Часть вторая. приключения вахид-ибн-рабаха 13 страница
Объединив свои заряды, мы нейтрализуемся. И моя спутница в юбочке, наблюдая за другими частицами, которые пролетают мимо, радуется:
— Теперь они не смогут помешать нашему счастью!
А когда моё разряженное тело начинает относить от моей случайной спутницы, я сокрушаюсь:
— Эх! Как всегда, счастье длилось недолго. Но за потерю заряда надо платить!
Однако в том месте, где ещё недавно так счастливо соединялись я и моя спутница, остаточное поле, притянув разную мелочь, зажигает новую жизнь. Рождается ещё одна частица.
И я восхищаюсь:
— Она тоже в юбочке!
Завидев частицу, которая для нейтрализации сливается одновременно с двумя другими, я облегчённо вздыхаю:
— Слава Священному полю! Хорошо, что мой потенциал не так высок!
Но некоторые частицы выражаются более категорично:
— Фу! В нынешней фазе считается совершенно неприличной такая нейтрализация!
И тут я считаю нужным вмешаться:
— Зачем же так унижать? Нейтрализация — это сугубо интимный процесс!
Те же частицы, которые на своё несчастье участвуют в этой тройной нейтрализации, лишь стыдливо помалкивают.
Но вот постепенно во мне восстанавливается заряд, и скорость моего хаотичного движения возрастает. Я изо всех сил пытаюсь увернуться от слияния с пожилой частицею в юбке почти до щиколоток. Эта частица просто огромна, ей уже давно пора распадаться. Однако в последний момент я замечаю, что она увенчана академической шапочкой и призываю её:
— Сольёмся?
Она отвечает:
— Да, милый!
И объединив свои заряды, мы с нею нейтрализуемся.
Я мысленно оправдываюсь: «А что делать? За информацию надо платить. А частицы в академических шапочках — это кладезь мудрости».
Пока мы с нею слиты, я успеваю узнать обо всех последних достижениях науки.
— Запомни, милый, — говорит она. — Ощущения, вызываемые притяжением, в науке теперь называются «добром», а противоположные ощущения, вызываемые отталкиванием, — «злом».
— И что нам даёт эта терминология? — интересуюсь я. — Если раньше при объединении мы просто нейтрализовались, то теперь, делая то же самое, совершаем добро?
— Радуйся, милый! — восклицает она. — Наконец-то, в ходе жестокой борьбы умов создана теория, объясняющая смысл нашей жизни. Это даже не теория, а религия, ибо основана она лишь на вере. И осталось совсем немного частиц-отступников, которые не принимают эту религию. Надеюсь, ты не из таких? Не хотелось бы мне участвовать в создании новой частицы с наследственностью еретика.
Сказав это, пожилая частица опасливо и выжидающе смотрит на меня. Вижу, что она готова в любой момент отстраниться.
И я спрашиваю:
— А в чём суть этой теории или, как ты называешь её, религии?
Она с удовольствием объясняет мне:
— Милый, наше предназначение или цель нашего существования — это притягиваться ко всем без исключения, то есть совершать добро.
Я недоумеваю:
— Это что же? Я должен притягиваться даже к тем частицам, у которых нет юбок?
Я ошарашен, а она продолжает:
— А если наши заряды заставляют нас от кого-нибудь отталкиваться, то для достижения высшей цели мы обязаны работать над собою и изменять свою природу. Эту процедуру мы в науке, то есть уже в религии, называем «путь к совершенству».
В этот момент наши разряженные тела медленно относит в разные стороны, и я не успеваю узнать всех подробностей. Но я не хочу быть отступником и, следуя пути к совершенству, прикладываю неимоверные усилия, чтобы поменять свой заряд. Теперь у меня появляется своя юбочка, и я могу сливаться с частицами, у которых её нет.
И вот одна неопрятная частица без юбочки предлагает мне:
— Сольёмся?
Мне грустно, но я вынужден согласиться:
— Да, милый.
