Так кого же любил лев толстой?

Лев Толстой женился в 34 года, прожил с женой, не изменяя, 48 лет, из которых тридцать три последних года мечтал от нее сбежать. Жена Соня (детское прозвище — “фуфела”) бежать никуда не собиралась, наоборот, чувствовала себя в имении Толстого полновластной хозяйкой, контролировала все, вплоть до часов работы великого писателя. Дело доходило до того, что Лев Николаевич не имел права, чтобы сосредоточиться, закрывать дверь в кабинет, потому что Соне хотелось видеть то, чем он занимается. Писателю по роду работы необходимо, чтобы новые впечатления не рассеивали внимание и, в особенности, необходимо, чтобы не менялась в кабинете обстановка, но Соня могла без согласия мужа снять висящий в кабинете портрет и заменить его другим, а то и вовсе ворваться и разорвать его в клочья.

Свою многолетнюю мечту сбежать Лев Толстой воплотил только в 82 года. Ночью (ночью!) он тихо разбудил верных ему в доме людей, стараясь не шуметь, они собрались и почти без вещей крадучись ушли из усадьбы. Толстой хотел убежать куда-нибудь далеко-далеко, так, чтобы супруга его там найти не могла, и для этого он со спутниками менял поезда (на каждой узловой станции заново брали билеты) и всячески старался оставаться незаметным. Однако организм Толстого не выдержал — все-таки 48 лет совместной жизни с некрофилкой! — и величайший из писателей простудился и умер на станции Астапово.

Как могло случиться, что величайший писатель-психолог мог жениться на такой женщине? Можно было бы еще понять, если бы женился он, скажем, лет в 19 или в 22, но в 34! Казалось бы, к этому возрасту, кроме глубоких познаний о противоречивости человеческого естества и лживости высказываемых мнений, могло бы прийти и самообладание. Как он мог ввести в свой дом такую женщину, да и любил ли он ее? А если не любил Соню, то, в таком случае, кого?

У Сони было еще две сестры: Лиза (старше Сони на год) и Таня (младше Сони на три года). Толстой еще задолго до женитьбы был вхож в этот дом. Однажды он сказал своей сестре Марии:

— Машенька, семья Берс мне особенно симпатична, и, если бы я когда-нибудь женился, то только в их семье.

Мария Николаевна такое умонастроение брата одобрила и обратила внимание его на старшую, Лизу:

— Прекрасная жена будет, такая солидная, серьезная, и как хорошо воспитана! — высказала свое мнение будущая монашка, спавшая не только с И. Тургеневым.

Разговор их подхватили, донесли до Лизы и уверили ее, что граф ее обожает и собирается жениться. Лиза, прежде равнодушная, размечталась и за графа идти замуж собралась. Она стала подолгу сидеть перед зеркалами, изменила прическу. По этому поводу Соня, в то время влюбленная в Поливанова, как могла издевалась над своей старшей сестрой и среди прочего говорила, что нежности, в которые та пустилась, ей не к лицу.

Лев Толстой записал в дневнике 22 сентября 1861 года: “Лиза Берс искушает меня; но это не будет. — Один расчет недостаточен, а чувства нет”.

Из этой записи мы, между прочим, узнаем, что в свои 34 года писатель, выделявшийся психологизмом своих произведений, так же, как и жеманные девицы того времени, считал, что самые важные в жизни взаимоотношения должны строиться на чувстве . Оставалось только дождаться, когда чувство это ему сделают .

Как мы уже знаем, кроме Лизы в семье Берс были еще две невесты: Соня и Таня. Это были два совершенно разных человека. Можно сказать, прямо противоположных, хотя и воспитывались в одинаковых условиях, по одним и тем же книгам, и манер от них ожидали одних и тех же. Мужчины, которые начинали рассматривать Таню как объект своих вожделений, оставались спокойными, те же, которые выбирали Соню, влюблялись страстно (то, что в женщину страстно влюбляются, — ее позор!!!) — с хватанием в отчаянии за голову, с ощущением себя рядом с ней недостойными, с рыданиями, сочинениями стихов и т. п. Реакции на ухаживания у Сони и Тани в одном и том же возрасте были также различны. Когда осмелевший молодой человек взял Таню за руку, она не посмела ее отдернуть, боясь его обидеть. Соня же не только отдернула, но и брезгливо (морщась?) стала вытирать руку платочком, отчего молодой человек, почувствовав всю свою ничтожность, в отчаянии схватился за голову. В одной и той же ситуации Таня (будущий прообраз Наташи Ростовой, если вообще можно говорить о прообразе) находила повод для радости, а Соня — повод почувствовать себя несчастной. Словом, характеры достаточно целостные, чтобы предсказать с достаточной степенью точности, у которой из двух сестер будут сны о расчленении младенцев; кто будет возбуждаться от вида испражнений; у кого будет страстное влечение отправиться в больницу целовать у больных гнойные язвы (было и такое!); и краткосрочная потребность (ввиду определенных психологических трудностей) в биофильном мужчине; и невозможность с такого рода мужчиной ужиться; и даже стремление первенствовать во всем, даже по пустякам, а уж тем более, среди сестер в деле замужества.

