В шизофреническом взаимодействии

Джей Хейли в книге «Семья с больным шизофренией: системная модель» (Haley, 1959) первым обратил внима­ние на специфическую форму сопротивления, присущую всем членам такой семьи. Ни один из них не хочет призна­вать ни влияния других членов семьи на свое поведение, ни собственного воздействия на их поведение. Харак­терно также, что члены такой семьи избегают как-либо определять свои отношения* - друг с другом.

Это фундаментальное наблюдение, подтвержденное практикой, привело нас к гипотезе, что семья, включаю­щая больного шизофренией, - это естественная группа, внутренне регулируемая симметрией, которая раздражает до такой степени, что каждый член семьи воспринимает ее открытое проявление как крайнюю опасность. Другими словами, все члены семьи совместными усилиями скры­вают симметрию.

В качестве противоположного примера рассмотрим отношения, в которых симметрия демонстрируется от­крыто. Здесь каждый член пары, открыто проявляя стрем­ление к верховенству, в то же время имплицитно прини­мает возможность неудачи. Это риск, который члены семьи, включенной в шизофренические взаимодействия, не могут себе позволить.

В паре, где симметрия показывается открыто, обыч­ным способом взаимодействия является отвержение. Каждый из партнеров отвергает данное другим опреде­ление их взаимоотношений. Конечно, для каждого из дво­их участников взаимодействия отвержение является уда­ром, однако ударом переносимым; оно ожидается и служит стимулом для контратаки. Партнеры смело встают друг против друга, и каждый упорствует в эскалации отверже­ния и переопределения. Эта игра может длиться вечно, но в ней присутствует и опасность раскола - ухода с «поля боя» одного из членов пары, то есть потеря противника и, следовательно, самой игры. Возможным исходом является физическое насилие и даже убийство.

Давайте вернемся к парам, которые мы определили как находящиеся в шизофреническом взаимодействии, и попытаемся понять, каким образом симметрия остается скрытой.

Совместная жизнь подразумевает необходимость об­учения тому, как жить вместе. Это «как» есть не что иное, как последовательность проб и ошибок, совершая кото­рые двое научатся учиться, иначе говоря, найдут решение главной для них проблемы - как жить вместе. Однако каждый из этих двух воспитан на разных системах на­учения, ведущих к совершенно определенным выводам, составляющим часть его или ее вероятностного опыта. Эти решения неизбежно будут участвовать в процессе построения новой системы, влияя на него различными способами. Таким образом, мы можем сказать, что пробы и ошибки, которые входят в новую систему научения, не начинаются с нуля, а опираются на опыт предыдущей системы научения.

Наблюдения, сделанные нашей командой, особенно на материале терапии семей с детьми - психотиками, включавшей также семьи бабушек и дедушек этих детей со сто­роны отца и матери, полностью подтвердили положение Боуэна, согласно которому «необходимо по крайней мере три поколения, чтобы произвести на свет шизофреника» (Bowen, I960, р. 352). Уже в этих семьях бабушек и дедушек вопрос о том, как жить вместе, решается с характерной ригидностью и стереотипностью. Во втором поколении, то есть у молодой родительской пары, к дисфункциональ­ным решениям, перешедшим к ним от первого поколения, добавляется новая важная дисфункция -нежелание под­вергать себя опасности отвержения.

Каждый из партнеров вступил в отношения с огромным желанием получить одобрение, желанием тем более силь­ным, что оно было связано с хронической фрустрацией этой потребности. Фактически уже в первом поколении борьба за определение отношений, вполне естественная для людей, достигла той стадии, на которой родители ведут себя так, словно выражение одобрения является признаком слабости. Иными словами, подразумевается: если кто-то делает что-то хорошо, то он делает это исключительно ради получения одобрения или похвалы. В таком случае выра­жение одобрения или похвалы означало бы удовлетворение ожиданий другого и, тем самым, уступку, капитуляцию, переживание потери престижа и авторитета.

Чтобы поддерживать престиж и авторитет, необхо­димо отказать в одобрении, найти что-то для критики или насмешки: «Да, но ты мог бы сделать это лучше»; «Пре­красно, но в следующий раз...»

