Культурный индивид и культурная группа

Согласно трактовкам последнего времени, реального противопоставления между понятиями культуры группы и культуры индивида нет. Они взаимосвязаны. Здоровая национальная культура никогда не является пассивно воспринятым наследием прошлого, а, напротив, предполагает активное творческое участие всех членов сообщества; иначе говоря, она предполагает наличие культурных индивидов. Ав­томатическое увековечение стандартизованных ценностей, не подвер­гающихся постоянному реконструированию их индивидами, которые желали бы вложить частичку своего «я»в полученные им от пред­шественников формы, приводит к преобладанию безличных формул. Индивид остается ни с чем; культура из образа жизни превращается в нечто внешнее и перестает быть подлинной. Столь же верно, од­нако, и то, что индивид беспомощен без культурного наследия, на которое бы он мог опереться. Он не в состоянии, рассчитывая на одни лишь свои духовные силы, соткать культурное полотно, рас­цвеченное всеми красками его индивидуальности. Творение - это подчинение формы своей воле, но не производство формы ex nihilo . Если пассивный продолжатель культурной традиции дает нам лишь внешность, лишь оболочку былой жизни, то творец культуры из пу­стоты едва ли способен продвинуться дальше маловразумительных жестов и возгласов - неуклюжего приближения к образам, рожден­ным в наших мечтах.

У нас имеет хождение странная идея о том, что в «новых» странах имеется особо благоприятная почва для формирования зрелой плодотворной культуры. Говоря о новизне, при этом имеют в виду, что нечто старое пересаживается на почву, лишенную каких-либо исто­рических связей, Было бы, однако, удивительно, если бы растение, процветавшее на тучном черноземе, вдруг обрело бы новую плодотворящую силу, будучи пересаженным на скудные песчаники. Конеч­но, метафоры — опасная вещь, они ничего не доказывают, однако здравость этой конкретной метафоры как будто бы подтверждается опытом. И в самом деле, нет ничего более убогого, более бесстыдно подражательного и поверхностного, менее плодотворного и менее спо­собного вызывать при взгляде на себя радость и удовлетворение, нежели культуры так называемых «новых стран». Окружающая среда у этих пересаженных культур новая, а сами культуры —_ старые и переживающие к тому же тяжелый период задержки в развитии. Если в Америке с запозданием появляются признаки подлинного рас­цвета культуры, то это не потому, что Америка все еще молода; скорее, она взрослеет и начинает понемногу ощущать свой возраст. В нашей стране озабоченность непосредственными целями существования сокращает проявление творческих способностей в сфере более отдаленных целей до минимума. Конечным результатом этого оказывается ощутимое отставание в развитии культуры. Старый запас нематериальных культурных ценностей остается не востребованным жизнью, всё более теряет свои качества и в конце концов столь безнадежным образом перестает соответствовать экономическо­му и социальному окружению, что наиболее чуткие в духовном плане начинают склоняться к тому, чтобы вовсе порвать с этим за­пасом и начать все заново, честно признав новизну окружающих условий. Подобного рода новые старты неизменно оказываются на первых порах непродуманными; им не скоро еще суждено принести плоды подлинной культуры.

