Уазика» и останавливаемся у самого края, где открывается лучший обзор.

Канадец потирает ладонью свой массивный затылок, словно приглаживая редкие рыжие волосёнки. Брезгливое выражение, кажется, навечно въелось в его розовое веснушчатое лицо. Не отрывая глаз от котловины и произнося звук «э» везде, где должен быть — «е», он спрашивает у меня:

— Это есть кости жертв сталинских репрессий?

С некоторой заминкой я отвечаю ему:

— Нет. Не думаю, что здесь могло быть столько политических заключённых. Вероятнее всего, это кости бандитов, жуликов и прочих преступников.

И честно признаюсь:

— Но точных сведений об этой части колымской истории у меня нет.

После чего предлагаю:

— Поэтому давай, будем полагаться на логику и здравый смысл.

Канадец тут же принимается меня укорять:

— О чём бы вы, Евстафий, сейчас думали, не будь здесь меня? Глядя на валяющиеся черепа, вы сожалели бы о трагических судьбах этих людей?

Я вяло отбиваюсь от него:

— Может быть. Но вряд ли. Потому что мне уже надоело слушать разные «страшилки» на эту тему.

Однако он не отступает:

— Многие люди смотрят на такие вещи не только с внутренним содроганием, но также и с болезненным интересом. А, кроме того, здесь ведь не есть страшилки. Тут всё видно конкретно.

Пытаясь сформулировать важную для меня, но пока ещё неотчётливую мысль, я говорю:

— В любом случае, всё, что произошло тут в те давние годы — это наше внутреннее дело. А вам, иностранцам, нужен только повод очернить мою Родину.

Выслушав меня, Канадец усмехается:

— Любой иностранец — это ваш потенциальный враг? И, как это говорится, неважно, что там сегодня показывает политический барометр? Так?

Я подтверждаю:

— Конечно. Разве я смогу когда-нибудь забыть то, что нам внушают на кафедре военной подготовки? Что нашими вероятными противники всегда были и останутся армии НАТО и Китая.

Он удивляется и с вопросительной интонацией повторяет за мною:

— И Китая тоже?

Припомнив радиопередачи, которые я в детстве ловил на старенькой радиоле «Волга», я говорю:

— Ты знаешь, что нам обещали китайцы?

И, искажая свою речь, я пытаюсь сымитировать китайское произношение:

— «Дорогие русские женщины! Ждите! Скоро к вам придут настоящие мужчины!»

Он глядит на меня с интересом, и я продолжаю:

— У нас даже вдоль воинского плаца на щитах намалёваны лозунги: «Воин, помни: китаец твой враг. Убей его!»

Он спрашивает:

— А что было написано о нас?

Этого скрывать я тоже не собираюсь:

— Разве ты забыл, как натовцы угрожали нам ядерными бомбами?

Улыбнувшись, он восклицает:

— Мы? Бомбами? О, да! Я — ваш враг!

И добавляет:

— Это оправдывает ваше настороженное отношение ко мне.

А я подытоживаю:

— Поэтому излишнюю откровенность с тобою можно расценивать как предательство!

Такое заявление вызывает у него некоторое недоумение, и он пытается уточнить:

— Так уж и предательство? Что-то я не могу до конца понять, кого это можно предать откровенностью?

Я снисходительно поясняю:

— Как кого? Конечно же, наше государство и наш народ! Которому я скоро буду присягать!

Моё последнее слово, по-видимому, вызывает у Канадца какие-то ассоциации, и свою мысль он задумчиво произносит вслух:

— Я думаю, абстрактно и глупо присягать целой стране, в которой есть много плохих людей. Возможно, поэтому в некоторых государствах сохраняют своих королей. Давать присягу конкретному лицу есть более логично.

К моему разговору с Канадцем подключается оставшийся возле «Уазика» Золотой. Сверкнув жёлтою фиксой, он громким голосом с запозданием подтверждает мои прежние слова:

— Ага! Урки^[17] это там!

Быстро обернувшись на звуки голоса Золотого, Канадец вновь обращает свой взор к котловине с костями. И словно для лучшего усвоения, он протяжно повторяет впервые услышанное им слово:

— Урки?

А я, взяв незаметно для себя самого обязанность переводчика, объясняю ему:

— Это уголовные преступники.

Хмыкнув, Канадец переключается на другую тему:

— Я правильно заметил, что в моём присутствии у вас с ним устанавливается перемирие?

Мой конфликт с Золотым заметен каждому и даже этому иностранцу, с которым у меня, кстати говоря, тоже непростые взаимоотношения.

…Вначале Канадец мне был даже интересен. Особенно, когда, напросившись в попутчики, забрался вместе со мною в кальдеру древнего вулкана. В той небольшой циркообразной котловине с крутыми стенками и вогнутым дном, посередине имелось небольшое озерцо в форме круга, добраться к которому можно было лишь прыгая с камня на камень. Так вот, те камни и являлись самым примечательным в кальдере. Они были ярко-кирпичного цвета и имели идеальную форму огромных таблеток пятиметрового диаметра. Там я и увидел, как романтично блеснули глаза Канадца, когда он произнёс: «Постой минутку! Сейчас должны появиться летающие тарелки!» Однако позже, пообщавшись с ним теснее, я осознал, насколько чужды друг другу наши миры…

С выводом Канадца относительно меня и Золотого я соглашаюсь, объясняя это простой причиною:

— Наверное, так и должно происходить. Перед лицом настоящего врага соседи забывают о взаимных мелких обидах.

Канадец стоит, не шевелясь, и о чём-то размышляет. Но не проходит и минуты, как его глубоко утопленные под надбровными дугами серые глаза вдруг оживляются, и он принимается задавать новые вопросы:

— Сколько же людей нашло здесь своё последнее пристанище? Почему их здесь так много? И почему их не похоронили?