Что же происходит с обоими партнерами, когда на базе своих исходных контекстов научения они пытаются по­строить новый? Обоими владеет одно и то же желание, одно и то же напряжение. Каждому необходимо наконец-то суметь определить отношения и получить одобрение. Но кого же он выбрал себе компаньоном в этом предпри­ятии? И вновь и вновь мы убеждаемся, что он выбрал «трудного» партнера, то есть такого, кто отягощен абсо­лютно теми же проблемами.

Объяснение этого феномена мы можем найти у Бейтсона:

«Проблемы подобного типа довольно часто встреча­ются в психиатрии и, возможно, могут быть поняты лишь на основе модели, согласно которой в определен­ных обстоятельствах дискомфорт организма вызывает положительную обратную связь, ведущую к усилению поведения, предшествовавшего дискомфорту. Такая положительная обратная связь позволяет удостоверить­ся, что именно данное поведение было причиной дис­комфорта, а также усилить дискомфорт до некоего поро­гового уровня, превышение которого может привести к качественным изменениям. Следует заметить, что воз­можность существования такого контура положитель­ной обратной связи, вызывающего стремительное нарастание дискомфорта вплоть до достижения некото­рой пороговой точки (быть может, находящейся по дру­гую сторону смерти), не находит места в традиционных теориях научения. Однако стремление верифицировать неприятный опыт путем повторного его переживания - обыч­ная человеческая черта. По-видимому, это именно то, что Фрейд называл инстинктом смерти» (Bateson 1972, р. 327-328; курсив наш. - Авт.).

Наш опыт показывает: описанный Бейтсоном диском­форт является следствием того, что человек, который в процессе определения взаимоотношений пытается под­нять себе цену, в результате обнаруживает, что он пал еще ниже, чем до этого. Следует пояснить, что мы имеем в виду вовсе не попытку контролировать других людей, а попыт­ку контролировать взаимоотношения.

Человек нелегко воспринимает такого рода неудачи; он с болезненной навязчивостью будет стремиться вер­нуться на поле битвы, чтобы попытаться еще и еще раз что-то предпринять. Он даже с Богом ведет такую же битву, о чем мы узнаем из Первой Книги Бытия, где Адам и Ева спрашивают, почему они не должны есть фрукты с дерева. Не что иное, как спесь[1], привела человека к из­гнанию из рая взаимного сосуществования вместе с его Творцом, изначально его признавшим и с радостью при­нявшим.

В этом смысле спесь и есть та самая общечеловеческая черта, о которой говорит Бейтсон, - стремление рано или поздно «добиться успеха», пусть даже ценой смерти. Имен­но спесь, вдобавок гипертрофированная соответствую­щей исходной системой научения, побуждает каждого члена пары выбрать себе «трудного» партнера. И именно благодаря ей каждый из них хочет вновь бросать вызов судьбе и надеется на конечный успех.

Легко убедиться, что позиции двух партнеров во взаи­моотношениях идентичны и симметричны. Каждый отча­янно стремится захватить право определять взаимоот­ношения*, и каждый снова и снова продолжает проверять свою позицию, таким образом постоянно подвергая себя риску поражения.

Однако спесь, эта гипертрофированная гордыня, гнез­дится в каждом из супругов и не может согласиться с пора­жением. Неудача (или даже просто возможность ее) ока­зывается совершенно невыносимой, она должна быть предотвращена любой ценой. Уход от конфликта сам по себе не решает проблему, в данном случае это равно­сильно признанию поражения. Борьба должна продол­жаться, но без риска для противников. И они находят единственный выход - избегание какого-либо определе­ния взаимоотношений. Каждый должен дисквалифицировать свое определение взаимоотношений прежде, чем другой получит шанс сделать это.