На что особенно обращает внимание в своих воспоминаниях Таня (а она хорошим языком написала книгу “Моя жизнь дома и в Ясной Поляне”), так это на то, что в присутствии Льва Николаевича все становились жизнерадостней, оживленней, и у всех появлялось желание справиться со своими проблемами. Это чрезвычайно важное свойство биофилов уже тогда, до свадьбы с Соней, было Льву Николаевичу присуще. С возрастом это его свойство только усилилось.

Еще Льва Николаевича легко обманывали, он об этом знал, но гипнабельным себя признать, чтобы от болезненных зависимостей защититься, не сумел. (Он говорил, что воспринимает людей особенно, физически, но склонен был видеть в этом только одну сторону, считая это преимуществом.) Раз взялся Лев Николаевич (уже после свадьбы) выращивать каких-то уж совсем особенных свиней японской породы (очень он восхищался выражением их, как он говорил, лица !), нанял человека за ними ухаживать, а тот их всех переморил. Не по недосмотру или небрежности, а осознанно, потому что нравилось убивать . Этот человек потом хвастал, как изощренно он этих свиней “сделал”. Лев Николаевич же ничего не понял и считал, что свиньи передохли из-за хвори, но не понял не потому, что медленно соображал, а потому, что яркий некрофил простодушному (гипнабельному) Толстому мог внушить, что хотел… Скажем, внушить своему нанимателю чувство, что, несмотря на то, что свиньи дохнут, — все хорошо.

Таких примеров множество. Даже в старости Лев Николаевич не изменился. Личный его врач и последователь Д. П. Маковицкий в дневнике записал:

"24 июля 1909 г. Когда бывал Чертков, Л. Н. бывал в возбужденном состоянии, как бы несвободный, загипнотизированный, такой возбужденно-невменяемый почти, как сам Владимир Григорьевич”.

Итак, влюбленная в Поливанова Соня, увидев, что старшая сестра “нежничает” с Львом Николаевичем, и похоже первая (какое нахальство — первая!) выйдет замуж, вдруг тоже обратила свое внимание на графа. Лиза возмутилась было, что у нее отбивают жениха, но было уже поздно: Лев Николаевич сделал Соне предложение, которое и было немедленно принято. “Сделала” она Льву Николаевичу чувство быстро чрезвычайно — через четыре недели он оказался даже повенчанным. Была у него попытка вырваться, но Соня прикинулась несчастной — дескать, ее 18-летняя жизнь кончилась, — навалилась и родня Сони, — и она вышла победительницей: из сестер первая вышла замуж, доказав тем свою принадлежность к “императорам”.

Толстой все события, связанные с женщинами, записывал в дневник. Первая запись о Соне (видимо, тогда она впервые за него взялась) была сделана 23 августа 1862 года: “Ночевал у Берсов. Ребенок! Похоже! А путаница большая. О, коли бы выбраться на ясное и честное кресло!.. Я боюсь себя: что ежели и это желание любви, а не любовь? Я стараюсь глядеть только на ее слабые стороны и все-таки оно. Ребенок! Похоже”.

16 сентября — предложение.

23 сентября — свадьба.

В период жениховства все было похоже: цветы, подарки, объяснения, из которых следовало, что жених рядом с невестой чувствовал себя недостойным. Он ей объяснялся в любви и объяснял свое чувство неким родовым влечением. Заметьте! “Похоже”, — записал в дневнике писатель, тот самый, который еще лет десять назад в одном из своих произведений сказал, что чем более “похожи” проявления каких-либо чувств, тем более они ложны. Но вряд ли бы в те недели и даже в ближайшие годы Лев Николаевич смог бы поверить, что, спустя 48 лет, он тайком от жены ночью с верными людьми выберется из своего родового имения, а через несколько дней умрет на станции Астапово. Но вот такую смерть описать художественно он, видимо, смог бы во всех деталях уже тогда, в августе-сентябре 1862 года.

