В. Основоположения чистого музыкального бытия – с точки зрения абстрактно-логического знания 4 страница

Но должно, дано, предречено совместить. Должно наступить об­ручение Бога и мира. Должна водвориться имманентность Бога и мира. Болями рождений нового Бога-Мира захвачена душа. Должно свершиться великое чудо обожествления мира и омирение Бога. И вот, свершается!

Абсолютное Бытие музыки есть одинаково бытие мира и Бога. Сладостная мука и томление мировой Воли и Хаоса есть томление божественное. Мучения и воздыхания Тьмы, сладостной и полной ужасов, есть жизнь Абсолютного. Страшно приблизиться к Тебе, жи­вое Тело Вечности! Есть процесс в Абсолюте, временное в Вечном, страждущее во Всеблаженном. В музыке есть нечто вечно-временное, божественно-неразрешенное, блаженно-мучительное; она – изначальная Скорбь мира, подлинная и основная жизнь Абсолюта, божест­венно-прекрасная и божественно-подвижническая. В музыке нет не­божественного. В чистом музыкальном Бытии потонула бездна, раз­деляющая оба мира. Музыкально чувствовать – значит не знать отъ­единенное™ Бога и мира. Музыкально чувствовать – значит славо­словить каждую былинку и песчинку, радоваться жизни Бытия, – вне всяких категорий и оценок. Есть что-то языческое в музыкальных восторгах души. Есть что-то аморальное и биологическое и в то же время цепкое и острое в безумиях музыкального чувства. Жить му­зыкально – значит молиться всему. Так жить – значит перестать иметь потребности взлета и взрыва, ибо музыка есть взлет и взрыв, данные как вечность. Так жить – значит управлять Вселенной, им­манентно присутствуя в каждой монаде стремящихся струй Бытия. Музыкально жить и чувствовать – значит превратить Бытие в зву­чащий бесконечный инструмент Вечности и потопить в нем все, кро­ме звука. Музыкально жить – значит быть в судорогах, ибо музыка есть судороги мира, утвержденного как Вечное и Божественное. Му­зыкально жить – значит превратиться в дрожащий звук, лететь с его быстротой и замирать в туманах и тучах бесконечности. Внутри мира поет и стонет Мировая Воля, родящая из себя Бога. Распада­ется и раскрепощается, трещит и гудит материя, покрывшая Тайну, и тонет в глубинах Единого и Неизбывного.

И еще один, последний жест о Тебе, Невеста моя, о Тебе, Веч­ность моя, плоть моя божественная!

Что такое музыка и ее бытие с точки зрения наших категорий при­чины и цели? Что такое без образа зримое, без уха слышимое, без прикосновения потрясающее Бытие чистой музыки и вселенского про­стора звучащих волн?

Конечно, нами уже было утверждено, что мир музыки есть мир, существующий за пределами категорий человеческого ума, свобод­ный от них, не подчиняющийся им. Тем самым утверждено и отсутст­вие в чистом бытии музыкальном всяких причин и целей. И можно Пило бы не говорить об этом еще раз. Но после всего, что было сказано о божественном в музыке и о мировом, полезно еще раз вспом­нить о бесцельности и беспричинности музыки, полезно еще раз подчеркнуть бесцельность и беспричинность Божественного. Стремиться – не зная куда; страстно желать – может быть, пустоты; восхо­дить и взмывать – от неисповедимых и неразгаданных сил; бороться и сопротивляться, получать раны и убивать – ради самого процесса борьбы и страдания; наконец, молиться, любить, в исступлении целовать, взлетать и рассыпаться, чувствовать что-то загубленное и в то же время должное, преступное и сладкое, предреченное и с усилием выполнимое, – вот что такое музыкальный восторг, – во всей его божественной беспричинности и бесцельности, во всей его мучитель­ной беспринципности.