Так начинается великая игра*, так формируются ее тай­ные правила. Общение между двумя партнерами, взаимно пытающимися не раскрывать себя, приобретает все боль­шую загадочность. Они учатся мастерски уклоняться от любых явных противостояний и становятся асами, сущими виртуозами парадокса, пользуясь сугубо человече­ской способностью общаться на вербальном и невербаль­ном уровнях одновременно, непринужденно перепар­хивая с общего на частное так, как если бы это были совершенно равноценные вещи. Расселовский парадокс становится для них естественной средой обитания.

Коммуникативные маневры, характерные для шизофре­нических трансакций, хорошо известны. Это частичная или полная дисквалификация сообщения, уход в сторону от основной проблемы; изменение предмета разговора, непоследовательность, амнезия и, наконец, в качестве высшего пилотажа - «неподтверждение».

Применяя термин неподтверждение, мы имеем в виду тип реакции одного из собеседников на определение, которое другой пытается дать самому себе. Эта реакция не является ни подтверждением, ни отрицанием. Ско­рее это нечто загадочное и неадекватное, утверждающее примерно следующее: «Я не замечаю тебя. Ты не здесь. Ты не существуешь».

Работая с семьями, мы обнаружили также другой метод неподтверждения, еще более убийственный и изощрен­ный, когда сам автор сообщения квалифицирует себя как несуществующего, говоря примерно следующее: «Я на самом деле не здесь, я не существую для тебя».

Важность и частоту использования этого маневра мы начали понимать после того, как впервые выявили его на сеансе с семьей ребенка - психотика младшего подрост­кового возраста, когда он неожиданно заявил: «Я изо всех сил пытаюсь материализовать мою мать». Только в этот момент мы поняли смысл того странного впечатления, которое производила на нас мать: она ни в какой мере не включалась в ситуацию, витала где-то далеко, происходящее вызывало у нее скуку. Она заражала нас этим состоя­нием, возбуждая чувства безнадежности и изнеможения, которые мы прежде привыкли связывать с «типом» семей­ного взаимодействия.

Каким образом можно войти в контакт с кем-то отсут­ствующим? И, с другой стороны, можем ли мы сами су­ществовать в отношениях с кем-то, кто не существует? (Это как в том детском стишке про маленького человечка на лестнице [2].) С тех пор мы стали довольно часто обра­щать внимание на этот маневр неподтверждения себя, приводящий к неподтверждению других, в семьях, вовле­ченных в шизофреническое взаимодействие.

К тому времени, когда пара обращается за терапией, игра уже успела стабилизироваться, и терапевтам прихо­дится иметь дело с симметрией, спрятанной за скопле­нием маневров, таких сложных и дезориентирующих, что партнеры могут выглядеть любящими и преданными друг другу, полными заботы о взаимном благополучии. Но как бы то ни было, с любовью или без нее, - ясно, что эти двое на самом деле неразделимы, и нам хочется спросить себя: «Что может объединять их при таких слож­ных взаимоотношениях?»

Исследователи семей с шизофреническими взаимоот­ношениями неоднократно констатировали, что родители в этих семьях хрупки и ранимы и цепляются за партнера в постоянном страхе быть покинутыми, но в то же время боясь и подлинной близости. Уже на собственном опыте мы убедились, что подобное представление, которое мы первоначально разделяли, серьезно препятствует нашей работе; мы считаем, что оно стало причиной оши­бок, которые в ряде случаев уже нельзя было исправить.

Следуя этому ошибочному представлению, мы прини­мали за «реальность» чувства, показываемые на сеансе. Когда мы видели члена семьи в довольном или подав­ленном настроении, мы делали вывод: «Он доволен» - или «Он подавлен, интересно, почему».

Мы также находились под влиянием лингвистической модели, согласно которой предикат, который мы связыва­ем с субъектом, является неотъемлемым качеством этого субъекта, хотя на самом деле он является не более чем функ­цией их отношений. Например, если пациент выглядел печальным, мы делали вывод, что он печален, и далее пытались понять, почему он был печален, подталкивая и поощряя его рассказывать нам о своей печали.

Когда мы перешли от индивидуальной модели к си­стемной, нам было трудно (и до сих пор трудно) освобо­дить себя от подобной лингвистической обусловленности и на практике реализовать наше новое понимание ком­муникативного процесса: видимое совершенно не обяза­тельно совпадает с реальным.