Но в доме Берсов была еще дружба со свояченицей, то есть с сестрой невесты, тогда еще пятнадцатилетней Таней. Здесь царило взаимопонимание: он повышал настроение ей, она — повышала настроение ему. Дружба, лишь отчасти сохраненная для нас временем в их оживленной переписке, продолжалась на протяжении последующих пяти лет до замужества Тани. Он был для нее всем: учителем, другом, советчиком и даже врачом. Да, это может показаться странным, но Лев Николаевич, который во всех своих произведениях утверждал, что в болезни люди выздоравливают не благодаря врачам, но вопреки им, для Тани, для милой своей свояченицы, был еще и врачом. Ее исцеляло уже само его присутствие. Это заметил и описал отец Тани, сам по профессии медик (письмо от 25 января 1867 года):

“Беда только та, что с ней очень трудно ладить. Она верит только одному доктору в мире: это — Л. Н. Толстому, который совершенно ее избаловал, а сам, бедный, измучился со своим романом”.

Да, действительно, в это время Лев Николаевич работал над “Войной и миром”. Многие из домашних Толстого узнавали в персонажах себя, и это вызывало у них оживление. При первом чтении выяснилось, что любимейший герой Толстого — Пьер (а, в сущности, он — если не сам Лев Николаевич, то его о себе мечта, ведь невозможно же писателю не отождествлять душу лучшего из своих героев со своей) не понравился никому, в том числе и Соне, а понравился одной только Тане . “Люблю таких”, — записала она.

Угадать с первых страниц романа большую душу Пьера — тоже надо иметь сердце, ведь вначале поступки Пьера целиком и полностью определялись вожделениями тех подлецов, которые обладали достаточной силы некрополем, чтобы подавить критическое мышление Пьера. Угадать удалось одной Тане.

А теперь — любимейшая героиня. Лев Николаевич начал писать “Войну и мир” вскоре после свадьбы, еще в те времена, когда на логическом уровне его жило убеждение, что жизнь его семейная удалась, а сцены, которые жена устраивать ему начала уже с первой недели их супружеской жизни, он терпеть еще мог. Казалось бы, счастливейший из смертных, новобрачный, который, правда, себя считал своей невесты недостойным, который полагал, что овладел ей именно он, счастливец, — а счастливец потому, что молодая жена говорит ему слова о любви и целует ему руки, его же убеждение в том, что он любит именно ее, как будто каленым гвоздем вбито в основание черепа, — казалось бы, подобный счастливец не может не воспевать в главной своей героине — супругу Сонечку, Соню, Софью Андреевну.

Однако главной героиней становится не она, Соня, а ее сестра Таня. Воспевается как лучшая из женщин почему-то не жена, а свояченица. Как это можно совместить с его собственной супруге объяснениями в любви и лишь братским общением с Таней?

“Все что разумно, то бессильно; все, что безумно, то творчески производительно”, — сказал Толстой как раз в период ласкового созерцания образа Наташи. Позднее, 26 марта 1870 года, он записал эту фразу в дневник и далее пояснил: “Это значит — другими словами, что то, что есть сама сущность жизни, непостижимо разумом”.

Следует уточнить: его, Льва Николаевича, разумом непостижимо. И не потому, что глуповат, а потому, что поддался искушению поселить рядом носителя злой воли.

Величайшие произведения создаются отнюдь не сознанием, а подсознанием , — эта мысль уже привычна в современной культуре, понимал это и Лев Толстой. Иными словами, сознанием и чувствами пользуются для того, чтобы написать не имеющие ценности литературные поделки и чтобы вступать в торгашеский брак (тип “игра”), а подсознанием — чтобы написать такие произведения, как “Война и мир”, или вступить с женщиной во взаимоотношения совсем иного рода. Поэтому нет ничего удивительного в том, что Пьер (Толстой) влюбленный в Наташу (Таню), женится на подавляющей личности Элен (Софье), мучается от отсутствия чего бы то ни было с ней общего и, наконец, после смерти Элен и “обновления нравственной физиономии” все-таки с Наташей соединяется. Пьер умнее Толстого, во всяком случае в том отношении, что 15 лет своей жене в любви не объясняется и находит в себе мужество признаться, что это была ошибка, глупость, соблазн, несчастье, которое есть следствие дурного состояния души. Толстой стал прозревать (на логическом уровне) приблизительно на 15-м году семейной жизни. Но только спустя 22 года, в 1884 году, Лев Николаевич впервые собрал мешок и вышел в сторону Тулы. До Тулы 10 верст, и с полдороги Толстой повернул назад.