Стоит только попытаться соединить в уме своем все, что раздель­но говорилось во всем предыдущем изложении, – чтобы все своеоб­разие музыки как особого мироощущения, вся эта кипящая бездна снов и ужасов обнажилась перед нами во всей своей хохочущей антиномичности, во всей своей рыдающей беспринципности. Что это? В какой чудный мир тревог и битв* заброшено наше существо? Что за дивная вселенная с ее силами и мглами открывается удивленно­му зрению? Где край и цель, где вершина и низ, где восхождение и тропа вниз?

Сведем еще раз воедино все, о чем молилась и рвалась душа в предыдущем извещении.

Мир мучительный и сладостный, напоенный восторгами и мучи­тельно-сладкими исступлениями; мир, в котором погашены все по­знавательные жесты и отсутствуют логические определения и нормы; мир, который не делится на сознание и бытие, но весь есть некая их синтетическая и извечная слитость; мир, данный как вечное Стремле­ние и Воля, саморазрушение и истощение и как вечное Творчество и Воскресение; мир, который насквозь есть Божество и его страстная Жизнь и Страсть, в котором растворилось и синтетически воссоедини­лось природа и человек, судьба и Божество, история и вселенские судьбы Абсолютного; наконец, мир беспринципный и вечно играющий, беспричинный и бесцельный, мир, где слиты начала и концы, где нет меры и веса, мир – капризные грезы, мир как непостоянное море снов и неустанная бездна откровений. Это – музыка и музыкальный восторг ⁹.

II

МУЗЫКА И МАТЕМАТИКА

1. Истинный феномен музыки и математика

1. Нужно отбросить далеко от себя всякие абстракт­но-метафизические, будь то спиритуалистические или ма­териалистические, выведения чистого феномена музыки или какого-нибудь иного рода бытия. Музыка не есть ни материя, ни живое тело, ни психика, и вообще она не есть какая-либо вещь и совокупность вещей. Популярность музыкального искусства, с одной стороны, и музыкаль­ная ограниченность, с другой, привели к тому, что музы­ку рассматривают почти исключительно как некое психо­логическое переживание, за пределами которого только какие-то перепонки да невидимые физические иксы. На самом деле феноменологически музыкальное бытие в той же мере ниоткуда не выводимо, как и вообще бытие разу­ма, эйдетическое бытие. В стихии логоса не более иде­альности, чем в стихии музыки. И само музыкальное бы­тие есть лишь момент в общей эйдетической стихии разу­ма. Нашим феноменологам, по которым музыка «делает эстетику насквозь чувственной, почти животно-чувствен­ной», и «музыка убивает смысл», не мешало бы лучше помнить своего руководителя Гуссерля, который «ноэтически-ноэматическую» структуру определяет не только в отношении к познанию в узком смысле, но также и в от­ношении к сфере «душевных движений» и воли (Ideen. I. 1913, § 95) и даже свои «тетические» акты простирает на всю сферу сознания вообще (§ 117). Отсюда один вывод: музыкальное сознание есть тоже в некотором смысле эйдетическое, и потому оно требует, как и любая логиче­ская структура, тоже своего описания*.

Значит, перед нами две задачи: обнаружить идеаль­ность музыкального бытия и указать его спецификум по сравнению с бытием логическим.

2. Первое сделать нетрудно. В самом деле, ясно, преж­де всего, что музыка не есть ни в какой мере бытие фи­зическое или психическое. Любое произведение музыкаль­ной литературы предстоит нам в той же идеальной закон­ченности и неподвижности, как и всякое произведение изобразительного искусства. Мало того, нельзя указать подлинную сферу бытия, к которой относится музыка, вообще ссылками на время и текучесть просто. С этой точки зрения я не могу ничего иного указать, как бытие математического предмета, т.е. числа. Только иде­альность численных отношений может быть сравниваема с эйдетической завершенностью музыкального объекта. Феноменология, описывая логическое сознание, указыва­ет, напр., на интенциональность, на свойство этого сознания быть отнесенным к предмету, быть направлен­ным на предмет; и это в полной мере применимо к му­зыкальному сознанию, ибо разве музыкальное сознание не направлено на некоторое, вполне определенное бытие музыки? Феноменология устанавливает в сознании, далее напр., момент ноэтический, т.е. момент, осмысливаю­щим переживание и конструирующий его предметность; пил устанавливает момент ноэматический, идеально кор­релирующий предметное содержание, и т. д. Но все это, конечно, вполне применимо и к музыкальному сознанию, ибо оно применимо, по самому смыслу феноменологии, и ко всякому сознанию.