Лишь по видимости является парадоксом то, что примеры наиболее глубокого и несомненного воздействия человеческой личности на общество, наиболее плодотворные по своим последствиям культурные мятежи мы обнаруживаем именно в таких окружающих условиях, для которых характерно длительное, ничем не прерывавшееся под­держание потока культуры во всем его богатстве. Отнюдь не зады­хаясь в подобной атмосфере бесконечного, предшествования, творче­ский дух приобретает пищу и энергию для своего развертывания и. если он достаточно силен, возможность обрести свободу от этой ат­мосферы, сохраняя при этом уравновешенность и самообладание, ко­торые и не снились робким бунтарям из несформировавшихся куль­тур. Никак иначе нам не удалось бы понять культурную историю современной Европы. Только на зрелой и достигшей большого раз­нообразия культурной почве могли родиться иконоборческие откро­вения и предвидения людей, подобных Анатолю Франсу, Ницше, Ибсену, Толстому. В Америке, по крайней мере в сегодняшней Аме­рике, эти иконоборческие откровения и эти предвидения либо были бы задушены в колыбели, либо, если бы им удалось обрести воздух для дыхания, они не смогли бы вполне развиться, пребывая в жестокой и трагической изоляции. Не может быть здорового и энергич­ного освоения культурного идеала индивидом вне почвы подлинной общественной (communal) культуры, равно как не может быть по­длинной общественной культуры без преобразования личностной энергии, одновременно исполненной силы и насыщенной культурны­ми ценностями, которые присущи данному времени и данному месту. Культура высшего типа, таким образом, оказывается включенной в бесконечную цепь, причем на то, чтобы отковать эту цепь, уходит немало долгого и утомительного труда. Такая культура избегает двух крайностей, могущих сопутствовать внешней культуре, — излишества, которое ложится на индивида непомерным грузом, и бесплодия. Первая крайность представлена упадком Александрийской школы наук и искусств, когда индивида в культуре уже не было, во второй объединяются незрелость и упадок импортированной, лишенной родной почвы культуры, в которой индивида еще нет. Обе эти крайности могут соединяться в одной культуре, зачастую и в одном человеке. Так, в Америке нередко можно найти людей, которые к бесплодной и чисто утилитарной культуре привили уже мумифицированное изящество. Можно подозревать, что для определенных кругов подобное соположение несовместимых сфер даже типично.

Рассмотрим место индивида в современной сложной культуре чуть более пристально. Я всегда настаивал на том, что подлинной является та культура, которая дает своему носителю чувство внутреннего удовлетворения, некое ощущение себя властелином собственного духа. На высших уровнях цивилизации это чувство почти устранено, как мы убедились, из экономической сферы. Следовательно, оно должно даже в большей степени, чем в случае более примитивных цивилизаций получать подпитку из внеэкономических сфер человеческой деятельности. Индивид, таким образом, оказывается понуждаем — или должен быть понуждаем, если он действительно хочет быть вклю­ченным в культуру, — к тому, чтобы идентифицировать себя с ка­кой-то частью многообразных внеэкономических интересов. В соот­ветствии с принятой в настоящем исследовании точкой зрения такую идентификацию не следует понимать как беспорядочное жадное нахватывание чего-то из внеэкономических сфер; на самом деле иден­тификация осуществляется не ради себя самой, а для того, чтобы дать духовному «я» человека средства для развития своих сил. Кон­кретно это означает, например, что заурядный человек, наделенный умеренной способностью выражать свои эстетические позывы в пла­стической форме и по-своему честно и скромно реализующий этот свой дар (может быть, доходя при этом до практически полного пренебрежения всеми другими интересами), ipso facto культурен в большей степени, чем человек блестящих дарований, который, не вникая в "Детали, нахватался всего "лучшего", что было помыслено, почувствовано и сделано, но которому никогда не удавалось непос­редственно соотнести какую-либо часть этого широкого спектра с во­леизъявлением своего "я", с сокровенными глубинами своей личности. Индивида, принадлежащего ко второму типу, мы назовем, при всем его блеске, неглубоким (flat). Неглубокий человек не может быть действительно культурным. Конечно, он может обладать высо­кой культурой в общепринятом смысле слова "культура", но это другое дело. Я, впрочем, не хотел бы, чтобы сказанное мною было понято как утверждение о том, что для развития индивидуальной культуры обязательно непосредственное проявление творческого на­чала, хотя, конечно, оно в высшей степени желательно. До опреде­ленной степени человек способен обрести искомое ощущение себя властелином своей духовной жизни, протягивая связующие нити от своей личности к личностям тех великих умом и сердцем людей, за которыми общество признает существенные творческие заслуги. То есть я хочу сказать, что это возможно в той мере, а какой подобного рода протягивание нитей, такой замещающий собственное творчество опыт добываются с известной затратой усилий, с трепетным отношением к их результату, неотделимым от всякого творческого усилия. Достойно опасения, однако, то, что предполагаемая при этом самодисциплина имеет место не слишком часто. То, что я назвал протягиванием связующих нитей от своего "я" к душе мастера, слишком часто вырождается в этакое доставляющее удовольствие прислужничество, в легкодумное отречение от своей собственной индивидуальности — явление тем более коварное, что сплошь и рядом встречается его одобрительная оценка. Подобное приносящее усладу прислужни­чество может вырождаться и далее, обращаясь в прямой порок. Те из нас, кто не совсем слепы, могут видеть в некоторых из наших знакомых, если не в нас самих, потакание своей приверженности к эстетическим или научным благам, которое с уверенностью может быть уподоблено злоупотреблению алкоголем. Обе эти привычки, со­пряженные с пренебрежением собой и потерей себя, суть признаки расстройства личности, и обе они прямо противоположны формиро­ванию культуры.