Обращаясь к своему сознанию и, как он того ждал, к обретенным чувствам , Толстой “узнает”, что до безумия любит ту, от которой не он первый сходит с ума. Уединяясь же с пером в руках и входя в особое творческое (измененное ) состояние, он узнавал, что биофил, подобный Пьеру, достоин на своем жизненном пути соединиться с биофилкой, подобной Наташе, а некрофилке (Элен) лучше всего умереть. Но это только в особом, измененном, творческом состоянии… (Не зря впоследствии Соня не позволяла ему закрывать дверь в кабинете: интуитивно она понимала, что ей это не на пользу! Лучше сказать, он молился, потому что писание — был его способ приобщения к истине.)

Впрочем, это еще вопрос, которое из состояний сознания следует считать измененным, — то, в котором мы находимся постоянно и не можем верно оценить происходящее вокруг, или то особенное, творческое, в котором создаются “выдуманные” произведения, подобные “Войне и миру”, и передвигаются, если на то есть воля Божья, горы. То, в котором ищущий в состоянии максимально близко приблизиться к пониманию, что же с ним происходит реально, и какая из женщин на самом деле его .

Однако Пьер в результате психоэнергетической нахлобучки оказался, с благословения жреца госрелигии, повенчанным с Элен, избавиться от которой можно было только с ее смертью, в чем ей, смерти, Лев Толстой и не препятствовал. В своей эволюции к смерти Элен проходит стадию обращения в для нее еще более истинную и государственную, чем православие, религию — католическую, и, наконец, умирает от неопасной болезни, кажется, инфлюэнцы. Наташа также оказывается после смерти князя Андрея свободной и, наконец, обретает свое счастье под гостеприимной крышей биофила Пьера, который в противоположном от Элен движении проходит через стадию чисто понятого сектантства в форме масонства, которое он, естественно, тоже перерастает. (И это все до религиозных исканий самого Толстого!)

Так что же прототип Наташи? Какова ее судьба? И в какой степени ее судьба совпадает с судьбой Наташи?

Да, Анатолий был, фамилия его была Шостак, он был русский, но звали его Анатолем , то есть именем подчеркнуто нерусским, что указывает на отсутствие самобытности, поскольку подражающий формам чужой культуры не может быть самобытным, а следовательно, и высоконравственным. Анатоль Курагин был таким же. Но если в судьбе Наташи Анатоль был высшей точкой череды болезненных зависимостей, после которой она обрела “обновленную нравственную физиономию”, то не так было у Тани.

Замуж-таки Таня вышла, но в возрасте 20 лет, то есть в возрасте, для девушки, по понятиям того времени, для вступления в брак достаточно почтенном. Вышла она после нескольких бурных романов, за своего двоюродного брата Сашу Кузминского, который был Таниной “первой любовью” (правда, романтично, как в бульварном романе?). Вышла, как уверяла, не из расчета, а потому что былое чувство “стало оживать”. Из этих слов очевидно, что Таня во всех своих несчастьях отдавалась чувствам одного и того же рода и, отдаваясь тем же чувствам, которые и прежде составили несчастье ее жизни, вышла замуж, жила с мужем, рожала детей, некоторых схоронила, схоронила, наконец, и своего мужа, а потом умерла и сама. Но все это было после. Прежде была надежда, были возможности, свобода и “непохожие” взаимоотношения между ней и Львом Николаевичем.

Когда Толстой работал над первыми томами “Войны и мира” и когда публиковал их, Таня, с которой Лев Николаевич списывал целые страницы, замужем еще не была, поэтому Кузминский попадает в роман под именем Бориса, тоже близкого родственника. Действительно, Наташин первый поцелуй был с ним, была и кукла, но в романе Борис такую женщину, как Наташа, разумеется, не получает.