Рядом с нами сливаются две другие частицы, в одной из которых я узнаю мою старую знакомую — пожилую частицу в академической шапочке.
Отвлекая её от процесса нейтрализации, я обращаюсь к ней:
— Послушай! Я поменял, вернее, я поменяла свой заряд. Но теперь я не могу сливаться с теми, кто в юбках. Мы с ними отталкиваемся.
Пожилая частица печально вздыхает:
— Мы ошибались. Всеобщего торжества добра над злом, то есть всеобщего притяжения почему-то не происходит. Зато мы вывели новый закон о том, что при перестановке слагаемых сумма не меняется. Возвращайся в своё первоначальное состояние и найди меня. Есть новости!
Эти слова она успевает произнести прежде, чем неуправляемые силы вновь отправляют нас в хаотичный непредсказуемый путь по заполненному рассолом сосуду. Обратная трансформация даётся мне чуть легче, и я долго рыскаю, пока не попадаю под притяжение пожилой частицы.
Сначала мы взаимно обмениваемся традиционными фразами, после чего сливаемся, и она говорит:
— Нашими самыми умнейшими частицами создана новая теория. Оказывается, все мы изначально греховны, и совершенство в этой жизни для нас недостижимо. И теперь наш путь — это спасение своей Высшей сути для использования её в новой жизни. Но чтобы обрести новую жизнь, надо получить прощение. А чтобы получить прощение, мы должны пройти через личные страдания.
И я со страхом спрашиваю:
— А в чём заключаются личные страдания?
Глядя на меня как-то слишком уж восторженно, она отвечает:
— Надо всячески избегать беспорядочных сливаний. Надо выбрать одну-единственную частицу и всю жизнь гоняться за нею по этому сосуду с рассолом.
Я осторожно интересуюсь:
— А эта теория — окончательная?
И она начинает рассказывать:
— Некоторым нашим гениальным частицам открывается ещё более глубокая «истина» о неисповедимости путей Создателя. И пусть эти абстрактные мысли пока недоступны пониманию большинства рядовых частиц, но всё же они организуют наше всеобщее существование, наше хаотичное движение, придавая ему хоть какой-то смысл.
Однако договорить она не успевает, так как в Лаборатории появляется Экспериментатор, которому совершенно нет никакого дела до нашего мировоззрения и наших законов. Поскольку по должности он всего лишь лаборант, то открывает оставленную Профессором инструкцию и приступает к своей работе. Сначала он помещает в наш рассол катализатор, и мы, разумные частицы, сразу же все слипаемся. Затем он опускает в наш сосуд электроды, и некая сила отрывает нас друг от друга. Все мы уносимся в разные стороны, куда-то в бесконечную неизвестность.
Последнее, что я слышу от пожилой частицы это следующие слова:
— Интересно, а что же Создатель, в конце концов, выберет для нашего рассола — катализатор или электроды? Что же всё-таки должно восторжествовать в нашем мире — добро или зло? ...
Уже привыкнув, насколько это вообще возможно, к постоянным переменам, происходящим внутри меня и снаружи, я спокойно отвечаю самому себе: «Нормально это или нет, неважно. Главное, что никакие идеи или сны не помешают мне заниматься делом всей моей жизни — перекладывать Книгу на современный язык». — Но Тревожная Мысль вносит сомнения: «А возможно ли это сделать в принципе? Ведь нужно увязать события, между которыми лежит не одно тысячелетие. И самое малое, что мне предстоит совершить — это переосмыслить Историю». — Однако эта мысль вызывает у меня лишь чувство удовлетворения: «Этому я даже рад. Например, я уже открыл для себя одну из величайших мировых войн, случившуюся в тринадцатом веке. Которая почему-то незаслуженно забыта». — Язвительная Мысль подсказывает: «Возможно, это из-за того, что европейцы в ней так и не смогли победить? Ведь не любим же мы, русские, вспоминать о так называемой Первой мировой войне тысяча девятьсот четырнадцатого года. Потому что в ней мы предали своих союзников и проиграли».