Таким образом, индивидуальное «я» в своем стремлении к куль­туре обращается на накопленные культурные богатства своего обще­ства не столько ради пассивного удовольствия их присвоения, сколько ради получения стимула для развертывания личности и для того, чтобы сориентироваться в мире (точнее, в одном из миров) культур­ных ценностей. Эта ориентация, сколь бы условна она ни была, необходима только для того, чтобы обеспечить человеческому «я» modus vivendi , то есть тот или иной способ сосуществования с об­ществом в целом. Индивиду нужно ассимилировать большую часть того, что образует культурный фон его общества, освоиться с нема­лым количеством мнений, которые разделяются в настоящее время его народом, чтобы предотвратить свое самовыражение от угрозы вырождения в социальное бесплодие. Духовный отшельник может быть носителем подлинной культуры, но едва ли мы станем утвер­ждать такое, если примем во внимание социальный аспект. Сказать, что индивидуальная культура непременно органически вырастает на богатой почве общественной культуры, — это далеко не то же самое, что утверждать, будто первая с самого своего детства и навсегда должна быть по отношению ко второй марионеткой на ниточках. Когда индивидуальное «я* набралось достаточно сил для того, чтобы стать на путь, наиболее отчетливо озаряемый собственным светом этого «я», оно не только может, но и должно отбросить те леса, по которым взошло наверх попервоначалу. Нет ничего в большей сте­пени вызывающего жалость, чем упорство, с которым «ходатаи от культуры» пытаются сохранить или реанимировать культурные сти­мулы, чья значимость для развития личности давно ушла в прошлое. Например, сберегать или освежать свой греческий язык в тех мно­гочисленных случаях, когда знание греческого утратило подлинную связь с запросами духа, — это почти духовное преступление. Это означает быть собакой на сене по отношению к своей собственной душе. Если путь, озаряемый светом своего «я», ведет на позиции, деструктивные по отношению к самим тем ценностям, на которых «я»было взращено — как это произошло; хотя и очень по-разному, с Ницше и с Толстым, — то оно, это «я», ни в малейшей мере не теряет соприкосновения с подлинной культурой. Напротив, оно вполне может достичь высшей возможной для себя точки культурного развития.

Однако в плане своего культурного развития Ницше и Толстой представляют экстремальные типы, и можно не опасаться того, что огромная армия культурного человечества когда-либо приблизится к тому, чтобы занять столь суровые и столь оригинальные духовные позиция. Подлинная опасность, в изобилии засвидетельствованная по­вседневным опытом, заключается в подчинении безжалостным ниве­лирующим силам нашего культурного наследия и в воздействии за­урядного ума на заурядный ум. Эти силы будут всегда стремиться к всеобщей стандартизации как содержания, так и духа культуры, и поэтому на самом деле опасаться центробежного воздействия со стороны мощных, самостоятельных личностей нет нужды. Без чего мы, вообще говоря, как-нибудь обойдемся, так это без предостере­жений относительно необходимости следовать культурной традиции, позыв огласить которые столь часто ощущают в себе защитники куль­туры. Настоятельно предупреждать следует скорее об обратном — о необходимости следовать глубинной, сущностной природе своей соб­ственной личности. На этом необходимо настаивать как на своего рода профилактическом средстве от плоского и тоскливого однообразия духовной перспективы, от анемичного притворства, от самодовольной нетерпимости будоражащей новизне — от всех этих так прочно укорененных свойств нашей американской души.