Итак, первый роман Тани — с двоюродным братом Кузминским. Затем она в себе обнаруживает еще более сильное чувство , на этот раз к подленькому Анатолю, и решает, что на этот раз это и есть настоящее . Интересно, что — так же, как и Наташа — Таня хочет выйти замуж за обоих. (Учитывая чувствительность Тани, это может означать существование двух психоэнергетических травм.) Сила чувства Тани к хлыщу Анатолю скорее все-таки напоминает чувство Наташи к князю Андрею, чем к Анатолю Курагину. Но, тем не менее, и такой силы “любовь”, по мнению Толстого-родственника, была ужасна — Лев Николаевич хватался за голову и переубеждал Таню, пользуясь тем, что она относилась к нему как ко второму отцу. (Письмо Тани от 25 ноября 1865 года: “…Искренна я с тобой всегда и прежде была, и теперь буду… Ты мне и лучший друг, и второй отец , и всегда это так будет, и я тебя очень, очень люблю, и где бы я ни жила и ни была, это никогда измениться не может”.) Переубедить он ее отчасти смог и Анатоля из Ясной Поляны выпроводил. Восприимчивая Таня несколько пришла в себя, повеселела, но тут на нее навалилось чувство еще большее, и, как вы уже догадываетесь, последний источник чувства (Сергей Николаевич) поступил с Таней подлее всех предыдущих. Но поступил он с ней так не потому, как объяснили бы это современные девицы, что просто она позволяла, а позволяла потому, что просто сильно любила, и потому он мог позволить себе все. Вовсе нет. Он просто был подонок, говнюк. Сильным, побуждающим к страстной любви некрополем обладают лишь люди с определенной нравственностью.

Влюбилась Таня, как и Наташа, рядом с Элен (простите, с Соней!!!), потому что Соня вообще во многом определяла Танины воззрения на жизнь. Таня так до конца и не смогла изжить почитания Сони как главной подруги. Близость с Соней подготавливала (отрицала) интеллект Тани к страстной любви. А объектом был — как бы вы думали, кто? Впрочем, вы уже знаете — брат Льва Николаевича, Сергей Николаевич. Как и своей женой Соней, Лев Николаевич братом своим восторгался — и не удивительно: как Соня отличалась от своей сестры Тани, так и Сергей от Льва. Лев же вообще объявлял лучшими людьми тех, рядом с которыми впадал в гипнотический транс: Соню — как лучшую из женщин, Черткова — как лучшего из друзей, Сергея Николаевича — как лучшего из братьев. Пытаясь объяснить свое восхищение братом-мизантропом, Лев Николаевич, не найдя в нем качеств положительных, договорился до того, что причиной восхищения Сергеем Николаевичем назвал… исключительный его эгоизм. Мысль, абстрактно-логически совершенно правильная, но не приведшая Льва Николаевича к “обновлению нравственной физиономии”, и он позволил себе восхищаться братом и дальше. В отношениях с братом Льва Николаевича не могли защитить даже его профессиональные знания. 20 октября 1896 года он записал в дневнике:

“В художественном произведении главное душа автора. От этого из средних произведений женские лучше, интересней. Женщина нет-нет, да и прорвется, выскажет самое тайное души — они и нужны, видишь, что она истинно любит, хоть и притворяется, что любит другое. Когда автор пишет, мы — читатели — прикладываем ухо к его груди и слушаем и говорим: дышите. Если есть хрипы, они скажутся. И женщина не умеет скрывать. А мужчины выучатся литературным приемам и его уже не увидишь из-за его манеры, только и знаешь, что он глуп, а что у него за душой — не увидишь”.

Именно такой стиль был у “красного папы” В. Г. Черткова, чьи письма о ненасилии можно читать, только делая насилие (над собой), и, в сущности, такой же стиль был и у Сергея Николаевича.