И вот, наконец, приходит долгожданный день, когда я мысленно говорю: «Я понял всё, что содержится в Книге, и теперь готов поделиться этим!» — Язвительная Мысль ворчит: «Неужели кому-то это будет интересно?» — И я парирую: «Мне, например, было очень любопытно. Я же такой не один?» — А Рассудительная Мысль интересуется: «И что меня в ней поразило больше? Прошлое или будущее?» — Без колебаний я даю ответ: «Будущее. Причём даже не его высокие технологии и ясные ответы на все вопросы бытия, а иное отношения человека к себе и окружающему миру. Например, к связи между мужчиной и женщиной». — Язвительная Мысль надсмехается: «Эта тема табуирована! Наше общество настолько лицемерно в этом вопросе, что меня никто и слушать не станет». — «А зря! — возмущаюсь я и, разгорячившись, принимаюсь сотрясать воздух словами: — Просто глупо не поинтересоваться этим! Ведь в обществе будущего спаривание мужчины с женщиной будет почитаться как незыблемая часть порядка в Природе! Оно не будет связываться с чувством греха или нарушением морали! Будет процветать удивительная половая свобода и естественность! Половая жизнь там, в целом, будет здоровой и свободной от патологических ненормальностей и нарушений, обнаруженных не только во многих древних культурах, но и в нашей, современной! О спаривании там будут рассуждать без похоти, смакования или застенчивости, ибо будут к нему относиться не только, как к необходимости для физического и умственного здоровья, но и как к главному параметру благополучия человека!» — Однако Язвительная Мысль осекает меня: «А это ничего, что окружающие меня совершенно не воспримут? Ведь даже все слова, связанные с половыми взаимоотношениями, современные люди чаще всего используют в целях ругательства». — Я умолкаю и задумываюсь. — А Язвительная Мысль продолжает издеваться: «Неожиданная проблема, не правда ли?» — «Но ведь даже дети всё понимали! — возмущаюсь я. — Когда я адаптировал эту Книгу к уровню их восприятия, изложив её последовательно и дозировано». — И тут появившаяся Рассудительная Мысль подсказывает: «Вот и надо попробовать донести до людей это знание, опираясь на тот самый конспект, который я когда-то сделал в форме детской сказки». — Язвительная Мысль шутит: «Если уж не взялся за перо стальное по подсказке Серафимыча, так надо взяться за литературное — по велению души». — И я поддаюсь этой осенившей меня идеи: «Точно! Сделаю из Книги сказку! Потребуется лишь некоторая редакционная доработка».
Сначала эта работа кажется мне даже интересной, и я радуюсь: «Благодаря этому я теперь научился получать более глубокое наслаждение от чтения литературных произведений!» — Язвительная Мысль соглашается: «Ага! Кто же знал, что для этого надо лишь попытаться накропать романчик самому?»
Но затем в процессе написания выясняется, что авторский труд очень тяжек. И эта работа отнимает у меня неожиданно много времени. Рассудительная Мысль требует: «Надо прекратить всё разъяснять! Иначе это придаст моей работе наукообразную форму». — А я сокрушаюсь: «Чем дальше продвигаюсь по этому пути, тем меньше в моём сочинении остаётся от той простенькой сказочки, которую так любили и требовали по вечерам мои дочери. Да и от изначальной композиции Книги я тоже далеко отступил». — Но Рассудительная Мысль настаивает: «Всё равно надо прекратить! Надо стремиться лишь к тому, чтобы в этом новом изложении Книги сохранилась последовательность и дозированность детской сказки». — Согласившись, я одёргиваю себя: «Правильно! Нельзя погрязать в абстрактных рассуждениях! Хотя и трудно бороться с дурацким желанием выразить всё сразу и до конца». — Рассудительная Мысль рекомендует: «Надо оставить что-нибудь и для фантазии читателя! Ведь известно, что чем короче изложена какая-нибудь интересная идея, тем легче она воспринимается». — Я поддерживаю: «Верно! Ведь я и сам, когда сталкиваюсь с новой идеей, описание которой занимает меньше одной печатной главы, вынужден самостоятельно в течение нескольких бессонных ночей переваривать все нюансы». — «Надо остановиться! Прекратить эти бесконечные убавления и прибавления! — продолжает давать советы Рассудительная Мысль и цитирует: «Лучшее — это враг хорошего». Ведь недаром же так говорят?»