Нельзя придумать лучшего теста на подлинность культуры, как личностной, так и общественной, чем занимаемая ею позиция по отношению к прошлому, к его институтам, к сокровищам его искусства и культуры. Подлинно культурный индивид или подлинно культур­ное общество не отвергают прошлого с презрением. Они почитают творения прошлого, но не потому, что в изменчивом потоке истории эти последние сверкают жемчужными вкраплениями, не потому, что они, находясь вне нашей досягаемости, должны по необходимости рассматриваться сквозь оберегающие их стекла музейных стендов. Эти творения прошлого по-прежнему вызывают в нас глубочайший интерес и симпатию потому и лишь постольку, поскольку мы можем распознать в них выражения человеческого духа, волнующе сходного, несмотря на все внешние различия, с нашим собственным. Сказанное почти тождественно утверждению о том, что прошлое представляет интерес для культуры только тогда, когда оно по-прежнему является настоящим или может еще стать будущим. Сколь бы парадоксальным это ни казалось, дух историзма всегда был отчасти антикультурной силой, всегда в определенной мере невольно противодействовал использованию культурного наследия прошлого. «Осторожно, — говорит он, — эти мысли и эти чувства, которые вы столь опрометчиво надеетесь вплести в свою духовную ткань, — они из другого времени, из другого места, и мотивы их вам чужды. Склоняясь над ними, вы достигаете лишь того, что отбрасываемая вашим собственным духом тень скрывает их очертания». Холодная сдержанность звучащая в этих словах, отменно хороша для занятий исторической наукой; по­лезна ли она в настоящий момент для построения культуры, сомнительно. Мы теперь знаем об античной Греции неизмеримо больше чем знали ученые и художники Ренессанса; было бы, однако, безумием претендовать на то, что наша деловитая утилизация эллинского духа, как бы досконально мы его ни постигли, может быть сравнима с тем вдохновением, с тем творческим стимулом, который люди Ре­нессанса черпали из фрагментарной и искаженной традиции. Трудно представить себе "ренессанс" такого типа расцветающим в критиче­ской атмосфере сегодняшнего дня. Из-за страха впасть в анахронизм мы принуждены ходить по тропам прошлого с такой осмотрительно­стью, что, утомленные этой тяжкой обязанностью, вероятно, должны в конце концов погрузиться в тяжкую дремоту, от которой нас раз­будит только настойчивый стук настоящего. Может статься, что на нашем нынешнем уровне усложненности такой дух критицизма и бес­пристрастности не только неизбежен, но и существенно важен для сохранения нами своей индивидуальности. Прошлое теперь в большей степени является прошлым, чем когда-либо ранее. Вероятно, и ожи­дать нам от него надо меньше, чем когда-либо. Или, скорее, не ожидать ничего большего, чем широко открытых дверей, в которые мы можем войти и грабительским образом присвоить любой элемент, выбранный нами для наших прелестных мозаик. Может ли быть так, что критическому чувству истории, оживляющему прошлое в научной жизни, суждено умертвить его в жизни культуры? Происходит, ско­рее, вот что: духовные потоки современности несутся столь стреми­тельно, столь беспорядочно, что для нас оказывается затруднитель­ным определить тот насущный для культуры ракурс, в котором дол­жно рассматриваться прошлое, и в силу этого оно со временем ухо­дит, становясь подобием разукрашенной мумии в руках мудрецов-пандитов. И со временем те из нас, для кого культура — это не знания и не манеры, а жизнь, будут задавать прошлому не столько вопросы «что?», «когда?» и «где?», сколько вопрос «как?», и акцент на этом их «как?» будет меняться в соответствии с запросами духа каждого из них, духа, который волен прославлять, преобразовывать и отвергать.