Для того, чтобы вынести за скобки чувства, то есть интрапсихическую реальность, мы должны заставлять себя систематически ставить на место глагола быть глагол казаться. Таким образом, если синьор Бьянчи казался пе­чальным во время сеанса, мы должны сделать над собой усилие и не думать, что он был печальным (это невозможно установить), и, следовательно, не интересоваться выяс­нением причины его печали.

Например, если синьора Росси во время горячего спора своего мужа с сыном выглядит скучающей и отсут­ствующей, то было бы ошибочно делать вывод, что она на самом деле скучает, а также обсуждать с ней и пытаться вскрыть причину этой скуки. Мы нашли более продуктив­ным просто молча наблюдать за тем, как ее поведение вли­яет на других членов группы, а также и на нас самих. Но и в этой позиции легко было сбиться на привычный тип наблюдения, обусловленный лингвистической моделью. Этот шаг, элементарный в теории, но очень сложный на практике, явился первой эффективной терапевти­ческой интервенцией в работе с «нешизофреническими семьями» и стал основным инструментом при терапии семьи, вовлеченной в шизофреническое взаимодействие. Он потребовал от нас дальнейшего освобождения от линг­вистически обусловленных автоматизмов мышления, которое выразилось в том, что мы ввели в наш групповой дискурс новый глагол демонстрировать вместо прежнего быть. Например, синьор Росси демонстрирует нам на сеансе скрытый эротический интерес к своей дочери.

На первых этапах нашей работы мы, встретившись с таким поведением, делали вывод: этот отец инцестуозно привязан к своей дочери. В результате мы принимались прояснять и выводить наружу это проблему, но достигали лишь усиления отрицания, дисквалификации и, в конеч­ном счете, отказа семьи от терапии.

Эти ошибки и их поучительные уроки побудили нас на­чать действовать так, как если бы все поведение, все уста­новки, наблюдаемые в семье, вовлеченной в шизофрени­ческие взаимодействия, являлись просто ходами, един­ственная цель которых - поддержание семейной игры, как если бы все в такой семье было сплошной демонстра­цией, сплошным «псевдо».

Нам стало еще более понятно, почему использование глагола быть заставляло нас думать в соответствии с ли­нейной моделью, произвольным образом расставлять акценты, разрешать неразрешимые в действительности коллизии, постулировать существование причинности и, как следствие, теряться в лабиринте бесконечных объяснений и гипотез.

Приведенный ниже фрагмент описания семейного сеанса иллюстрирует, как замена глагола быть на глагол демонстрировать позволяет прояснить семейную игру:

Отец, синьор Франчи, во время сеанса демонстрирует завуалированный эротический интерес к дочери, кото­рая, со своей стороны, демонстрирует враждебность и презрение к нему. Синьора Франчи демонстрирует сильную ревность по отношению к мужу и дочери и в то же время сильную привязанность к другой своей дочери, которая, в свою очередь, не демонстрирует ника­ких признаков ответной реакции на эту любовь.

Этот новый способ описания сути происходящего в системе был и до сих пор остается для нас основным приемом, который раскрывает семейную игру. Каждый из родителей угрожает другому ходом соперника, обычно члена группы[3]. Предполагаемые соперники, в свою оче­редь, выдвигают контрходы, существенные для игры, продолжение которой гарантируется двусмысленностью ситуации: они не могут быть ни союзниками, ни противни­ками, ни победителями, ни проигравшими - в противном случае игра закончится.

На самом деле, если бы дочь (идентифицированный пациент) выказала своему отцу ответную любовь вместо презрения и враждебности, альянс между ними был бы яс­но определен. Демонстрация этого альянса заставила бы другую дочь открыто вступить в союз с матерью, выражая той ответную любовь и привязанность. В этом случае симметрия была бы открытой, а битва между двумя фрак­циями - объявленной. Однако для поддержания игры необходимо сохранение гомеостаза группы. Шизофре­ническая игра и гомеостаз - это, по сути дела, синонимы; в равной степени можно утверждать, что двусмысленность и хитрости существенны для поддержания status quo.

