Плевако ф.н. речь по делу рабочих коншинской фабрики

Как старший по возрасту между говорившими в защиту подсудимых товарищами, я осторожнее всех. Моя недлинная речь будет посвящена просьбе о снисходительном отношении к обвиняемым, если вы не разделите доводов, оспаривающих правильность законной оценки предполагаемых событий. К этому прибавлю и просьбу, вызываемую особенными черта­ми этого дела.

Время, которое вы отдадите вниманию к моему слову, -это лучшее употребление его.

Когда на скамье сидят 40 человек, для которых сегодня поставлен роковой вопрос: быть ли и чувствовать себя завтра свободными, окруженными своими близкими, или утро встре­тит их картинами тюремной жизни, представлениями о без­людных пустынях и, может быть, о зараженном миазмами воздухе отдаленных стран ссылки - лишний потраченный час судейского времени - ваш долг, даже если бы слово мое оказа­лось излишним и несодержательным.

Пусть, если не суждено им избавиться от тяжелых кар, они уйдут с сознанием, что здесь их считают не за заражен­ный гурт, с которым расправляются средствами, рекомендуе­мыми ветеринарией и санитарами, а за людей, во имя кото­рых здесь собрано это почтенное судилище, в защиту которых здесь велением закона допущено и слушается представитель­ство защиты.

Особенный состав присутствия, установленный законом для данных дел, внушает мне смелую мысль воспользоваться благами, из того истекающими.

Простите, что хочу я внести не мир, а меч в сердце кол­легии в минуту, когда она должна будет обсуждать дело. Я хочу говорить о тех условиях, которым должны быть верны представители сословий, когда начинается высказывание мнений по делу.

У вас, господа коронные судьи, масса опыта, - не к вам слово мое: не напоминать вам, а учиться у вас должны мы, млад­шие служители правосудия. Вы выработали для себя строго установленные приемы, точно колеи на широкой дороге, по которой гладко и ровно идет к цели судейское мышление.

Но законодатель ввел в состав ваш общественный эле­мент, конечно, не для подсчета голосов и внешнего декорума.

Вносится слово живой действительности, не исключен­ной в отвлеченный термин. Вносит непосредственность бы­товых отношений, составляющих самую душу изучаемого дела.

И вот я прошу носителей этого непосредственного миропонимания не выезжать колесами в соблазняющие сво­ей прямолинейностью колеи судейского опыта, а всеми сила­ми отстаивать житейское значение фактов дела.

Есть у настоящего дела громадный недочет, - люди жиз­ни его понимают.

Совершено деяние беззаконное и нетерпимое, - преступ­ником была толпа.

А судят не толпу, а несколько десятков лиц, замеченных в толпе. Это тоже своего рода толпа, но уже другая, малень­кая: ту образовали массовые инстинкты, эту - следователи, обвинители.

Заразительность толпы продолжает действовать. Помня, что проступки совершены толпой, мы и здесь мало говорим об отдельных лицах, а все сказуемые, наиболее хлестко выри­совывающие буйство и движения массы, - приписываем тол­пе, скопищу, а не отдельным лицам.

А судим отдельных лиц: толпа как толпа, - ушла. Поду­майте над этим явлением.

Толпа - это фактически существующее юридическое лицо. Гражданские законы не дают ей никаких прав, но 14 и 15-й томы делают ей честь, внося ее имя на свои страницы.

В первом - толпе советуется расходиться по приглаше­нию городовых и чинно, держась правой стороны, чтобы не мешать друг другу, идти к своим домам (ст. 113, т. 14 Свода Законов).

Второй - грозит толпе карами закона.

Толпа - стихия, ничего общего не имеющая с отдельны­ми лицами, в нее вошедшими.

Толпа - здание, лица - кирпичи. Из одних и тех же кир­пичей создается и храм богу, и тюрьма - жилище отвержен­ных. Пред первым вы склоняете колена, от второй бежите с ужасом.

Но разрушьте тюрьму, и кирпичи, оставшиеся целыми от разрушения, могут пойти на храмоздательство, не отражая отталкивающих черт их прошлого назначения...

Как ни тяжело, но с толпой мыслимо одно правосудие -воздействие силой, пока она не рассеется. С толпой говорят залпами и любезничают штыком и нагайкой: против стихии нет другого средства.