3. Итак, музыка и математика – одно и то же в смыс­ле идеальности сферы, к которой то и другое относится. Математика никакого отношения не имеет к реальному пространственному треугольнику, к шероховатости его сторон, к прямизне или кривизне линий, его составляю­щих, и т. д., хотя и никто из здравомыслящих не станет отрицать, что оба эти треугольника взаимно отражают друг друга. Математика, далее, никакого отношения не имеет к тем психическим данностям, которые сопровож­дают работу математика по формулировке и доказатель­ству математических положений, хотя без этих психиче­ских данностей эмпирически невозможно построить ни­какую математику. Какие бы мысли, чувства, волнения, догадки, сомнения и т. д. и т. д. я ни переживал при ана­лизировании математического материала, – это совер­шенно никакого отношения не имеет к содержанию и зна­чимости самого этого материала как такового. Теорема верна или неверна сама по себе, независимо от того, из­вестна ли она математикам или неизвестна, понимает ее кто-нибудь или не понимает, и т. д. Вот к этой чисто идеальной сфере и относится музыкальное бытие. Тут тоже не важно, чувствуете ли вы эту симфонию или не чувствуете и как чувствуете, и чувствуете ли вообще что-нибудь*. Не важно для смысла и идеального лика сим­фонии также и то, была ли она создана кем-нибудь или не была создана никогда и никем. Все эти вопросы о «происхождении» музыкального произведения, вся эта физико-физиолого-психологическая стихия никакого смыслового отношения к музыке как к таковой не имеет. Музыка есть бытие зш депепз, такое же неподвижно-иде­альное, законченно-оформленное, ясное и простое, как любая простейшая аксиома или теорема математики. Удивительно, как эстетики не хотят замечать объектив­ности музыки. Психика, физика, потом опять – физика, психика и т. д. без конца. Быть может, еще немного сен-тиментальностей о силе музыкальных волнений и сведе­ние музыки на «эмоции», «язык чувств». И потом опять: за психикой физика, за физикой психика, и т. д. Это про клятие натуралистически-психологистической метафизи­ки тяготеет решительно над подавляющим большинством и музыкантов, и эстетиков музыки, и всяческих ее тео­ретиков, и психологов, и физиков, и физиологов. Надо с корнем вырвать все эти материализмы и спиритуалистические интеллектуализмы, волюнтаризмы, все эти рас­суждения о творчестве в психике, все эти утонченные кон­цепции «потока сознания», «творческой эволюции», «аб­солютного творчества» и пр. и пр. Все это – психология. А музыка так же далека от психологии, как и математи­ка. И чтобы музыкально понять музыкальное произведе­ние, мне не надо никакой физики, никакой физиологии, никакой психологии, никакой метафизики, а нужна толь­ко сама музыка и больше ничего.

2. Общее положение музыкального бытия в системе эйдетического бытия

Ориентация на математику и постоянное сравнение музыки с математикой – отныне наш метод. Однако уг­лубимся сейчас во вторую из поставленных выше задач: если музыка относится к эйдетической сфере, то в чем ее спецификум?