Суммируя то, что говорилось выше о месте индивида в нашей теории культуры, мы можем сказать, что стремление к подлинной культуре предполагает двоякого рода примирение противоположностей. Наше "я" инстинктивно стремится к тому, чтобы чувствовать себя властным над своей духовной сферой. В процессе обретения этого чувства - не грубого, а соразмерного присущему нашему времени уровню усложненности - «я» вынужденно смиряться с ограничениями и подвергаться формообразующему воздействию. Крайняя дифференциация функций, которую навязывает человеку прогресс, песет угрозу духу; нам ничего не остается, как покорно согласиться на ограничений нашей деятельности, но нельзя допускать, чтобы парение духа при этом чрезмерно стеснялось. Б атом заключается пер вый и наиболее важный компромисс, предполагающий обретение всей полноты духовного удовлетворения в жестких пределах необычайно ограниченной экономической деятельности. Человеческое «я» должно найти для себя место, где оно в состоянии если уж не вместить в себя всю духовную жизнь той группы, к которой человек принадле­жит, то по крайней мере уловить достаточное количество исходящих от духовной жизни лучей, чтобы просиять и воспламениться самому. Более того, наше «я» должно научиться соразмерять свои собствен­ные стремления, свои насущные нужды со всей духовной жизнью сообщества. Оно должно согласиться на заимствование из духовного сознания этого общества и из его прошлого средств для своего су­ществования — не только для того, чтобы вообще иметь какую-то возможность для роста, но и для того, чтобы оно, это «я», могло развиваться именно там, где его силы, большие или малые, приме­нялись бы к тем областям духовной жизни, которые являются пред­метом глубокой озабоченности других индивидов. И все же, несмотря на все компромиссы, человеческое «я» вправе относиться к своему развитию как к цельному, самостоятельному и именно духовному росту, чьи утраты и обретения не нуждаются во внешнем оправдании. Конечное оправдание духовного роста — сам этот духовный рост. Концепция человеческого «я» как всего лишь инструмента для до­стижения неких общественных целей неважно, целей государства или какого-либо иного социального института, — должна быть от­брошена как ведущая в конечном счете к психологическим нелепостям и к духовному рабству. Идет на уступки — если уступки имеют место - именно человеческое "я". Духовная свобода, как бы ее ни понимать, — это не милостыня, порой безразлично, а порой нехотя раздаваемая обществом в лице его институтов. И то обстоятельство, что ныне во взглядах на отношение индивида к своей группе столь ощутимо превалирует совсем иная философия, делает тем более на­сущной необходимость настаивать на духовном первенстве индивиду­альной души.