Толпа само чудовище. Она не говорит и не плачет, а гал­дит и мычит. Она страшна, даже когда одушевлена добром. Она задавит не останавливаясь, идет ли разрушать или спе­шит встретить святыню народного почитания.

Так живое страшилище, спасая, внушит страх, когда оно, по-своему нежничая, звуками и движениями сзывает к себе своих детенышей.

Быть в толпе еще не значит быть носителем ее инстинк­тов. В толпе богомольцев всегда ютятся и карманники. При­меняя земные методы обвинения находящихся в толпе, вы впустите в рай вместе с пилигримами воров по профессии.

Толпа заражает, лица, в нее входящие, заражаются. Бить их - это все равно, что бороться с эпидемией, бичуя больных.

Только рассмотрением улик, выясняющих намерения и поступки отдельных участников толпы, вы выполните требо­вание закона, и кара ваша обрушится на лиц не за бытие в толпе, а за ношение в себе первичных, заразных миазм, пре­вратившихся в эпидемию по законам, подмеченным изучаю­щими психологию масс.

Здесь вам доказывали, что не было стачки.

А если была?

Тогда выступает вопрос о целях стачки.

Доказано, что часть требований была законна и удовлет­ворена. Доказывали, что и все требования были законны, в том числе и спорный вопрос о прекращении работ перед праз­дниками ко времени церковного богослужения.

Я же допускаю, что последнее требование не было за­конно. Я допускаю, что базарные инстинкты взяли верх над духовными, и уже давно заповедь о посвящении субботы богу (хотя бы со всенощного бдения) отменена другой, гласящей, что суббота - время чистки машин на фабриках.

Спорить не будем против законности господствующе­го инстинкта, но не откажем виноватым в снисхождении за увлечение святыми, но отживающими в сознании хозя­ев идеалами.

Скажем только, что они жестоко ошибаются, урывая вре­мя у осатаневшего от недельного труда рабочего.

Церковь - это место подъема духа у забитого жизнью, возрождение нравственных заповедей, самосознания и люб­ви. Там он слышит, что и он человек, что перед богом несть эллин или иудей, что перед ним царь и раб в равном досто­инстве, что церковь не делит людей на ранги и сословия, а знает лишь сокрушенных и смиренных, алчущих и жаждущих правды, труждающихся и озлобленных, всех вкупе помощи божьей требующих.

Входя туда озлобленным, труженик выходит освеженным умом и сердцем.

Хотите сделать из народа зверей - не напоминайте ему про божью правду; хотите видеть работника-человека - не разлучайте его с великою школой Христовой.

Обвинение вменяет в вину изобличенным подсудимым их тоску по церкви. В надежде, что вы в этой тоске найдете осно­вание к снисхождению, я перехожу к другому моменту дела.

Отгоняемые от церкви, они, преданные страсти, раз­бивают кабаки. И за кабак их влекут к еще строжайшему ответу.

Остановимся.

Буйство было. Но относить это буйство к беспорядкам скопищем, направленным против порядка управления, -несогласно с требованием закона. Вам это доказывали, и я вычеркнул из моей памяти все, что хотел сказать по этому предмету.

Добавлю одно: закон, ст. 269 Уложения, - закон новый, но мотивы к нему выяснены весьма подробно. Закон этот це­ликом взят из нового Уложения.

Вам, вероятно, присланы, как высшему суду местности, для заключений работы комиссии по Уложению. Там, во 2-ом томе, под ст.ст. 8г, 8з вы найдете исчерпывающую вопрос ар­гументацию за наказуемость скопищ особливыми карами лишь в исключительных, статьей перечисленных случаях; там при­ведено ценное мнение светила французской юриспруденции Ней о границах общеопасного и просто буйного массового беспорядка. Прочитайте эти страницы.

Вас поразит дерзость буянов, вторгающихся в чужие по­мещения, и хозяйничанье их за чужим вином.

Да, перед чужою дверью чувство деликатности и врож­денное признание святости чужого очага сдерживают всяко­го человека с непреступно направленной или неиспорченной совестью. Но в том-то и беда, что здесь для этого чувства не было места.