А однажды накатывает такая усталость и апатия, что хочется забросить эту работу и лечь, чтобы умереть. И Рассудительная Мысль принимается уговаривать: «Прежде чем отказаться от своей миссии, надо вспомнить лживых функционеров и тупых футбольных болельщиков. Ведь прежде, чем сдохнуть, я обязан сказать им всё, что о них думаю!»
Однако пробуждает меня от этого безразличия вовсе не здравомыслие, а Внутренний Голос, который после многих лет забвения вдруг опять шелестит в моей голове:
— Я завершу свою Книгу. Иначе не замкнётся временная петля.
И меня мгновенно переполняет неизвестно откуда взявшаяся энергия. А ещё мне очень хочется вновь, хотя бы один раз услышать этот голос, который общался со мною так крайне редко. Вспоминаю, как он впервые появился в моей голове после раскрытии Книги и вдыхания порошка. Он представляется мне какой-то иной, отдельной частью моей личности, очень мудрой и жестокой. Его советы мне не всегда понятны, так как они основаны на морали совсем другого, не нашего общества. И они являются для меня неким маяком, путеводной звездой или нитью. Хотя истинная его суть так и остаётся для меня нераскрытою.
Всё-таки приходит такой день, когда я говорю себе, что моя работа окончена. Адаптированное изложение Книги лежит передо мною и, сбрасывая с плеч тяжкое бремя труда, я радостно рычу: «Всё! Все сложности и препятствия преодолены!» — А Язвительная Мысль напоминает о себе: «А уж что получилось, то получилось! И если мне удастся восстановить истинную Историю, то «учёные мужи» потом сами с радостью обставят её и артефактами, и исследованиями. Хотя, вряд ли. Ведь народ уже давно перестал доверять печатному слову из-за прикормленных властью литераторов, которые утеряли свободу самовыражения. И на фоне их работ описание бреда алкоголика, едущего в Петушки, уже кажется настоящим шедевром». — Я отмахиваюсь: «Моё дело написать! Боюсь только, что объём замечаний критиков превысит количество листов моего сочинения». — Язвительная Мысль с подозрительной готовностью соглашается: «Ну, да! И теперь, после создания моей Книги, от поговорки «Если бы молодость знала, если бы старость могла» останется только её вторая часть». — А я мечтаю: «И, может быть, теперь у русских, наконец-то, появится своя национальная идея?» — «Да уж! — восклицает Язвительная Мысль, желая оставить за собою последнее слово. — В сфере поиска смысла жизни, я родил оригинальную идею! И, наконец-то, русские смогут гордиться ещё чем-то, кроме автомата Калашникова!»
Вот так оканчивается первая часть этой истории, и начинаются две следующих.
Часть вторая. ПРИКЛЮЧЕНИЯ ВАХИД-ИБН-РАБАХА
Глава 1. Встречи
Легенда. Разговоры. Йеменец. Медальон. Нападение. Честь семьи. Дружба. Перспективы. Обязанность. Взросление. Учёба.
«…Давным-давно в широких и вольных степях за Чёрным морем жили люди называемые кыпчаками. Жили они дружно и счастливо до той поры, пока однажды на их землю не пришло великое горе: напали на них неисчислимые и непобедимые полчища другого народа, называемого монголами. Монголы жгли кочевья кыпчаков, угоняли их скот, убивали мужчин, а детей и женщин продавали в рабство.