1. Коренная особенность новейшей феноменологии, возникшей под руководством гения Гуссерля, отличается одной фундаментальной особенностью, которая ярко бро­сается в глаза тому, кто вообще всматривался в историю понятия эйдоса. Это – анти-диалектичность конструкции. Гуссерль дает описание структуры разума вне взаимопо-рождающей связи отдельных его категорий. Категории описываются правильно, но они суть только смысловые съемки с натуралистически данной действительности, и приходится Гуссерлю проповедовать принципиальный и ничем не преодолеваемый дуализм смысла и факта, в то время как факт есть тоже некоторый смысл или его мо­дификация, и надо уметь из чистого смысла как такого вывести чистый смысл факта как такого. Поэтому чисто феноменологическая точка зрения нас удовлетворить не может, и мы должны стать на почву диалектики. Как фе­номенология конструирует цельности, которые хотя и составлены фактически из отдельных частей, но по смыс­лу не состоят из них и поэтому из сложения дискретных друг другу частей вдруг появляется новый смысл, именно целое, чего не содержалось раньше ни в одной части, так м диалектика складывает отдельные категории, и из этого сложения получаются новые категории, совсем не содер­жа пшиеся раньше в предыдущих категориях. То, что те­перь называется в феноменологии целым, обладает су­щественно числовым и количественным характером, так см к конструирует категорию из отдельных внекатегори-.1Л1,ных моментов и имеет в виду лишь части целого. Диалектика же есть конструкция категорий, как они взаимно обусловливают и порождают друг друга.

2. Наметим кратко первичную необходимую диалек­тическую схему, то, без чего никакой предмет не мыс­лим ¹⁰. Так как нам сейчас не важно, что именно мыс­лить, то возьмем просто некое «одно»; какое именно это одно – не важно.

I. Одно, чтобы быть, должно отличаться от иного. Если нет иного, нет и одного. Стало быть, одно полагает себя вместе с своим иным. Другими словами, одно обла­дает определенной границей, содержит в себе некое очер­тание. И, значит, необходимо отличать одно как абсо­лютную единичность, ни от чего не отличную и потому стоящую выше всякого определения, и одно как оформ­ленное и объединенное нечто, как некую координирован­ную раздельность.

II. Но одно не может быть только различно с иным. Оно, именно для того, чтобы быть самим собой, требует иного и, следовательно, мыслится с ним сразу. Если оно только отлично от иного – оно не имеет никакой границы и, следовательно, оно не есть оно. Но оно – оно, и, зна­чит, оно не только отлично от иного, но и тождественно с ним. Однако как одно и иное тождественны? Это воз­можно только так, что одно становится. Становление и есть синтез бытия и не-бытия, одного и иного. Если пер­вый момент диалектического определения – это одно, высшее всякого определения, второй – одно как объединенность и координированная раздельность, то третий – одно как становящееся одно, одно, данное как совокуп­ность всех своих бесконечно-малых приращений. Первый момент – абсолютная единичность эйдоса со всеми его логическими и алогическими моментами; второй – эйдос как очерченное, картинно-смысловое логическое извая­ние; третий – алогически становящийся эйдос, взятый в своей все той же чисто смысловой стихии.

III. Далее, как одно, соединившись со своим инобы­тием, дало становление, так становление, требуя, как и все, для своего существования – своего инобытия и со­единяясь с ним, дает новую категорию – ставшего, или факта, который несет на себе вышевыведенную триаду смысла. Дальнейшее сопряжение приводит уже к инаковостной характеристике, к расслоению уже самый факт, само ставшее; и, рассматривая все эти возможные смыс­ловые судьбы становящегося факта, т.е. соотнося осмыс­ленный факт с его инобытием, т.е. с его возможными воплощениями, мы получаем уже не просто смысл, или эйдос факта, но выраженный смысл факта, выраженную его сущность, его имя. Имя есть тождество триадного эйдоса с его фактическим инобытием.

Таково первейшее диалектическое определение всяко­го предмета мысли вообще.