Нелишне заметить, что всякий раз, когда речь заходит о культуре, внимание инстинктивно сосредоточивается на искусстве. Это в равной мере относится как к культуре индивида, так и к культуре общества. Точно так же, если нам хочется ухватить дух, гений минувшего вре­мени или экзотической цивилизации, мы обращаемся прежде всего их искусству. Не. слишком вдумчивый анализ не видит в этом факте ничего, кроме того, что на первый план выдвигается именно та красота и декоративность, которая соответствует привычному представлению о культуре как о совершенстве, воплощенном в традиционные формы. При более проницательном анализе такая интерпретация оказывается отброшенной. С точки зрения подобного анализа, в искусстве с необходимостью обретают пристанище высшие проявления культуры, самая что ни на есть квинтэссенция духа цивилизации — по причине того, что искусство является аутентичным выражением опыта в призванной приносить удовлетворение форме; при этом опыт понимается не логически упорядоченным наукой, а непос­редственно и интуитивно явленным нам в жизни. Поскольку куль­тура, в сущности, опирается на гармоничное развитие чувства хозя­ина-мастера, — чувства, инстинктивно взыскуемого душой каждого индивида, постольку сказанное может означать лишь то, что искус­ство — форма сознания, в которой впечатления человеческого «я» наиболее непосредственны и менее всего стеснены явной необходи­мостью, — призвано в максимальной степени по сравнению со всеми остальными проявлениями человеческого духа отражать культуру. Соотносить наши жизни, наши интуитивные ощущения, наши прехо­дящие настроения с формами выражения, убедительными для других и заставляющими нас жить в других новой жизнью, — это одно из высших известных нам духовных наслаждений, высшая форма сли­яния человеческой индивидуальности с духом цивилизации. Если бы искусство когда-нибудь было подлинно совершенным в своих выра­зительных средствах, оно было бы и в самом деле бессмертным. Даже великое искусство, однако, обильно засорено условностями, специфическими художественными изысками своего времени. По мере того как эти последние меняются, непосредственность выражения в любом произведении искусства начинает во все большей степени ощу­щаться стесненною чем-то заранее заданным и чуждым, и это продолжается до тех пор, пока былая непосредственность постепенно не уходит в небытие. Пока искусство живет, оно принадлежит культуре; по мере того как его охватывает холод смерти, оно начинает пред­ставлять интерес только для изучения цивилизации. Таким образом, во всяком восприятии искусства (равно как, впрочем, и при его создании) обнаруживаются две стороны. Досадно, что та его сторона, которая повернута к цивилизации, часто смешивается со стороной, обращенной к культуре.

География культуры

Часто отмечаемой особенностью развития культуры является тот факт, что она достигает величайших высот в сравнительно малых, автономных группах. И впрямь сомнительно, может ли вообще по­длинное обладание культурой распространяться за пределы таких ог­раниченных групп, между членами которых имеется то, что может быть названо непосредственным интенсивным духовным контактом. Этот прямой контакт обогащается общим культурным наследием, пи­тающим умы всех членов группы; тысячи мыслей и чувствований, молчаливо разделяемых членами группы и образующих постоянно мерцающий фон ее существования, придают прямому контакту жи­вость и содержательность. Такими малыми, культурно автономными группами были Афины времен Перикла, Рим императора Августа, независимые города-государства позднего средневековья в Италии,елизаветинский Лондон и Париж последних трёх столетий. О некоторых из этих групп и их культурах принято говорить так, как если бы они совпадали с много более обширными группами и культурами или представляли последние. В очень большой степени случаи такого словоупотребления представляют собой фигуры речи, подстановку ча­сти вместо целого. Достойно изумления, например, насколько так называемая «история французской литературы» является на самом деле историей литературной жизни города Парижа. Кажется досто­верным, что влияние узколокализованной культуры может распрост­раняться, и часто распространяется, далеко за пределы ее ограни­ченной сферы как таковой. Иногда локальная культура задает раз­витие целой нации или обширной империи. Это достигается, однако, только ценой выхолащивания духа культуры по мере удаления ее от родного очага, вырождения ее в подражательную претенциозность. Если бы мы поглубже осознали, каковы последствия быстрого рас­пространения или навязывания культуры и до какой степени куль­турные победы бывают оплачены разрушением зачатков здорового самостоятельного развития, то мы бы с меньшим жаром приветство­вали унифицирующие тенденции и были менее готовы считать их прогрессивными по своему характеру. Культуре вполне может быть задано ускорение извне, но ее подавление другой культурой, высшей ли, низшей ли по отношению к данной, не дает культурного выигрыша; вопрос же о том, сопровождается или нет такое подавление выигрышем политическим, нас сейчас не занимает. Вот почему на­меренная попытка непосредственного форсированного навязывания ' культуры, неважно в какой мере подкрепляемого благими намерени­ями, представляет собой оскорбление человеческого духа. Когда же за подобной попыткой стоят не благие намерения, а безжалостность военной силы, она, эта попытка, является величайшим преступлением перед человеческим духом, которую только можно себе представить, это — подлинное отрицание культуры.