Желая спасти своё племя от неминуемой гибели, старейшина кыпчаков обратился с просьбою к хану соседнего народа, называемого булгарами:
— Пропусти ты, хан, нас через свои земли к свободным степям.
— Ладно, проходите, — согласился булгарский хан и пропустил кыпчаков через свои земли.
Однако в первую же ночь вероломные булгары напали на кыпчаков, захватив большое количество добычи и множество пленных.
Во время ночной битвы, сражаясь во главе со старейшиной, погибли все мужчины племени. У старейшины остались жена и двое детей-близнецов, брат и сестра, которым в ту пору было по четырнадцать лет. Эти дети вместе с их другом, юношей такого же возраста, стояли с оружием в руках, спина к спине, и не желали сдаваться. Булгары не торопились нападать на них, потому что в случае их гибели теряли хорошие деньги, которые могли бы выручить от продажи в рабство.
Видя их нерешительность, сын старейшины предложил булгарскому хану такой обмен:
— Мы добровольно сложим оружие, если мать и сестра будут отпущены на волю.
Хан согласился, и когда мать с дочерью скрылись в степи, друзья сдались в плен. Обоих юношей-кыпчаков булгары продали в рабство египетскому султану. Султан дал этим юношам новые имена: одного он назвал Бейбарсом, а другого — Рабахом[126]. Отправил их султан на нильский остров Рода, где они стали жить и тренироваться в военной школе для мамлюков. А мамлюками или по-кыпчакски волчатами как раз и называют купленных султаном рабов, из которых готовят будущих воинов. Юноши были очень дружны между собою, а когда выросли, то стали замечательными воинами — умными, сильными и бесстрашными.
А жена старейшины вместе с дочерью долго скиталась среди порабощённых монголами кыпчакских племён. Когда же мать умерла, её подросшая дочь отправилась на поиски брата. Узнав, что монголы выступают походом на восток, в земли египетского султана, она облачилась в мужскую одежду и встала в их ряды. И вот произошла кровопролитная битва между монголами и мамлюками, в которой девушку пронзила стрела. Войска монголов отступили, оставив много убитых и раненых.
Бейбарс, ставший к тому времени великим эмиром, объезжал поле битвы на белом коне. И увидел он молодого воина-монгола, который мучился от раны, и повелел своим мамлюкам:
— Спасите этого воина, слишком уж он молод.
Когда мамлюки перевязывали раненого монгола, они с удивлением обнаружили, что это не воин, а девушка. И они привезли её к Бейбарсу. Бейбарс принялся внимательно разглядывать представшую перед ним девушку. В его памяти воскресли давно забытые черты матери. И он узнал в ней свою сестру. Радости его не было границ. А ещё больше он обрадовался, когда его друг Рабах попросил её себе в жёны. И стали называть эту девушку арабским именем Фатима[127].
Бейбарс сделался талантливым полководцем и разгромил ещё одно большое монгольское войско. И за это он рассчитывал от султана Кутуза получить в своё управление город Алеппо. Однако султан Кутуз решил иначе и вместо города подарил ему ещё одну захваченную в плен монгольскую девушку. Бейбарс рассердился и уговорил своего друга Рабаха отомстить султану за эту обиду. Они вместе набросились на султана Кутуза, и Бейбарс убил его ударом меча в шею.
Став новым египетским султаном, Бейбарс сделал своего друга Рабаха великим эмиром и поручил ему сместить взбунтовавшегося эмира Халаби, которого прежний султан назначил правителем города Дамаска. И дал он Рабаху во владение этот город Дамаск с окрестностями, а также оазисы в Ливийской пустыне…»
Я слушаю эту сказку-быль, которую мать рассказывает на своём родном кыпчакском языке, чтобы мне было не так скучно во время нашего долгого пути.