3. Привлечем опять, ради четкости установок, мате­матику. Где ее место в описанной стихии эйдоса и какова ее эйдетическая конструкция? Ясно, что математика, в смысле учения о числах, основывается на учениях вто­рого момента в эйдосе. Число и есть эйдос или, точнее, определенный вид его*. Математика должна видеть, как мы говорили, не вещественные, но именно идеальные чис­ла и о них говорить в своих конструкциях. Правда, кон­кретное содержание любого математического размыш­ления есть формально-логическая, силлогистическая связь понятий. Однако все эти «доказательства» всегда упираются в совершенно уже недоказуемые, идеально-опытные установки, в некоторые идеальные математиче­ские лики, о которых и о связи которых между собою уже не поднимается никакого вопроса и сомнения. Употреб­ляя выражение Платона «глядя на» эти данности, мы производим все реальные доказательства, вычисления, измерения** и т. д. Где же теперь музыка и ее предмет? 4. Прежде всего, по отношению к музыке, раз мы при­знали ее бытием эйдетическим, должен только что вы­ставленный тезис о «глядении на» остаться совершенно незыблемым. В самом деле, в эйдетической триаде нет ничего, кроме эйдосов и их отличия друг от друга, иными словами, нет ничего, кроме координированной раздель­ности эйдосов. Поэтому все, что так или иначе относится к эйдетической сфере, должно необходимейшим образом' руководствоваться и освещаться светом цельного эйдо­са. Другими словами, на долю музыки в идеальной сфере ничего не остается, кроме как эйдетически ознаменован­ной стихии «иного», инобытия, меона. Матема­тика специализировалась на конструкции эйдосов как та­ковых. Музыка же специализировалась на конструкции меональной сущности и, незримо управляясь эйдосом как таковым, конструирует в то же время меональную подвижность и инаковость эйдетического бытия во­обще***.

5. Сделанное только что заключение о существе музыки потребует от читателя некоторого напряжения мыс­ли, ибо понять его значит понять все вообще наше учение о музыке. – Эйдос образуется путем проведения в смысловой сфере строго очерченной мысленной границы. Нет ограничения – нет и ничего целого, нет эйдоса. Но что значит провести границу в сфере смысла? Это зна­чит отличить «одно» от «иного*. Пусть мы имеем какое-нибудь одно. Чтобы быть чем-то, быть целым, быть эйдосом, оно должно отличаться от всего иного, т.е. иного вообще. Но что такое иное? Иное, в силу этого определе­ния, есть именно не-одно. Если бы оно было просто неким одним, то наше первоначальное одно так ничем бы и не отличалось от иного, ибо последнее оставалось бы все тем же одним. Значит, иное, если оно есть подлинное иное, подлинно не-сущее, меон, оно есть именно не-одно. В то время как об одном можно прямо сказать, что такое оно есть по своему существу и качествам, – иное, если оно – подлинно иное, не допускает никакого подобного определения. Оно таково, что оно – все иное, иное и иное, и никогда оно не есть нечто определенное и устой­чивое. Иное, меон есть, стало быть, сплошное и непре­рывное, алогическое становление, неразличимое, неопре­делимое и только живущее расслоением и размывом «одного», или эйдоса. Только отличаясь от такого иного, одно есть подлинно одно и эйдос подлинно есть эйдос. 6. Теперь еще один диалектический шаг, и мы получим уже существенное разъяснение вышеприведенного поло­жения об идеальной меональности музыки. Именно, одно есть отличное от иного, и иное есть иное одного. Но ведь с такой точки зрения наше исходное одно есть, в свою очередь, некое иное в отношении к тому иному, отграни­чиваясь от которого оно впервые стало одним, или самим собою. Ясно, что одно, отличаясь от иного, есть иное этого последнего, иное иного, т.е. само содержит в себе вышеупомянутое алогическое становление. Эйдос, как эйдос сам по себе, так и эйдос выраженный, содержит в себе, в самом себе, в недрах самого себя, а не только вне себя, это алогическое становление. Другими словами, в эйдосе есть логически расчлененное едино-раздельное множество и есть алогически текучее, но тоже эйдетиче­ское, нерасчленимое и сплошно-текучее становление его как эйдоса. Есть, иначе говоря, алогическое ста­новление как эйдос; есть текучесть и сплошная не­прерывность становящегося смысла в недрах самого же смысла, а не вне его. Можно назвать эту стихию эйдоса г и лет и чес кой стихией, и вот эта гилетически-меональная стихия эйдоса и есть музыка; гилетический эйдос и есть спецификум музыкального эйдоса. Обычно дума­ют, что есть неподвижный эйдос и текучие факты. Одна­ко это – очень плохая феноменология. Существует теку­чий эйдос, не перестающий, однако, оставаться эйдосом. Только тут мы впервые достигаем подлинно анти-психологистической и конкретной (в противоположность абстрактно-логическим точкам зрения отвлеченной мыс­ли) концепции феноменологической сущности музыкаль­ного бытия. Однако это еще только простой выбор пути для нашего принципиального исследования. Попробуем продвинуться на этом пути.