Итак, положение: по законам того времени венчать брата и сестру уже существующей супружеской пары было запрещено, позволялось только по особому разрешению церковных властей. Прекратить эту связь Таня была не в силах, все определял болезненный человеконенавистник. Но Сергей Николаевич не посчитал необходимым это сделать. Он выбирал. Дело в том, что как раз в то время, как Сергей Николаевич ухаживал за Таней, объяснялся ей в любви и делал ей предложение, свою сожительницу Машу, певичку из цыганского хора, с которой он незаконно жил уже пятнадцать лет, он забрюхатил четвертым ребенком. Выбирал, с кем остаться, он долго, мучительно долго — мучительно, естественно, прежде всего, для Тани — и выбрал, разумеется, цыганку. Таня, наша жизнерадостная Таня, которая, в отличие от своей сестры Сони, всегда во всем находила хорошие стороны и повод порадоваться жизни, пропитанная духом Сергея Николаевича, поступила так же, как поступали и все без исключения любовницы некрофила Гитлера: она совершила попытку самоубийства — отравилась. К счастью, все вовремя открылось, ей успели дать противоядие, но она очень долго после этого болела. И на этот раз спас ее не кто иной, как Лев Николаевич, вернее, больную спасло ее отношение к нему как ко второму отцу. Доверие тому, что на этой земле есть ради чего жить. Вера в неисчерпанность жизни.

Теперь Таня, по понятиям того времени, была “с прошлым”, то есть, как существо достаточно совестливое и стыдливое, она не могла себе представить, что в этой жизни на что-то необыкновенное в супружестве может еще рассчитывать. За ней начинает ухаживать овдовевший пожилой Дьяков (но не старше Сергея Николаевича!). Дьяков был другом Льва Николаевича, а известно, что мужчины в такого рода дружбе сходятся по родству душ. Однако Тане то, что она испытывала к Дьякову, ни в коей мере не напоминало чувств, которые она испытывала прежде к Кузминскому, Анатолю, Сергею Николаевичу. Она не догадывалась (Соня не сказала, не приказала), что возможны и другие чувства, и Дьякову отказала. Она решает выйти замуж за Кузминского, объявив, что прежнее к нему чувство у нее вновь проснулось. Что она и делает после того, как Лев Николаевич (!) находит священника, который соглашается венчать брата и сестру.

Судьба порой берется подсказать нечто важное, для непокаявшейся души очень болезненное, даже в день венчания: на сельской дороге встретились два экипажа, и в обоих сидели готовившиеся вступить в брак, которым пришлось похлопотать, чтобы найти священников, которые бы согласились незаконно их венчать. В одном экипаже ехала Таня с братом Кузминским, который, пока Таня переходила из рук в руки, коротал время с замужней графиней, а в другой Сергей Николаевич со своей певичкой. И Таня и Сергей Николаевич одновременно выглянули из окон экипажей и — узнали друг друга. Эта символическая встреча потрясла их обоих. Стала ли она для Тани дополнительной психоэнергетической травмой, неизвестно, но и предыдущих ей вполне хватило для того, чтобы она, прежде не мыслившая, как можно обидеть человека хоть словом, и в силу своей чувствительности умевшая в общении найти верные слова и верную интонацию, та самая Таня, так напоминающая нашу Наташу, могла сказать своему мужу, Саше Кузминскому, что самая сильная у нее любовь была (а следовательно, есть) с Сергеем Николаевичем. Обвенчавшись с Кузминским, она с ним жила, пока он, наконец, не скончался.

Но, несмотря на множество схожих деталей, судьба Тани судьбу Наташи Ростовой лишь напоминает. Наташе хватило нравственных сил, чтобы разобраться в своих взаимоотношениях с людьми и мужчинами. Она обратила повороты своей судьбы в ступени, по которым она взбиралась все выше и выше — и в борьбе с Богом победила саму себя. Танины же любовные истории неотличимы одна от другой и разнятся лишь силой “чувства”. Наташа победила еще и потому, что победителем был и ее Пьер. Чего нельзя сказать о Танином супруге. Но если Лев Николаевич не смог сознанием понять, кем же для него могла бы стать Таня, то это понятно: он, как ему казалось, занимался вопросами вселенской значимости. Но почему же сама Таня не смогла понять, кем для нее мог стать Лев Николаевич? Ведь именно женщины упорно внушают друг другу, что кто, как не они, являются знатоками любовных взаимоотношений? Почему они оба столь одинаково не смогли разобраться в достаточно простой ситуации? Для решения которой достаточно критического мышления средней силы? Было ли это следствием того, что они оба, безусловно, находились под влиянием одного и того же человека — Сони? Или на самом деле женщина, когда речь заходит не о болезненных зависимостях, а о светлом, о встрече половинок , самостоятельно не может ничего? Или, наоборот, не может мужчина? Или не могут ни те, ни другие, но только Господь? Тогда что же Таня? С кем она советовалась? Кого называла своим другом ? Кто контролировал ее разум? Кто все время был рядом с Таней и дома, и в Ясной Поляне? Кому снились расчленения младенцев? Кто возбуждался при виде испражнений? Кого Таня называла любимой сестрой и любезным другом? Со всей очевидностью выяснить все детали возможно было методами психокатарсиса только при жизни самой Тани. Но и со смертью Тани возможность полностью не утрачена.