Мне восемь лет, зовут меня Вахид[128], а великий эмир Рабах — это мой отец. Он мамлюк и чужеземец. И до сих пор не может правильно говорить на арабском языке. Поэтому он взял себе в жёны сестру своего друга Бейбарса, такого же мамлюка. И все в нашем доме разговаривают только на кыпчакском языке. Благодаря этому у меня с моим старшим братом Хамзой[129] два родных языка: кыпчакский и арабский.
Убаюканный мерным покачиванием паланкина, навьюченного на двух больших верблюдов, я, зевая, спрашиваю у матери:
— Мама, а если бы не Бейбарс поразил мечом султана Кутуза, а мой отец? То стал бы он новым султаном?
Покачав головою, она с усмешкой отвечает:
— Может быть. Но и без султанства у твоего отца много забот: он как можно скорее должен восстановить цитадель в Дамаске и заново отстроить сирийские крепости, которые разрушили монголы. Там надо создать новые арсеналы, а ещё построить военные и грузовые суда. Хорошо хоть у него есть верный помощник — твой старший брат Хамза.
Я встряхиваюсь от дрёмы и ревниво заявляю:
— Вот вырасту скоро и тоже буду ему верным помощником!
Оглядываюсь вокруг, но ничего интересного не наблюдаю: со всех сторон всё те же теряющиеся вдали и заслоняющие друг друга горы сыпучего песка, и растянувшаяся в пути бесконечная колонна верблюдов с седоками и вьюками.
Мы с матерью со всем домашним скарбом в сопровождении наших чёрных слуг, пристав к торговому каравану, покинули родной город Каир и направляемся в город Дамаск, в новый дом отца. Рассказы матери скрашивают тягучие дни нескончаемо долгого путешествия.
Озирая унылый пейзаж, я жалуюсь ей:
— Мама! Я думал, как только мы окажемся за стенами города — у нас сразу же начнутся приключения. А здесь даже скучнее, чем дома.
И, настраиваясь на продолжение её рассказов, интересуюсь:
— А у тебя с тех пор, как ты стала жить в Каире, больше не было приключений?
Мать улыбается:
— Нет, не было. Как только я вышла замуж за твоего отца — все мои приключения окончились. Я — жена мамлюка, и потому все эти годы прожила безвыездно в столице Египта. А какие приключения могут быть в этом городе?
Я принимаюсь размышлять вслух:
— Как всё-таки хорошо, что мамлюки не обязаны жить только в Каире! Как хорошо, что им ещё надо воевать в Сирии с крестоносцами и монголами! А на войне ведь всегда бывает много приключений. И как хорошо, что мы уезжаем в Сирию!
Она ничего не отвечает и лишь улыбается.
Вскоре мне опять становится нестерпимо скучно, и я прошу её:
— Мама, расскажи ещё что-нибудь.
Она задумывается:
— Что же тебе рассказать? Ведь я полжизни провела в Каире и уже мало что помню о других краях.
Делать нечего и я предлагаю:
— Ну, и расскажи тогда о Каире. Ведь ты же знаешь его лучше, чем я.
И, словно желая усыпить меня скорее, она начинает свой рассказ напевным голосом:
— Наш Каир — это самый оживленный в мире центр ремёсел и торговли. Большинство мамлюков живёт именно в Каире. В нашем городе насчитывается четырнадцать тысяч улиц, на иных из которых располагаются по восемнадцать тысяч дворов. На каждой такой улице имеются свои большие торговые площади. И город продолжает расширяться к северу и югу благодаря значительным ирригационным работам в дельте Нила.
Борясь с подступающей дрёмой, я перебиваю её:
— Мама, а четырнадцать тысяч это много?
И она приводит мне обычное сравнение:
— Это в несколько раз больше, чем звёзд на ночном небе.
Пытаясь представить размеры Каира, я любопытствую:
— И всё это принадлежит мамлюкам?