3. Характерные частности музыкального

и математического бытия

как видов бытия эйдетического

Итак, музыка есть, вообще говоря, 1) выраженный эйдос (идея) и в то же время, в частности, 2) меональный, или гилетический, апейрон* (т.е. бесконечно расте­кающаяся беспредельность) в бытии эйдетическом. Быть может, тут стоит кое-что разъяснить. Не есть ли это эле­ментарное противоречие?

Чтобы понять совмещение эйдоса и апейрона, необхо­дима известная школа ума, и я согласен, что с первого взгляда это не более как противоречие.

1. Когда мы воспринимаем музыку, то ясно, что, как музыка ни далека от логики, она требует всего того фе­номенологического аппарата восприятия, какой нужен и для восприятия раздельных вещей в целях логического мышления над ними. И прежде всего тут необходимо осо­бое sui generis восприятие формы. Суммы должны пре­вратиться в живые множества; общее «Gestaltqualität»** должно обнять все отдельные моменты музыкального произведения. Ясно, таким образом, что перед нами здесь типичный эйдос со всеми своими обычными феноменоло­гическими особенностями. Но какой это эйдос? Чего соб­ственно эйдос? Вот тут-то и приходится говорить о свое­образии музыкального бытия, дающего эйдос не оформ­ленных логосов – сущностей или раздельных данностей, но эйдос бесформенных инаковостей, эйдос гилетического множества и меонального разложения эйдоса. Это эйдос не-эйдетического, эйдос меональности как таковой. Итак, совершенно понятно, как в музыке соединяется эйдос с л нейроном. Соединяется потому, что формальная сущ­ность эйдоса совершенно не зависит от его материально­го содержания; может быть эйдос и не-эйдетического.Бесформенность, хаос и мгла музыкального бытия долж­ны быть выявлены как таковые. И вот это выявление и дает форму музыке, а именно форму бесформенности, эйдос не-эйдетического, светлую идею разбегающейся по сторонам тьмы алейрона. В то время как изобразитель­ные искусства фиксируют точеный и оформленный пред­мет (да и то можно часто наблюдать стремление их к музыкальной «беспредметности»), музыка фиксирует мя­тущееся и неустойчивое бытие, хотя эйдетизм изображе­ния, в первом случае – оформленного предмета, во вто­ром – бесформенности, – один и тот же по своей сущ­ности.