Означает ли это, что мы должны повернуться спиной ко всем интернационалистическим тенденциям и до скончания века прозябать в нашем замкнутом национальном пространстве? Здесь мы сталкива­емся с распространенным заблуждением, в соответствии с которым интернационализм своим духом противостоит интенсивному развитию автономных культур. Заблуждение это проистекает из неспособности осознать то обстоятельство, что интернационализм, национализм и местный патриотизм (localism) суть формы, которые могут получать различное содержание. Мы не можем вразумительным образом обсуждать интернационализм, пока мы не знаем, по отношению к чему. же мы "должны быть интернационалистами. К несчастью, мы столь одержимы идеей подчинения всех форм человеческих объединений государству и отождествления рамок всех форм человеческой деятельности с политическими границами, что нам трудно примирить идею местной или ограниченно национальной культурной автономии с чисто политическим суверенитетом государства и с экономико-политическим интернационализмом.

Никто не в состоянии с определенностью сказать, каков будет исход нынешних мировых конфликтов в более отдаленной перспек­тиве. Они могут обострить, а не смягчить национально-политическую вражду и тем повести дело к усилению государства. Но этот достой­ный сожаления результат никак не может быть более чем преходящим этапом. Уже сейчас очевидно, что война основательно расчистила путь к экономическому, а частично, как следствие, и политическому интернационализму. Все те сферы деятельности, которые относятся к достижению непосредственных целей и которые, с обретенной нами высоты, предстают не более чем средствами для достижения целей отдаленных, будут тяготеть к превращению в интернациональные функции. Как бы в своих конкретных деталях ни оформились про­цессы интернационализации, в основе они будут не чем иным, как отражением той возрастающей нетерпимости человеческого духа к поглощенности непосредственными целями, о которой я говорил вы­ше. Такие общие для разных стран проблемы, как распределение экономических благ, транспортировка товаров, контроль за торговы­ми путями, чеканка денег, должны быть в конце концов переданы в руки международных организаций по той простой причине, что люди не будут до бесконечности сохранять преданность бессмыслице национального управления функциями, которые по сути своей интер­национальны. По мере того как интернациональность этих функций будет детально осознаваться, наша нынешняя увлеченность нацио­нальным престижем в экономической сфере обнаружит весь свой ду­ховный кретинизм.

Все это имеет самое непосредственное отношение к возможным перспективам развития культуры. До тех пор пока культура рассмат­ривается как декоративный довесок к крупным политическим обра­зованиям, можно с благопристойным видом доказывать, что сохранение культуры увязано с поддержанием их престижа. Но постиже­ние подлинной культуры невозможно иначе как на основе в высшей степени индивидуального духовного развития; культура редко оста­ется здоровой и изысканной, растекаясь по необъятной территории, и в высших своих достижениях она отнюдь не испытывает желания склоняться перед экономическими или политическими оковами. 3 на­стоящий момент представить себе обобщенную интернациональную культуру едва ли возможно. Национально-политические образования имеют склонность присваивать культуру себе, до определенной степени они в этом преуспевают, но лишь ценой значительного куль­турного оскудения обширных частей своей территории. Если экономическая и политическая целостность этих контролируемых государ­ством крупных образований постепенно подрывается вследствие раз­вития интернациональных функций, то должен обнаруживать тенден­цию к ослаблению и их культурный raison d'etre. при этом культура со все большей настойчивостью должна тяготеть к относительно малым социальным и незначительным политическим образованиям, — образованиям, которые не настолько велики, чтобы поглотить чело­веческую индивидуальность, которая нужна культуре как воздух. Можно полагать, что, угодив меж этих двух процессов — между интеграцией экономических и политических сил, ведущей к некоему мировому суверенитету, и дезинтеграцией наших нынешних громозд­ких культурных единиц в малые единицы, жизнь которых исполнена подлинной животворящей силы и индивидуальности, — идол совре­менного государства, с его неограниченным суверенитетом, в туман­ном будущем исчезнет прочь. Политическое государство в его ны­нешнем виде долго проходило испытание и не выдержало его. Наши национально-политические образования слишком малы для того, что­бы дать нам мир, и слишком велики для того, чтобы обеспечить нам безопасность. Они слишком малы для разумного решения огромных проблем в сфере непосредственных целей; они слишком велики для плодотворного обогащения сферы отдаленных целей, для культуры.