Она объясняет:
— Нет, сынок. Султан делит все земли Египта на двадцать четыре части. Четыре части он забирает себе, а двадцать частей отдаёт во владение десяти великим эмирам мамлюков и десяти великим эмирам свободнорождённых, которых называют халка.
С замиранием сердца я спрашиваю у неё:
— А я стану великим эмиром мамлюков?
Однако она разочаровывает меня:
— Нет, сынок, не станешь. Ты ведь свободнорождённый, а не раб. Поэтому ты у меня будешь великим эмиром халка.
Я упрямо настаиваю:
— А я хочу стать великим эмиром мамлюков, как наш папа!
И, уязвлённый, отворачиваюсь от матери. Но расстроен я настолько глубоко, что не могу долго выдержать внутреннюю муку. Еле сдерживая слёзы обиды, я вновь обращаюсь к ней:
— Мама! Может, я всё-таки стану мамлюком? Ведь они самые лучшие воины на свете, и все вокруг только ими и восхищаются.
Отрицательно покачав головою, она нежно обнимает меня.
— А я всё-таки стану! Всё-таки стану! — твержу я, не отвечая на её объятия. — И когда это произойдёт, ты очень удивишься и будешь просить прощения!
Тогда она предлагает:
— Сынок, давай, больше не будем говорить об этом.
И вскоре я забываю об обиде и, желая услышать продолжение рассказа о Каире, спрашиваю у неё:
— Мама, а кто ещё живёт в Каире кроме султана, мамлюков, халка и чёрных рабов?
Она лениво отвечает:
— В городе живёт много торговцев, но ещё больше ремесленников самых разных профессий.
— А какие у них профессии? — интересуюсь я. — Они делают оружие?
Она вяло объясняет:
— Не только оружие. Они делают ещё много других полезных вещей.
Однако, не позволяя матери спокойно подремать, я задаю ей вопрос:
— Каких вещей?
Прикрыв глаза, она нарочито монотонным тоном перечисляет:
— Есть квартала башмачников, шапочников, меховщиков, парфюмеров, белильщиков, игольщиков и суконщиков.
Я требовательно произношу:
— И всё?
Подавив зевок и встряхнувшись, она говорит:
— Нет. Есть ещё много разных кварталов и рынков. Решетников, свечников, замочников, стекольщиков, котельников и горшечников.
Но я не отстаю:
— И всё?
Тогда мать, поборов слабость, продолжает свой рассказ уже намного бодрее:
— Ещё есть квартала сундучников, кузнецов, кожевников. Есть книжные рынки. Есть рынки, где продаются продукты питания, включая готовые блюда…
Под её бормотание я постепенно засыпаю. Однако когда рядом раздаётся мужской голос, мои глаза сами собой разлепляются.
Шагая рядом с нашим паланкином, чёрный евнух моей матери рассказывает ей:
— …У нашего народа не бывает свадеб. Молодой мужчина с помощью своих друзей просто похищает девушку из чужого племени.
Мать живо интересуется:
— И это вся свадебная церемония?
— Нет, — отвечает он и продолжает: — По нашему обычаю все участники похищения по очереди вступают в близость с невестою, и лишь после этого она считается женою того, кто был зачинщиком.
С недовольным видом мать замечает:
— Не очень-то хорошо вы обращаетесь со своими женщинами. Наверное, пользуетесь ими словно вещами, продаёте и обмениваетесь?
Он кивает ей головою и говорит:
— И не только это. Мой народ считает себя потомками крокодила. Поэтому после избрания каждого нового вождя мы приносим крокодилам в жертву свинью и украшенную цветами девушку, одетую в своё лучшее платье…
Показывая матери, что уже бодрствую и не желаю слушать россказни чёрного евнуха, в продолжение нашего недавнего разговора я задаю ей один из самых важных для меня вопросов:
— Мама, а где продают оружие?
Повернув ко мне свою голову и слегка нахмурившись, она отвечает:
— Для этого есть рынки оружейников и седельников, а так же изготовителей шпор и уздечек.