В этом месте мы должны спросить себя: какая реальная опасность угрожает семье, вовлеченной в шизофреничес­кие взаимодействия? Какой именно страх заставляет членов группы вести себя описанным выше образом? Возмож­но, это страх потерять близких людей, остаться одиноким и лишенным поддержки в мире, кажущемся враждебным и опасным? Но действительно ли они боятся этих вещей или они только демонстрируют нам, что боятся?

Страх имеет еще один источник - спесь, которая не яв­ляется предикатом в традиционном смысле (то есть психи­ческим качеством, внутренне присущем индивиду), а понима­ется как функция такого типа отношений, когда симметрия увеличивает спесь, а спесь - симметрию. По этой самой причине игра не должна заканчиваться. Каждый надеется, что однажды он выиграет. Очень важно, чтобы вся команда оставалась в игре. Состояние тревоги присутствует посто­янно - уход любого из игроков воспринимается как большая опасность. Сможет ли игра продолжиться? Все силы направ­ляются на поддержание и продолжение игры, и любые сред­ства хороши, если они могут удержать игроков и стиму­лировать их большую вовлеченность в игру.

Репертуар ходов обширен. Существует только одно правило игры: «все средства хороши«. Абсолютно все мо­жет найти применение - эротизм, инцест, супружеская неверность, враждебность, нежная снисходительность, зависимость, независимость, скука (по отношению к игре), интерес (где-нибудь на стороне) и т. д. Этому бесконечному множеству ходов помогают так называемые расстройства мышления, столь полезные для создания дымовой завесы для наблюдателя и искусно имитирующие метакоммуникацию, разрешение любых головоломок, прояснение любых тупиковых проблем.

Первое подозрение в существовании такой барри­кады ходов и маневров возникло у нас после того, как мы неоднократно наблюдали одни и те же постоянные пат­терны взаимодействия у родителей подростков-шизо­фреников.

Очень часто партнеры используют маневры, которые кажутся совершенно противоположными. Один демон­стрирует, что готов прекратить отношения: он независим, нонконформист, не боится нового опыта и готов при необходимости начать новую жизнь. У него разнооб­разные интересы, много друзей и возможностей, хотя на сегодняшний день он изнеможден, истощен и нахо­дится на последнем издыхании. Другой член пары, всегда с тысячами возражений, демонстрирует себя как стабиль­ного партнера, готового отречься от всего и целиком посвятить себя браку, глубоко любящего[4] и неспособного перенести потерю супруга.

Наблюдатель легко может поддаться впечатлению, что первый из двух партнеров на самом деле более автоно­мен и что у него действительно есть намерение уйти. Однако и здесь подобное «намерение» представляет собой всего лишь ход. Угроза ухода приводит к тому, что другой партнер оказывается пригвожден к игровой доске; потен­циальный «беглец», кроме того, влияет на поведение прочих членов группы: они начинают вести себя так, чтобы предотвратить его бегство. Таким образом, круг замыкается и «беглец» вынужден остаться.

Оба партнера, как «убегающий», так и «стабильный», одинаково не способны расстаться. Они участвуют в одной и той же игре и объединены одним и тем же страхом: потерять другого как партнера по игре.

Работа с парами, вовлеченными в шизофреническое взаимодействие, привела нас к основополагающей гипотезе, что в основе неверной познавательной установки таких пар, спрятанной за тем, что они демонстрируют, лежит спесь, то есть скрытое предубеждение каждого из них, что рано или поздно он будет способен добиться одностороннего контроля над определением взаимоотношений.

Ошибочность этого предубеждения совершенно оче­видна, так как оно базируется на неверной эпистемологии, присущей линейной лингвистической обусловленности. На самом деле никто не может обладать линейным контро­лем над взаимодействием, которое, по определению, циркулярно. Если один из партнеров не принимает тот факт, что его позиция во взаимоотношениях определяется как дополнительная, он всегда может сигнализировать другому на коммуникативном метауровне, что превос­ходство того им не признается.