Можно обратиться к подсознанию самого Льва Николаевича, благо он позволил себе записывать так называемые фантазии, самое, как выясняется, ценное и единственно достоверное в человеке. Роман говорит сам за себя: Пьер — это сам Толстой, Наташа — как бы Таня; Пьера контролировала Элен, Наташу тоже зомбировала признанная красавица и умница (на самом деле тупица) Элен-Соня.

Но кто же такая Наташа, если Таня только как бы ? Кто она, если Таня не более чем прототип, и списана с нее лишь плотская ее составляющая — то, что она обворожительна , эмоционально-подвижна, жизнелюбка и воспринимает жизнь не только общепринятыми способами, но и иными, теми, которые в наше время называются экстрасенсорными. У Тани же взяты особенности речи (одни эмоции и никакого смысла) и некоторые случаи из биографии. Но по плоти ли Наташа — Наташа ? Откуда Толстой взял не реализовавшиеся в жизни Тани движение души, возрастание до таких высот, которых не достигли остальные героини “Войны и мира”?

Спустя много лет после завершения работы над романом Софья Андреевна заявила, что Лев Николаевич взял Таню, взял ее, Соню, перемешал, и получилась Наташа. Действительно, Наташа не есть просто Таня, даже в самую лучшую пору ее жизни, но нечто гораздо более прекрасное. А поскольку Софья Андреевна была непоколебимо уверена, что она, Софья, есть само совершенство, то, следовательно, Наташа есть Таня, дополненная ею, Софьей. Многие исследователи в это поверили. Мнения Софьи, не понимавшей своего мужа, вообще до странности для литературоведов авторитетны, в особенности так было после смерти Льва Николаевича и до ее смерти в 1919 году, когда признание ее как специалиста в области биографии, характера и образа мышления Льва Николаевича достигло апогея. Ее признали ведущим специалистом. Логического к тому основания — нет.

Писатель может написать только то, что может написать. На бумаге могут воплотиться только те образы, которые в состоянии вместить его душа. Скажем, Достоевский был великим художником всяческих садо-мазохистских извивов человеческой души, но положительного героя он создать так и не смог. Не нашлось в его душе такого уголка, из которого здоровые биофильные герои могли появиться. А вот у Толстого появились. В конечном счете, всякий литературный герой, будь то мужчина или женщина, — это, прежде всего, сам автор, его душа во всей своей нищете или богатстве. Наташа — это сам Толстой , и это естественно. Но одновременно Наташа — это Наташа, жизнь ее самостоятельна, самобытна и не от мира сего (Иоан. 18:36). Таня же — лишь прототип, а Толстой — лишь автор, и кто знает этих гениев, не заглядывал ли он, созерцая Наташу, в будущее? К тем, у кого получается …

Лев Николаевич с женой Софьей Андреевной жил плохо, гадко. Работа над “Войной и миром”, пребывание в той области разума, которая оказалась вне контроля тех, кто хотел бы вообще всегда ближних контролировать, работа в том же пространстве сознания, в котором работали, освобождаясь, П. и В., и такая работа Льва Николаевича над собственным освобождением не могла не принести плодов прозрения. Снести такое Софья Андреевна была не в силах, и обычная враждебность, естественно, усилилась. Начались ссоры; некоторые часто гостившая в их доме Таня описала в своих воспоминаниях. Как и положено некрофилу, Соня в столкновениях оставалась более невозмутимой или, правильней сказать, в выражении своей ненависти более мертвенно-неподвижной. Чувствительный же и непосредственный Лев Николаевич индуцированную на него злобу проявлял, как у людей подобного рода и бывает, активно, открыто. Он мог схватить поднос с кофейником и чашками и разбить об пол, сорвать со стены барометр и тоже — об пол. Странно, если бы было иначе: ведь в такие минуты человеку в особой мере отключали контролирующее сознание. А у фуфелы-Софочки все было в порядке.