2. Далее, требует пояснения то обстоятельство, что музыка, по-нашему, есть бытие идеальности (или момен­тов ее) в то самое время, когда всякому ясно, что музыка вся живет длительностью, напряжением во времени, она – искусство времени. В самом деле, если прочие ис­кусства дают статический образ предмета, то музыка – вся в движении, в стремлении, в подвижности. Она – сплошная текучесть, неустойчивость, динамизм, взрывность, напряжение и длительность. Как же мы можем говорить об идеальной неподвижности музыки, относя последнюю в ту же сферу, где царствует математика? Этот вопрос есть повторение предыдущего вопроса: как эйдетизм совмещается с меоном? Повторяем: вся эта не­устойчивость, длительность, «временность» и текучая на­пряженность есть характеристика музыкального эйдоса по его содержанию, самый же эйдос остается идеальным в математическом смысле этого слова. Совершенно не важно, что эмпирическая музыка – вся во времени и тре­бует длительности для своего восприятия. Ведь и лю­бое произведение изобразительного искусства тоже требу­ет длительности для своего восприятия, ибо не всегда мы можем сразу обнять все отдельные его моменты как нечто целое. Больше того, продолжая привлекать мате­матику для уясняющих аналогий, мы должны сказать, что и математический предмет, несмотря на свою вне-вре­менную, чисто идеальную природу, в эмпирической сфе­ре тоже ведь требует длительности и временности для своего восприятия, изложения и т. д. В этом смысле опять-таки нет никакой разницы между математикой и музыкой, между математическим эйдосом и эйдосом му­зыкальным. Разница начинается с того пункта, когда мы задаем вопрос о том, каковы по содержанию эйдосы ма­тематические и музыкальные. И тут основная наша установка гласит: математический эйдос есть эйдос второго момента в идее*, а именно идеального оформления и яв­ленного лика предмета, а музыкальный эйдос есть эйдос меональной бесформенности и инаковости в отношении к эйдосу. То, что в мире эйдосов как таковых есть непо­движно-идеальный момент различия («иного»), то самое в эмпирическом изображении искусства предстает как временная длительность и сплошная текучесть взрывного единства.

3. Чрезвычайно важно учитывать глубочайшую фено-менолого-диалектическую связь и взаимоотношение «иде­альных» и «временных» моментов в музыке. Разумеется, говоря о временности, мы не будем сейчас говорить об эмпирической временности, сопровождающей все вообще объекты нашей мысли и восприятия, и математику, и музыку, все, вплоть до элементарного процесса пищева­рения. Мы должны иметь в виду ту идеальную длитель­ность, которой музыка существенно отличается от идеаль­ной устойчивости изобразительного искусства и также ма­тематического предмета.

Музыкальное бытие есть «иное» в отношении к эйдо­су, данному как явленный лик сущности. Что значит это «иное»? Мы знаем, что эйдос – неподвижно-идеален и абсолютно-оформлен. Если музыка есть «иное» идеи, то это значит, что она именно не-неподвижна, т.е. подвиж­на, и не-оформленна, т.е. бесформенна. Так с диалектиче­ской необходимостью мы устанавливаем подвижную бес­форменность, входящую как необходимый момент опре­деления абсолютно и неподвижно оформленной идеи и, след., столь же идеальную, как сама идея. Отсюда то органическое сращение подвижной бесформенности и идеальности в музыке, о котором мы все время говорим и которое для отвлеченной мысли предстоит как ряд анти­номий, превращающихся далее при отсутствии диалекти­ческого чувства в простое противоречие или в сентимен­тально-интеллигентские рассуждения о том, что главное не мысль, а чувство, что музыка – язык чувств, и в прочие пошлости**.