Это положение можно пояснить примером из области этологии. В схватке между двумя волками более слабый сигнализирует о своей капитуляции, опрокидываясь на спи­ну и подставляя незащищенное горло своему противнику. Победитель принимает этот знак поражения, прекращая свое агрессивное поведение[5]. Таким образом, взаимодейст­вие между двумя волками заканчивается вполне однознач­но: совершенно ясно, кто победитель, а кто побежденный, и стая саморегулируется в соответствии с этим результатом.

Попробуйте вообразить, что бы произошло с волками как биологическим видом, если бы проигравший затем подавал победителю новый сигнал (как это часто случа­ется в парах, находящихся в шизофреническом взаимо­действии: «Мы должны попробовать еще раз... Возможно, если мы попробуем еще раз... кто знает?»), что на самом деле тот не победил, поскольку те знаки, которые он интерпре­тировал как капитуляцию, на самом деле вовсе не были таковыми. Фактически же обязательным условием шизо­френической игры, которая присуща исключительно человеческим существам, является отсутствие настоящего победителя и побежденного, поскольку позиции в этой игре всегда либо псевдодополнительны, либо псевдосимметричны.

Следовательно, игра такого рода не может быть завер­шена, так как результат всегда будет неокончательным: победитель, возможно, проиграл, побежденный, возмож­но, выиграл и т. д.; вызов всегда остается в силе. Каждый стремится постоянно провоцировать своего противника с помощью набора тактик, которые по мере накопления опыта становятся все более изощренными.

Искусная комбинация депрессии и изнеможения: «Я чувствую себя истощенным, нелюбимым; сделай что-ни­будь, чтобы оживить это игру.»

Проявление скуки и отстраненности: «Думаешь, ты мо­жешь достать меня? Так меня здесь нет, я далеко отсюда».

Отчаянный зов о помощи с финальным резюме:

«Как жаль! Я так хотел, чтобы ты мне помогла, но в этот раз ты не смогла этого сделать. Ну что ж, попытайся еще, быть может, в следующий раз...»

И это только некоторые из огромного множества так­тик, используемых в шизофренической игре под назва­нием: «Ты победишь, но не сейчас».

В контексте того, о чем мы говорили выше в этой главе, именно такой способ коммуникации, как двойное послание, впервые описанный Бейтсоном и его сотрудни­ками и наиболее часто встречающийся в семьях, вклю­ченных в шизофреническое взаимодействие, вполне под­ходит для передачи и поддержания тех требований, которые не могут быть ни удовлетворены, ни отклонены. Коротко такой способ коммуникации может быть описан следующим образом: на вербальном уровне дается пред­писание, которое на другом уровне (обычно невербаль­ном) дисквалифицируется; одновременно дается другое сообщение о том, что запрещено делать комментарии, то есть метакоммуницировать по поводу неконгруэнт­ности предписаний на двух уровнях; наконец, сообща­ется, что покидать поле игры также запрещено.

Очевидно, что такой маневр не позволяет человеку, получающему предписание, принять дополнительную позицию (последовать предписанию), так как не ясно, что именно он должен для этого делать.

В то же самое время он не может занять и симметрич­ную позицию, то есть позицию неповиновения, так как опять же невозможно понять, каково на самом деле пред­писание, против чего бунтовать. По нашему мнению, оба запрета, - как на метакоммуникацию, так и на выход из игры, - уже имплицитно предполагают невозможность занять определенную позицию во взаимоотношениях. На самом деле, только хорошо определенная позиция позволяет использовать метакоммуникацию или выход из игры, иначе говоря, переопределение взаимоотно­шений. Переопределить взаимоотношения можно только в том случае, если прежде они были четко определены.

Однако в ситуации двойного послания реципиент вынужден находиться все время настороже и в состоянии тревоги до тех пор, пока не сможет найти третий ответ, который не связан ни с симметричной, ни с дополни­тельной позицией. У него нет иного выхода, кроме как предложить противнику аналогичную шараду.