— А вещей и оружия на этих рынках много? — интересуюсь я. — Хватит на весь мир?
Она отрицательно качает головою:
— Нет, сынок. Ремесленники изготовляют эти товары только для внутренних нужд Египта. А торговлею с иноземцами занимаются другие купцы. Их называют каремитами.
С неослабевающим упорством я продолжаю выяснять у неё всё, что касается интересующего меня вопроса:
— А оружием эти каремиты торгуют?
Тут мать задумывается и, запнувшись, не совсем уверенно сообщает мне:
— Не думаю. Ведь воины султана не пользуются чужим оружием. Знаю точно, что из Магриба[130] и Африки эти купцы-каремиты ввозят шерсть, слоновую кость и чёрных рабов. Из далёкого Китая — шёлк, мускус и фарфор. Из Индии — перец и другие пряности. Но, самое главное, они доставляют мамлюкам индийских лошадей. Самых лучших в мире.
И я вспоминаю огромных скакунов из отцовской конюшни:
— Таких, как у отца?
— Да, сынок, таких, — подтверждает она.
Я внимательно слушаю её и, пытаясь навести на самую интересную для меня тему, задаю новый вопрос:
— А купцы из других стран к нам приезжают?
И она, не задумываясь, даёт мне ответ:
— Да, к нам приезжает много купцов из Генуи, Венеции, Испании, Франции и Византии.
Не теряя настойчивости, я интересуюсь:
— А они чем торгуют?
Она перечисляет:
— От нас они вывозят сахар, зерно, хлопок-сырец, вино, поташ и шёлковые ткани. А взамен к нам везут серебро, медь, свинец и другие металлы. И ещё дерево, сукно и бархат.
Наконец, не выдержав, я спрашиваю её напрямую:
— Но кто привозит сюда мамлюков? Ведь ими же всё время пополняют армию султана.
И когда она мне отвечает, её глаза заволакивает грусть:
— Юных невольников-мамлюков ввозят итальянские купцы, которые покупают их большими партиями у монголов из улуса Джучи.
Я надолго задумываюсь, соображая: «Как же мне оказаться в одной из таких партий невольников-мамлюков?»
Между тем мать, уходя от неприятной для неё темы, начинает рассказывать про окружающую пустыню:
— В зимние месяцы здесь гораздо прохладнее и нередко идут дожди, а по ночам из-за холода вода может превращаться в камень.
Я удивляюсь:
— В камень?
— Да, сынок, — подтверждает она. — Хотя теперь, в разгар лета, когда так жарко и сухо, в это просто не верится.
Но вот по всему каравану раздаются вскрики, люди задирают головы и, щурясь от солнца, провожают глазами большую стаю высоко летящих птиц. Я тоже с завистью слежу за этими летунами, пока они постепенно не пропадают из виду. И так каждый раз, изо дня в день зрелище пролетающих птиц будоражит и развлекает весь наш караван. К сожалению, это единственное развлечение, кроме сказок и песнопений.
— Мама, тут только птицы, — капризничаю я. — А где дикие животные?
Она успокаивает меня:
— Не теряй надежды, сынок. Ты обязательно их увидишь. Здесь бродят стада антилоп, газелей и онагров.
Я недоумеваю:
— Но почему они не показываются нам?
Она объясняет мне:
— Их отпугивает наш конвой. Так же как и разбойников.
В середине дня мы всегда делаем остановку для обеденной молитвы и краткого отдыха. В это время многие люди, взяв с собою лопатки, уходят за гребни барханов, чтобы справить там свои естественные потребности. А для моей матери чёрные слуги быстро устанавливают разборную ширму из шестов и натянутой между ними плотной материи. Там внутри она занимается своими «женскими делами». И в этом ей помогает её чёрный евнух. Иногда я улавливаю раздающиеся из-за ширмы смешки. И когда после этого мать выходит оттуда, в выражении её глаз я нахожу чувство большой признательности к собственному евнуху.