Интересна именно эта диалектическая природа му­зыкальной длительности и подвижности. Эйдос есть аб­солютная устойчивость. Чтобы быть подлинно «иным», мсопальное начало должно быть вечно подвижным, оно должно вечно и непрерывно переходить от одного к дру­гому. Должна быть уничтожена всякая статичность и оформленность, всякая смысловая устойчивость. Однако нельзя сказать и того, что это – бессмыслица, ибо бес­смыслица есть некое уже устойчивое осмысленное поня­тие, а музыка и меон – как раз вне устойчивого и вне ; осмысления. Нельзя также и сказать, что меон есть подвижность, ибо подвижность есть опять-таки некое вполне определенное и осмысленное понятие, т.е. некий попросту эйдос, а значит не «иное». Нельзя, конечно, меон 1 назвать и меоном, если под этим понимать некоторую самостоятельную установку разума; понятие меона есть само по себе, как и всякое понятие в основе, не что иное, как опять-таки эйдос, а не «иное». «Иное», инобытие в подлинном диалектическом смысле есть именно иное идеи, и все свои феноменологические отличия получает только от идеи, или эйдоса. Повторяем: меон, «иное» есть лишь факт различия эйдосов между собою, различия в сфере эйдетического вообще, и в сущем (а оно все акту­ально или потенциально эйдетично) вообще нет ничего, кроме эйдосов. Вот почему музыка в своем глубинном содержании решительно не допускает никаких квалифи­каций мысли; это есть алогическая сущность логического, вечно шумящее море небытия, в котором, однако, нет ни­чего, кроме светлых ликов неявленной бездны сущности. Вот почему музыка, как вечно становящееся, есть усло­вие и самая стихия жизни, хотя в жизни все оформлено, и даже самая хаотичность не может не иметь своего лика и формы, а именно формы хаоса. Без «иного», без музы­ки, – не было бы жизни. Все неразличимое слилось бы в одну – сверхсущую точку бытия. Мы же, созерцая оформ­ленные лики бытия, слышим бьющийся пульс этого бы­тия, вечно неугомонное превращение из одного в другое, вечное движение и стремление, словом, вечную жизнь. Но условием для этого является именно «иное», т.е. ало­гическое становление, и изображение его в условиях эмпирического человеческого мира и есть музыка.

4. Чтобы дать окончательную диалектически-феномелогическую формулу музыкального бытия, подчеркнем тот факт, что «иное» не имеет своей собственной жизни, но живет всецело на счет эйдоса. Музыка и есть эйдос в смысле явленного лика сущности и в то же время есть некое сплошное изменение и становление, т.е. как будто бы нечто не-эйдетическое. На самом деле это есть дли­тельность эйдоса как таковая, сплошное и непрерывное движение от одной «части» эйдоса к другой. Музыка есть, другими словами, распыление эйдоса, растворение его, неизменный и сплошной прирост бесконечномалых изменений. Точеный и оформленный эйдос меонизируется, хаотизируется; оставаясь идеальной дан­ностью, т.е. вечным настоящим, без ухода в прошлое и без убыли своего бытия, он, однако, превращается в дли­тельность, распыляя и растворяя отдельные бесконечно малые составные элементы идеи в сплошную, непре­рывную, неразличимую, хотя и изменчивую текучесть. Употребляя термин ссНпыйепНа coincidentia oppositorum в условном смысле, можно сказать так: музыка есть coincidentia oppositorum, данное как длительно-изменчивое настоящее. Отвлекаясь от исторических типов понимания понятия «совпадения противоположностей», я конструирую этим понятием распыленность и меональную ознаменованность эйдоса. С точки зрения отвлеченной мысли и натуралисти­ческой метафизики coincidentia oppositorum есть как бы слияние всех определений в одну нерасчленимую массу, некое мятущееся множество, в котором не видно никаких вещей, все различие в котором сводится не к эйдетиче­ской раздельности строго-оформленных ликов, но к меональному и сплошному передвижению и изменению от одного элемента множества к другому. Для формальной логики н отвлеченной метафизики музыка есть слияние всего во всем, совпадение всех предметов в одном нерас­членимом и беспокойном множестве. Однако то самое, что отвлеченная мысль формулирует в музыке как не­кое вещное хаотическое бытие и тем неизбежно вносит а такую концепцию натуралистический смысл, это – с применением диалектического метода – получает абсо­лютно-эйдетическую природу, теряет психологистический смысл и становится идеальной и чисто феноменологической концепцией музыки. Диалектика закрепляет фено­менологически «сверху» то, что «снизу», с точки зрения отвлеченной мысли выступает как натуралистическая па­раллель пространственно-временному миру (здесь – раз­дельность, в музыке – слитость; здесь – противостояние ( субъекта и объекта, в музыке – их слияние и т. д.). Толь­ко так и можно избежать натурализма и «естественной установки», т.е. достигнуть полной чистоты феноменологии. Алогический континуум есть также нечто идеальное и также имеет свой смысл и значение. Музыка и есть тот эйдос алогичности как таковой, в ее абсолютной чи­стоте.