Годы шли, Лев Николаевич обучался противостоять злу, что проявлялось в большей сдержанности, а вот прекрасно умеющая владеть собой Соня (а это умение собой владеть отмечают все наблюдавшие ее врачи) распускалась все больше и больше — с определенной целью. Естественно, поскольку самообладание Льва Николаевича означало независимость, то, чтобы увлечь его в нужное ей состояние, Софье Андреевне требовались большие усилия. Она кричала, визжала и каталась по полу, стреляла под дверями, “шутила”, что выпила смертельную дозу опиума, рассказывала про свою “чистую” любовь к Танееву; она грезила, что дом охватывает понос и рвалась в больницы целовать гноящиеся язвы у умирающих…

Так Лев Николаевич прожил 48 лет, до тех пор, пока ночью с верными ему людьми из дома не сбежал, однако, с тем только, чтобы через несколько дней умереть на небольшой, случайной, в общем-то, на его жизненном пути железнодорожной станции Астапово. Но умереть свободным, хотя бы напоследок полной грудью вздохнув воздуха свободы, ему не удалось. Вопреки его воле Софочка настигла его и там. Но не с тем, чтобы просить прощения, и если уж покаяться, то не как апостолы, но как Иуда…

Помните запись Льва Николаевича в дневнике?

“Лиза Берс искушает меня; но этого не будет. — Один расчет недостаточен, а чувства нет”.

Он хотел чувства — он его получил, он искал долго, но в самом главном оказался выразителем духа даже не времени, а всей истории планеты после грехопадения. И это тем более обидно, что рядом была другая девушка, которая относилась ко Льву Николаевичу как к учителю, врачу, другу, как к отцу, и о котором писала: “Один только Левочка и понимает меня”. И которую он воспел в своем великом романе.

Дело сделано, жизнь прожита и остается только уповать на Воскресение. Почему так случилось? Могло ли быть иначе? Скажем, если бы человек, который к моменту своей женитьбы уже более десяти лет писал на нравственные и психологические темы, выбирал в притягивавшей его семье (не Таня ли его притягивала?) не, как водится, между расчетом и “чувством”, а вспомнил, что есть еще нечто иное, третье — дух, вера. Та самая вера, особое состояние ума, о которой в Новом Завете написано: “Вера же есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом” (Евр. 11:1). И не в этом ли пренебрежении верой уже тогда было заложено основание его, Льва Николаевича, религиозным метаниям накануне смерти?

Соня врывалась. Соня вечно была недовольна. Соня грезила всеобщим поносом и возней в этом поносе. Соня визжала. Соня заставляла под угрозой самоубийства делать что ей хочется, она угрожала повеситься, отравиться морфием, броситься под поезд, утопиться. И даже имитировала все это. Соня даже определяла, кого из своих знакомых этот несносно добрый граф, который отказался от слуг, собственности и обслуживал себя сам, имел или не имел права видеть. И она чувствовала моральное на то право. Еще бы! Ведь Лев Николаевич, величайший художник, был отлучен от государственной церковности, а она, Соня — нет. И это естественно! Она была предана и государству, и приемлемой для подавляющего большинства религии. Она даже регулярно посещала то, что в этой системе церковности называется богослужением и предписанные обряды исполняла.

И еще одна деталь. В те времена у всех на слуху был один феномен. Оказалось, что помещикам, которые обирали своих крестьян, в своих поместьях вовсе не обязательно иметь врачей. Достаточно было дать болевшим крестьянам какое-нибудь лекарство — и те выздоравливали. “Какое-нибудь” называется плацебо, то есть пустышка, обман, подкрашенная водичка или порошок соды. При этом достаточно сказать, что он, крестьянин, непременно выздоровеет — и он в большинстве случаев выздоравливал. Разумеется, те, которым подобное лечение не удалось, не могли признаться в собственной “неполноценности” и придумывали тому феномену разнообразные объяснения. Но у некоторых помещиков или у их жен это получалось. И занимались они этим с удовольствием. Получалось это и у Сони. Крестьяне из Ясной Поляны, да и из более дальних мест предпочитали не ходить в город к врачам, а предпочитали обращаться к “своей”.

— Уж лучше вы нас, — говорили они, обращаясь к Софье Андреевне, зная, что помогает .

То есть — вы не поверите! — выражаясь современным языком, Соня, Софочка, Софья Андреевна — была биоэнергетиком, биотерапевтом, астротерапевтом, биоэнергосуггестологом, или попросту — народным целителем!!!

Глава двадцать первая.