В более поздней публикации Бейтсона «Кибернетика "Я": Теория Алкоголизма» (1972) мы обнаружили много точек соприкосновения с нашими выводами. В этой работе пози­ция Бейтсона близка к позиции, занятой по отношению к алкоголизму Анонимными Алкоголиками (далее - А. А.), он показывает, что первый шаг алкоголика к излечению состоит в четком и определенном признании себя бессиль­ным перед лицом противника - бутылки.

По нашему мнению, алкоголик перенес на бутылку провокационный вызов, всегда присутствовавший в его системе взаимодействий. Этот вызов определенным обра­зом сродни тому, что мы обнаружили в семьях, включен­ных в шизофреническое взаимодействие. Это - спесь: притязание на успех, на то, чтобы в один прекрасный день оказаться сильнее бутылки, победить ее, быть в состоянии выпить лишь один глоток, не нуждаясь в опустошении всего стакана [6].

Но и здесь алкоголик, что бы он ни делал, связан двой­ным посланием. Если он не пьет, победил ли он на самом деле? Или на самом деле он проиграл, так как уклонился от провокации? Следовательно, ему надо попытаться еще раз, для того чтобы убедиться, что он «может». Но если он сорвется в запой, то проиграет ли он на самом деле? Или скорее выиграет, потому что он смог бросить вызов бутылке и остаться живым? В общем-то он мог бы не пить вовсе или выпить больше...

Как же в процессе контакта с А. А. алкоголик приходит к тому, чтобы принять четкую дополнительную позицию vis a vis с бутылкой?

Согласно Бейтсону, философия А. А. состоит в том, что алкоголику можно помочь только тогда, когда он до­стиг самого дна, точки, в которой попросил о помощи. Только тогда он может принять унизительный приговор А. А.: однажды алкоголик всегда алкоголик.

Если он еще не дошел до состояния, в котором может принять такое определение, он возвращается к своей симметричной с бутылкой позиции, выпивая и воздер­живаясь, бросая вызов и капитулируя; играя со смертью, пока не будет вынужден признать поражение и обратиться за помощью.

Категорическое заявление, что алкоголик должен до­стичь дна, прежде чем обратиться за помощью, и, тем са­мым, явное предписание ему продолжать пить мы можем рассматривать как фундаментальный вызов алкоголику со стороны А. А, имеющий целью изменить его. На этот раз алкоголик должен мериться силами с А. А., чтобы продемон­стрировать неоправданность унизительного приговора. У него есть только один путь, чтобы преуспеть в этом: не быть больше алкоголиком. Таким образом, он попадает под четкое определение, данное ему А. А.: однажды алкоголик всегда алкоголик. Он принимает дополнительную позицию в отношениях с бутылкой для того, чтобы быть симметрич­ным к этому определению (отвергать его).

Терапевтический парадокс состоит в том, что алкоголик вынужден занять следующую позицию: «Чтобы показать вам (А. А.), что вы не правы, в том смысле, что я не всегда буду алкоголиком, как вы говорите, я плюю на бутылку. Если вам угодно, можете говорить, что она сильнее, чем я, мне все равно. Главное для меня - показать вам, что я не то, что вы обо мне говорите: я не вечный алкоголик».

Игра с А. А. стала гораздо увлекательней, чем игра с бу­тылкой, тем более, что люди, пытающиеся дать алкоголи­ку это однозначное определение, называют себя бывшими алкоголиками, парадоксально отрицая таким образом окончательность приговора.

И как же мы отвечаем на вопрос, поставленный Бейтсоном в конце его работы: «Всегда ли дополнительность в чем-то лучше симметрии?» Мы согласны с Бейтсоном в том, что симметричное поведение индивида по отноше­нию к трансцендентной ему большой системе всегда явля­ется ошибкой. Но если речь идет об отношениях между индивидами, то нельзя говорить о преимуществе симмет­рии или дополнительности, так как и то, и другое - не­отъемлемые функции отношений. Межличностные отно­шения, чтобы не быть психотическими, должны быть определены абсолютно четко и ясно. Именно это, как мы видели, запрещено в шизофреническом взаимодействии.