Более, чем где-либо в другой части света, неудовлетворительный характер культуры, пошедшей вширь, но при этом лишенной необ­ходимой исходной глубины и индивидуальности, очевиден в Нью-Йорке. Прискорбно обнаруживать, по существу, одни и те же, часто и впрямь совпадающие в мельчайших деталях культурные проявления, материальные и духовные, и в Нью-Йорке, и в Чикаго, и в Сан-Франциско. Это свидетельствует об отсутствии глубины в самой культуре и о готовности к подражанию в ее носителях, что отнюдь не вдохновляет. Даже если сейчас никакого определенного пути из трясины поверхностной культуры и не просматривается, все равно нет ничего хорошего в том, чтобы до скончания века нежиться в самодовольстве. Нам пойдет лишь на благо, если мы обратим взоры в глубины наших сердец и поищем, в чем же они нуждаются. Не беда, если мы преувеличим нашу слабость; лучше отрезвление, чем самопрославление. Мы имели обыкновение ставить себе в заслугу, по сути дела чисто количественные результаты, которыми мы обязаны скорее необычайно благосклонной к нам природе и благоприятству­ющему нам стечению экономических обстоятельств, нежели чему-либо в нас самих. Наши победы были блистательными, но они слишком часто ничего не давали для культуры. Привычка к игре краплеными картами наградила нас опасной установкой на пассивность, — опас­ной, я хочу сказать, для культуры. Развалившись среди изобилия в наших покойных креслах, мы ждем, что с нами случатся какие-то великие культурные события. Мы завершили создание машин, и машины эти восхитительны; что же до культуры, то это ей решать», когда она выйдет к нам в полном боевом облачении. Похоже, что крохотное приращение индивидуальности, которое единственно исоздает культуру в человеческом "я" и в конечном счете строит культуру в обществе мы каким-то образом просмотрели. Ведь намного легче наладить снабжение консервированной культурой.

Как раз сейчас большие ожидания связаны у нас с войной в Европе. Несомненно, эта война и ее последствия отчасти вытряхнут нас из нашего самодовольства и в какой-то мере впустят к нам бодрящие ветры культурного влияния, но, если мы не будем вниматель­ны, эти влияния могут вскоре застыть в новых стандартах или вы­родиться в очередной набор подражательных, неоригинальных уста­новок и реакций. Война в Европе и ее последствия не могут быть достаточным основанием для развития культуры у нас, это в лучшем случае очередное стечение благоприятных обстоятельств. Если куль­тура, сравнимая с перикловской, не расцветает сама собой, не сле­дует этому слишком сильно изумляться. Рано или поздно мы должны будем засесть за рутинную работу исследования глубин нашего со­знания и извлечения на свет тех неподдельных крупиц опыта, кото­рые нам удастся отыскать. Не всегда эти крупицы будут приятными для глаз, и доставлять удовольствие они будут тоже не всегда, но они будут подлинными. А потом мы можем начать строить. По про­шествии времени — и время это будет долгим, ибо мы должны быть терпеливы, — подлинная культура, или, даже лучше, ряд взаимо­связанных автономных культур, будет нам вознаграждением. И Нью-Йорк, и Чикаго, и Сан-Франциско будут жить каждый в полную силу своей культуры, не оглядываясь друг на друга в попытке уви­деть, кто же вырвался вперед в гонке внешних и чуждых ценностей, но безмятежно не обращая внимания на соперников, потому что каж­дый будет развиваться на почве подлинных культурных ценностей.