Разбивались кабаки, ютящиеся около той же фабрики, где жили обвиняемые. А что такое кабак в жизни большинства наших фабричных?

Это его клуб, его кабинет. Здесь он оставляет весь свой заработок, остающийся от необходимых домашних затрат. Ка­бацкая выручка - это склад, где сложены и трудовые деньги, и здоровье, и свободное время рабочего.

Кабак построен около фабрики, чтобы своим видом, за­пахом смущать и напоминать о себе рабочему. Кабаку нуж­ны не трезвые и сдержанные: его друзья - буйные и без­вольные гуляки. Для этих последних он не чужой дом, а самое настоящее пребывание, свой угол, свой правовой до-мицилиум, где ищет рабочего, уклонившегося от работы, надзиратель, где сыщут его и власти, находящие нужным задержать его.

А если так, то не вмените в особый признак злостнос­ти буйство пьяного рабочего в кабаке, где все, от чайной чашки до последней капли одуряющего спирта, есть крис­таллизация его беспросветного невежества и его непосиль­ного труда.

Судя этих людей, вы должны, по требованию закона и справедливости, принять во внимание нравственные качества их, как ту силу, которая противостоит преступным соблазнам всякого рода.

Посмотрим же, какова эта сила и среди каких условий возникает и растет она.

Вечный визг махового колеса, адский шум машины и пыхтение паровика, передающего свою силу десятку тысяч станков, около которых ютятся как мало значащие винтики рабочие люди...

Титаническая сила - машина блестит чистотой и изяще­ством своих частей, к ней прикованы забота и любовь домовладыки; и только они, легко заменимые в случае порчи, вин­тики, чужды любви и внимания.

Это ли условие подъема личности?

Выйдем из фабрики...

Кое-где виднеется церковь, одна-две школы, а ближе и дальше - десятки кабаков и притонов разгула.

Это ли здоровое условие нравственного роста?

Есть кое-где шкаф с книгами, а фабрика окружена десятка­ми подвалов с хмельным, все заботы утоляющим вином.

Это ли классический путь к душевному оздоровлению рабочего, надорванного всеми внутренностями от бесконеч­но однообразного служения машине?

Пожалеем его. Не будем прилагать к нему не ради прав­ды, а ради соображений неправового свойства мерку, удоб­ную для наших сил.

Нас воспитывают с пеленок в понятии добра, нас блюдут свободные от повседневного труда зоркие очи родителей, к нам приставлены пестуны. Вся наша жизненная дорога, не­смотря на запас сил и умение различать вещи, обставлена ба­рьерами за счет нашего достатка, благодаря которым мы и сонные не свалимся в пучину и рассеянные идем автоматически по прямой и торной дороге.

А у них не то.

Обессиленные физическим трудом, с обмершими от без­действия духовными силами, они, тем не менее, сами долж­ны искать путь и находить признаки правового и неправово­го направления.

Справедливо ли требовать от них той выдержки, какую мы носим в наших грудях?..

Чудные часы предстоит пережить вам, господа судьи. Вы можете при свете милосердия и закона избавить от кар непо­винного и ослабить узы несчастных, виноватых не столько злой волей, сколько нерадостными условиями своей жизни.

Будьте снисходительны!

Правда, не велика разница для рабочего между неволей по закону и неволей нужды, приковывающей всю его жизнь, все его духовные интересы к станку, бесстрастно трепещуще­му перед его глазами. Но все же эти люди, куда бы вы ни по­слали их, - к станку или в тюрьмы и ссылку, - услышав в ва­шем приговоре голос, осторожный в признании вины и сво­бодный в приложении милости, исполнятся чувства нравственного удовлетворения.

Они увидят, что великое благо страны - суд равный для всех - коснулось и их, пасынков природы; что и им, воздавая по заслугам, судейская совесть сотворила написанное народу милосердие, внушенное русскому правосудию с высоты пер-вовластия.

И пусть из их груди, чуткой ко всякой правде, им дарован­ной, дорожащей всякою крупицей внимания со стороны ва­шей, вырвутся благодарные клики, обращенные к тому, чьим именем творится суд на Руси, клики, какие, правда, по иным побуждениям вырывались из груди гладиаторов Рима: