Часть вторая. приключения вахид-ибн-рабаха 8 страница

Язвительная Мысль удивляется: «Это что же? Ради неё и дождь утих?»

Опередив Марию, я открываю перед нею вход в беседку. Для этого мне приходится раздвинуть в стороны старые рыбацкие сети, которыми та завешены с целью защиты от комаров. Она присаживается на краешек скамьи и выжидающе глядит на меня глазами испуганной лани.

Будто бросаясь в тёмный омут и превозмогая мешающий в горле комок, я признаюсь:

— Мария! Ты мне очень нравишься. А Золотой с тобою так, ради забавы.

А она неожиданно резким движение приставляет указательный палец к своим сочным губкам, призывая меня тем самым к молчанию, и, фальшиво улыбаясь, шепчет:

— Тс! Не надо об этом. Всё уже предначертано судьбою. Уже слишком поздно что-то менять.

И затем, дернув меня за рукав, требует:

— Сиди тихо и молчи! Не хочу, чтобы он изобличил нас.

Занавесь из рыбацких сетей и сгущающиеся сумерки делают нас, находящихся в беседке, невидимыми для проходящих мимо людей. А как раз в этот момент в сторону промплощадки идёт Золотой, а ему навстречу — Сиплый. И их пути пересекаются совсем неподалёку от нашей беседки.

Сиплый останавливает Золотого:

— Погоди, кореш! Перетереть[52] надо. Фраернулись[53] мы с тобой, как пассажиры[54].

— Вилы[55]! — восклицает Золотой. — Стал бы я банк[56] метать, если б сообразил, что он катала?

— Аристократ[57], не иначе. Я до последнего не шухернулся[58], — сокрушённо вздыхает Сиплый. — Но сейчас не о том. Напомнить хочу про обещание отколоть[59] мне за то, что свёл тебя с законным каином[60].

— Сказал — сделаю, — говорит Золотой. — Зачем зря тарахтишь[61]?

— А вот зачем, — начинает было Сиплый, но прерывается, закашлявшись. Затем продолжает: — Скажешь тому барыге, чтобы придержал у себя мои комиссионные, я их сам при случае заберу.

— Да не вопрос, — соглашается Золотой. — Всё?

— Ещё одно, — задумчиво произносит Сиплый. — Мне раньше тоже говорили, что я фартовый. Да только как оно приходило, так и уходило.

Золотой настораживается:

— И к чему ты это клонишь?

А Сиплый продолжает:

— Ты думал подняться с этого дела, да? А ведь тебе ещё с подельниками[62] надо делиться и в общак[63] дольку малую скинуть. Но, главное, катале ты задолжал кучу бабок. В натуре! Тому дай, этому дай. А что тебе-то останется? Да и останется ли?

— В цвет[64]! — восклицает Золотой. — Ты, паря, кругом прав. Обложили со всех сторон. А ведь такой фарт раз в жизни приваливает. Если не выгорит, тогда с горя хоть в петлю лезь. Что делать-то?

Сиплый заговорщицки понижает голос:

— Сколько у тебя подельников-то, трое? Студент — фраерок. Он не в счёт. Геологиня тебя чуть не пришила[65]. За это её туда же. Остаётся Машка. А нужна она тебе на материке? С баблом-то в карманах будут бабы и получше. А?

На что Золотой презрительным тоном отвечает:

— Она сама на меня повесилась. А какой мужик откажется от такой халявы? Правда, есть тут одна закавыка. Серафимыч наехал[66]. Короче, если не женюсь на ней, замочить[67] грозится.

— С чего бы это он? — удивляется Сиплый.

— Будто не догадываешься? Хмыриха[68] подсуетилась, — отвечает Золотой и высказывает предположение: — А может Машка его дочь?

— С ним шутки плохи, а твои дела ещё хуже, — говорит Сиплый. — Кумекаю я, он на Колымского Папу работает.

— Надо бы хуже, да некуда, — соглашается Золотой и спрашивает: — Но ты ведь что-то сказать хотел? Или просто баланду травишь[69]?

— Ты меня знаешь, я уже который год не могу до материка добраться. Всё, что зарабатываю за сезон, пропиваю в Магадане за неделю. А после сразу опять сюда, чтобы прокормиться. Всю зиму базу охраняю, помогаю железяки ремонтировать. Да разве же это воля? — Сиплый вначале говорит жалостливым голосом, но под конец, почти без перехода, предлагает уже деловым тоном: — Ты поможешь мне, а я тебе.

— И чем же ты мне хочешь помочь? — интересуется Золотой. — Петлю потуже затянешь?

— На это и без меня охотники найдутся, — отмахивается Сиплый. — У тебя сейчас один выход — всех кинуть[70]. Семь бед — один ответ. Но без подельника ты не обойдёшься. Подмогну тебе, кентяра. Купишь мне за это хибарку где-нибудь в тёплых краях. И лады!

Золотой сокрушённо вздыхает:

— Эх! Да я готов каждому его долю отстегнуть. Ведь тут на кону такие бабки! Во дворцах можно жить и правнукам ещё останется.

Ошарашенный Сиплый восклицает:

— Гонишь[71]? Обзовись[72]!

— Век воли не видать! — клянётся Золотой. — Да что толку, если катала на всё уже лапу наложил.

— Да уж! — вздыхает Сиплый. — За такой зябок[73] — в натуре! — замочат. А скажи-ка мне, сколько времени катала тебе положил?

И Золотой сокрушённо сообщает ему:

— До утра.

Сиплый присвистывает и говорит:

— Подручный у него! Такого можно на лесозаготовках вместо железного фраера использовать. Голыми руками порвёт. Мало того, под ципером[74] у него я ствол приметил. Серьёзная кодла.

Озираясь по сторонам, Золотой спрашивает:

— Думаешь, пора ноги щупать[75]?

Сиплый разводит руками:

— Ну, а как тогда? Ты меня слушай! Спрячься в лесу, пережди наводнение, а потом пробирайся в Магадан. А я отмажусь, будто надо сесть на крест[76], а сам буду уже поджидать тебя там с твоей рыжей шкатулкой. Так что, готовь маршрут[77].

Золотой начинает закипать:

— Это что же выходит? Пока я стану эмигранта[78] изображать, ты будешь в ресторанах юрдонить[79]?

А Сиплый продолжает его уговаривать:

— Да ты сам подумай, оно же сподручнее налегке-то бежать.

— Засобачить[80] хочешь? — звереет Золотой и выхватывает нож. — Да я тебя!

Однако сделать он ничего не успевает. Невзрачный по сравнению с Золотым, Сиплый неожиданно оказывается более проворным. Он с хирургической точностью чем-то мгновенно чиркает противника по внутренней стороне кисти. Золотой роняет оружие и хватается за рану, из которой фонтанирует почти чёрная кровь.

«Наверное, Сиплый полоснул Золотого «пиской», — мысленно предполагаю я. — Говорят, карманники никогда не расстаются с такой заточенной как бритва монеткою».

А Сиплый, хищно ощерившись, шипит:

— Ты на кого прыгаешь, баклан психованный? В следующий раз будет наглухо[81]!

И, уже уходя быстрым шагом от Золотого, даёт совет:

— Перетяни жгутом, а то подохнешь!

Золотой, зажав рану, топчется на месте и чертыхается.

Всё это действие, словно в театре, происходит прямо перед нашими с Марией глазами. И при виде такого кровавого исхода, она, не выдержав, вскрикивает и, выбежав из беседки, бросается к Золотому.

А я, хоть и несколько опешивший, всё ещё продолжаю сидеть на месте.

Подбежав к Золотому, Мария срывает со своей головы косынку, делает из неё жгут, хватает его за повреждённую руку и крепко обматывает рану.

— Сейчас, сейчас, — твердит она. — Потерпи, милый.

— Ты? — удивляется Золотой и бормочет: — Сильнее! Да! Так!

Хорошо заметно, что Золотой из-за потери крови теряет ориентацию: он качается и то и дело хватается за Марию. А Мария, не выпуская его руки, склоняет над нею голову и горько плачет.

Но вот Золотой, видимо, придя в себя, резко отдёргивает руку от Марии и спрашивает:

— Подслушивала?

Она умоляюще складывает свои ладони на груди:

— Но ведь это неправда? Ты же говорил мне, что любишь.

И он добивает её:

— Если ты ничего не поняла, значит, полная дура!

Мария сквозь рыдания принимается увещевать его:

— Я же ради тебя на всё готова! Я же берегла себя для тебя! А ты воспользовался моей некомпетентностью.

А Золотой зло смеётся над нею:

— Не я так кто-нибудь другой раскупорил бы тебя. Да хотя бы тот же студентик. А жениться на тебе я не собираюсь, так можешь и передать своей мамаше и Серафимычу заодно. Так что дорога у тебя теперь одна, станешь такой же шлюхой, как Кедровка. Все вы бабы одинаковые! И вообще, отвянь[82]!

Обращаю внимание, что слёзы на лице у Марии мгновенно высыхают и в её глазах зажигаются злые огоньки.

— Да я тебя, мерзавец, сейчас сама дорежу! — грозит она и присовокупляет к этому ещё и грязные ругательства.

«Мои уши просто отказываются воспринимать такие слова, — смущаюсь я мысленно. — А тем более из её уст».

Мария подхватывает с земли оброненный Золотым нож и, высоко подняв над головою этот большой тяжёлый охотничий клинок, неуклюже замахивается. Золотой стоит перед нею, не шелохнувшись, и нагло ухмыляется.

Но тут из-за угла маркшейдерского домика показывается Геологиня и кричит:

— Эй! Что ты делаешь?

Мария от её окрика приходит в себя, закидывает нож в растущие около беседки кусты и убегает прочь.

А Геологиня с разбегу обнимает Золотого и умоляет его:

— Тарасик, прости меня! Бог лишил меня разума. Но мы с тобою должны думать о ребёночке. Он обязательно появится, и ему будет нужна семья. Только ты и я. Прости меня, Тарасик!

— Ты опять?! — злится на неё Золотой. — Я же тебе уже всё сказал. Ты была для меня только бесплатной шлюхою. Если бы ты была умной, не довела бы до такого. Давно бы выскреблась. Всё! Уйди лучше, по-хорошему!

Но, будто не слыша этих его злых слов, она переживает о нём:

— Тарасик, ты весь в крови! Пойдём, я помогу тебе. Успокойся и прости меня, дуру. Помнишь, как нам было хорошо вместе? И ты же говорил, что у нас будет нормальная семья. Вот увидишь, всё наладится. Бог нас не оставит. Пойдём!

— Да отвянешь ты или нет?! — рычит Золотой и резко толкает женщину в грудь.

Она падает, а он уходит в сторону промплощадки.

И, барахтаясь в грязи, Геологиня в голос рыдает:

— Ненавижу! Я всё равно убью тебя! Будь ты проклят за то, что желаешь смерти нашему ребёночку! Детоубийца! Пускай бог покарает тебя смертью за твои грехи!

«Общение с Канадцем приносит определённые плоды, — злорадствует Язвительная Мысль. — И если этот процесс пойдёт ещё дальше, мы скоро все начнём через каждое слово упоминать о каком-нибудь смертном грехе». — «И, возможно, это было бы гораздо лучше, — вступает Рассудительная Мысль, — чем видеть и слышать всю ту грязь, что была вывернута передо мной за последние полчаса».

Геологиня поднимается с земли и, покачиваясь, с ненавистью смотрит вслед Золотому. Немного погодя она медленно уходит обратно туда, откуда пришла. И я, наконец-то, могу покинуть беседку и вернуться на свой излюбленный наблюдательный пункт. А по пути я безотчётно наклоняюсь и подбираю нож Золотого.

Сумерки сгущаются всё сильнее, но через окно в теодолит ещё вполне отчётливо просматривается фигура Золотого. Он останавливается под навесом склада ГСМ, закуривает и садится на одну из лежащих на боку бочек.

«Судя по его опущенной голове, — надсмехается Язвительная Мысль, — он размышляет о чём-то непростом». — «Среди такого количества горючего ему в первую очередь следовало бы подумать о пожарной безопасности», — всплывает Тревожная Мысль.

Через несколько минут мимо моих окон быстрым пружинистым шагом, едва ли не бегом в сторону промплощадки проносится Канадец. Отмечаю, что у него очень решительная физиономия. Заметив Золотого на складе ГСМ, он сворачивает к нему и, остановившись, почти полностью заслоняет его от меня своей массивной спиною. Но когда Золотой поднимается на ноги, я могу видеть его голову. Они о чём-то разговаривают, и в процессе этого выражение лица Золотого становится всё напряжённее и злее.

В этот момент краем глаза я улавливаю в стороне какое-то движение и отстраняюсь от теодолита. Присмотревшись, нахожу какую-то неясную фигуру, которая, прячась за деревьями, вдоль опушки леса крадётся к складу ГСМ. Навожу туда мой верный теодолит и засекаю, что это Сиплый.

Однако пока я из-за Сиплого менял сектор наблюдения и фокусировку прибора, Канадец с Золотым уже успевают закончить свою беседу. Успеваю зафиксировать Канадца, который с ошалелыми и чуть ли не белыми глазами нетвёрдой походкою возвращается назад. Вижу Золотого, опять сидящего на той же бочке и в той же позе с опущенной головою. И ещё замечаю, как осторожно, таясь и озираясь, словно киношный злодей, сбоку к Золотому подбирается Сиплый и останавливается в шаге от него. Золотой, не вставая с бочки, поднимает голову и что-то говорит ему. Сиплый, видимо в ответ, утвердительно кивает. Потом он наклоняется к Золотому, заслонив его от меня на мгновение, и тут же выпрямляется. Затем, настороженно осмотревшись по сторонам, он разворачивается и чуть ли не вприпрыжку направляется к ближайшей опушке леса.

Провожая взглядом Сиплого, я с подозрением бормочу: «Какая поразительная целеустремлённость!» — А Тревожная Мысль предупреждает: «Эти сумерки скоро превратятся в кромешную мглу. Каждый раз, как я моргаю, становится чуть темнее». — Я подхватываю эту мысль: «Да. Не пройдёт и минуты, как теодолит сделается совершенно бесполезным». — Всплывает Кровожадная Мысль и свирепеет: «На Колыму сейчас опустится ночь, которая, как известно, кое для кого станет последней!» — Я соглашаюсь с нею: «Полагаю, да! С угасанием этого бурного на события дня, должны печально закончиться и дни Золотого». — А Рассудительная Мысль наводит на размышления: «И эти события со всей возможной очевидностью показывают, как неистово некоторые люди желают ему скорой смерти. И я, кстати, в их числе». — Я признаю и это: «Даже самому не верится, до какой степени ожесточилось моё сердце!» — Язвительная Мысль предлагает: «Надо обязательно подойти к зеркалу и попробовать найти в своём облике, на своёй физиономии внешнее отражение этой внутренней трансформации». — Я не спорю и с этой мыслью: «Да, я меняюсь и становлюсь кровожадным». — Язвительная Мысль с издёвкою спрашивает: «А где же тот мягкий романтический юноша, который пару месяцев назад появился в этом суровом краю?» — Я размышляю над этим: «Был очень простой выбор. Одно из двух. Либо кардинально поменять себя и победить, либо сохранить свою прежнюю суть и проиграть». — Язвительная Мысль дразнит: «Но ведь было бы проще закрыть на всё глаза, переждать, перетерпеть и вернуться назад, в свой уютный маленький мирок». — «А смог бы я по-прежнему уважать самого себя? — спрашиваю я и сам же отвечаю: — Нет! Нет! И ещё раз нет!» — Язвительная Мысль подводит черту под моими рассуждениями: «Значит, пришла пора окончательно отказаться от бессмысленного юношеского идеализма? Забыть его как свои детские игрушки?» — И Кровожадная Мысль подтверждает: «Да! Настало время вступить в жестокий мир взрослых людей и занять в нём достойное место!»

Глава 6. Расследование

Искать начнёшь ты и обрящишь,

Если живым себя дотащишь.

Донос. Лжец. Подлость. Разочарование. Трактат. Партнёрство. Угоревшая. Пьяная. Вывод. Соперница.

Скрестив руки на груди, я восседаю перед Серафимычем и в задумчивости разглядываю потолок, а он, с моего доброго согласия, меня допрашивает.

«Как там гласит восточная мудрость? — спрашиваю я себя мысленно и пытаюсь процитировать: — «Сиди спокойно на пороге своего дома, и мимо пронесут труп твоего врага». По смыслу, кажется, так?» — А возникшая Язвительная Мысль принимается упрекать: «Жаль, только, что это не про меня. Это про философов, а я в последнее время что-то слишком уж активно стал вмешиваться в течение жизни». — И я соглашаюсь с этой мыслью: «Да уж! Самое малое, что я теперь сделал бы, это приобрёл хижину по пути следования похоронной процессии». — Язвительная Мысль продолжает ехидничать: «А зачем искать мудрость о терпении где-то на востоке? Козлы, например, меня сами нашли». — И я не могу удержаться от улыбки, вспоминая, как испугался, почувствовав чьё-то присутствие за своей спиною, когда стоял в одиночестве на склоне горы и наблюдал в теодолит далёкий геодезический пункт.

…Осторожно обернувшись, я обнаруживаю совсем рядом с собою группу круторогих горных козлов, которые с детским любопытством рассматривают меня. Они до того смелеют, что, тряся бородами, чуть ли не отталкивают меня от прибора, видимо, горя желанием заглянуть в зрительную трубу. А ведь уже больше недели их разыскивают все местные охотники, но не находят ничего кроме старых следов…

Появившаяся Рассудительная Мысль констатирует: «Однако всё, что должно было случиться, случилось, и уже ничего не исправить — Золотой мёртв». — Я рассуждаю: «За вчерашний день я многое понял. И отвечать на вопросы Серафимыча откровенно мне не позволяет уже не только чувство самосохранения, но ещё и бурлящая в душе ярость». — Язвительная Мысль дивится моей наглости: «Так мне уже недостаточно того, чтобы самому выйти из этой истории живым и невредимым? А хочется при этом ещё и наказать одно подленькое существо?» — И я радуюсь: «Всё-таки удачно сложилось, что Серафимыч к своему расследованию привлёк именно меня. Своевременное обладание полезной информацией и возможность влияния на ход событий — дорогого стоят!» — А пробившаяся Тревожная Мысль осведомляется: «Кажется, я уже принял решение, как вести себя с Серафимычем? И, надеюсь, оно будет правильным?»

Переведя взгляд с потолка на председателя артели, я спокойным тоном отвечаю сразу на оба вопроса:

— Убил его, наверное, Сиплый. Я сам видел, как они вчера на ножах сцепились. Не поделили золотую коробку.

Серафимыч делает резкое движение телом ко мне навстречу, словно это должно помочь ему не упустить ни единого звука, сорвавшегося с моих уст.

Тревожная Мысль подмечает: «О! Как же пронзительно он на меня зыркает своими глазками. Взгляд — словно вспышка электросварки!» — Приходит Кровожадная Мысль, убеждая в правильности этого поступка: «Ну и что! Пускай девчонок этим запугивает! Тем более, что каждое моё слово — истинная правда! О коробке, думаю, ему уже и без меня известно. А сдать Сиплого — это святое дело!» — «Как говорится, помяни чёрта!» — восклицает Язвительная Мысль, когда за окном появляется знакомая фигура.

Раздаётся стук в дверь, и, кряхтя, входит Сиплый. Встав у порога, он хрипло просит:

— Серафимыч, ты мне мешок сулил дать.

Серафимыч удивляется:

— Что? Неужели, гроб уже сколотил?

Шевеля короткими щетинистыми бровями, Сиплый докладывает:

— Дело нехитрое — ящик смастырить. В натуре!

— Сейчас схожу на склад, принесу, — обещает Серафимыч. — Но сначала давай, нарушим немножко наш сухой закон — Золотого помянем.

Серафимыч достаёт из прикроватной тумбочки початую бутылку водки. В одну эмалированную кружку наливает щедро, а в другую чуть-чуть. Он вопросительно смотрит на меня. Я мотаю головой, отказываясь. И тогда большую дозу алкоголя он вручает Сиплому.

— Царство ему небесное! — произносит Серафимыч и единым махом выпивает глоток водки.

— Царствие ему небесное! — вторит Сиплый и присасывается к своей кружке.

В его действиях нет свойственной алкоголикам жадности, он будто не пьёт, а священнодействует, и вид его торжественен. Даже седая щетина на его движущемся кадыке в свете электрической лампы переливается благородным серебром. А окончив пить, Сиплый придаёт своёму голосу неизвестно откуда взявшуюся солидность и выражает председателю свою признательность:

— Благодарствую, Серафимыч!

Подойдя к столу, он аккуратно ставит на него пустую кружку. Потом разворачивается к двери, собираясь уходить.

Однако Серафимыч останавливает его:

— Погоди, Владимир Юрьевич!

И велит:

— Присядь ненадолго, разговор имеется.

Расстёгнув куртку и плотно усевшись на табурет, Сиплый спрашивает у него:

— Чего же такого ты со мной перетереть[83] собираешься?

И тут Серафимыч объявляет ему:

— Я ищу убийцу! Поэтому буду всех допрашивать.

А я припоминаю: «В столовой за завтраком, кроме Канадца, не было видно ещё и его. И, значит, он не в курсе последних событий».

Вначале Сиплый не противится такому предложению:

— Серафимыч, ты у нас — в натуре! — пахан[84], и с тобой не западло выйти на линию[85].

Но затем он поворачивается в мою сторону и спрашивает:

— Но для чего тут этот фазан[86]?

И Серафимыч оглашает мой статус:

— Он будет всё заносить в протокол. В этом деле я назначил его своим помощником.

Сиплый возмущается:

— В протокол? Ты кто, зуботычка[87]? Однако я ещё не ссучился[88], чтоб зашухарить[89] ельню[90]!

И отрезает:

— Нет, я на такое не подписываюсь! Не по понятиям это!

Серафимыч весь подбирается, будто перед прыжком, и по-волчьи скалит на Сиплого зубы. Затем принимается жёстко рубить фразы, при этом чуть морщась, как от зубной боли:

— Не кипишуй[91], Сиплый! Хорош ершить[92]! Что-то не пойму я тебя, завязал[93] ты или как? А если завязал, не учи меня закону. Я тебя не осуждал, когда ты с кичи[94] откинулся[95] и променял писку на железного фраера[96]. Видел, что ты постарел, жульман[97], и с твоими дрожащими цаплями[98] дорога тебе была только в голубятники[99], да тальянку ломать[100]. Потому и позволил прибиться к нам для дожития. Здесь у тебя есть всё: и кемарка[101], и вокзал[102], и живопырка[103].

Потом ненадолго замолкает и, не дождавшись возражений, терпеливо добавляет:

— Пойми, Сиплый, я не призываю тебя ссучиться. Когда приедет следак[104] и будет у всех показания брать, ты ведь не уйдёшь в несознанку[105], не будешь на себя мокруху брать[106]? Вот и считай наш разговор репетицией. А бумаги — слово даю! — дальше меня никуда не уйдут.

Устанавливается долгая пауза.

Тревожная Мысль подмечает: «А Сиплый-то даже не удивился тому, как быстро Серафимыч перешёл с обычного гражданского языка на жаргон уголовников». — Язвительная Мысль иронично свидетельствует: «И я, кстати, тоже!» — Появляется Рассудительная Мысль и спокойно напоминает: «Ну, это лишь благодаря тому, что вчера Молодой Научник слегка просветил меня об истинном положении дел».

Сиплый кряхтит, сопит и, наконец, высказывается:

— Серафимыч, — в натуре! — ты слишком длинный[107] для меня. Я давно почуял, что с тобою надо дышать потише. И гнилой базар получился бы у нас, засох бы я, да сам хочу за кента посчитаться. Тики-так, зачирикаю[108]. Пиши, Студент!

Серафимыч кивает мне и я, вступая в дело, зачитываю Сиплому вопросы, пишу на листе: «Мееровский Владимир Юрьевич», — и готовлюсь фиксировать его ответы.

И тот отвечает не задумываясь:

— Последний раз виделся я с ним живым возле беседки, аккурат темнело уже. Потолковали о том, да о сём и разошлись. А пришила его — в натуре! — Геологиня. Или катала. Все же знают, что у Золотого с нею были разборки. Да и с тем — тоже.

Язвительная Мысль провоцирует меня на обострение: «Что? Так и подмывает сказать ему, что он лжёт? Что я сам видел их вместе гораздо позже, возле склада ГСМ». — Но Рассудительная Мысль решает: «Нет. Пока промолчу об этом».

Серафимыч удивляется:

— Катала? Кто же это у нас такой?

Объясняя ему, Сиплый зло щурится:

— Это приезжий из научников, троллейбус[109] который. Да только научники из них, как из тёплого дерьма пуля. Не научники это, а кодла[110]!

Но председатель останавливает бывшего вора-карманника:

— Владимир Юрьевич, о катале попозже.

И предлагает:

— Давай, сначала об Аде Михайловне потолкуем. Ты видел, как она напала на него с ножом или нет?

Задрав свои бровки до предела вверх, Сиплый признаётся:

— Ну, так чтобы видеть, то нет.

Однако добавляет:

— Но ведь децил[111] не засмолила[112] его!

С недовольным видом Серафимыч прерывает Сиплого:

— Чуть-чуть не считается. А вот имеются свидетели, которые видели, как ты, Владимир Юрьевич, ранил Золотого в руку. Что скажешь?

Глаза Сиплого непрерывно перебегают с меня на Серафимыча и обратно, и он начинает оправдываться:

— Погнал[113] он, вот и пришлось пиской сделать ему мичуринскую прививку[114]. Мне же масть[115] не позволяет за перо хвататься. Оба децил погорячились. Ничего серьёзного. У тебя же вещдок с пальчиками. Моих там нет. В натуре!

А Серафимыч впивается в него глазами:

— Из-за чего был кипеш?

Сиплый оттягивает ворот своей рубахи, будто тот мешает ему нормально дышать, и, уклоняясь от подробностей, отвечает:

— Я ж сказал уже, погнал он. В натуре!

— Ладно, — задумчиво произносит Серафимыч. — А пальчиков там вообще может не оказаться, хотя бы потому, что ты имел возможность их стереть. Теперь о катале. С ним-то что приключилось?

И Сиплый жалуется ему:

— Наехал на Золотого этот катала со своим подручным, об лоб которого — в натуре! — можно поросят трёхмесячных бить.

Серафимыч допытывается от него:

— Что-нибудь конкретное видел или опять одни только домыслы?

Сиплый вдруг обижается и отворачивается от нас:

— Ничего не видел!

— Ладно, — во второй раз говорит Серафимыч и, заканчивая допрос, велит Сиплому: — Распишись в протоколе, Владимир Юрьевич, и можешь идти. Хотя, мне кажется, ты сменил масть и гонишь фуфло[116].

Приложив руку к сердцу, Сиплый клянётся:

— Серафимыч! В натуре! Всё, что знал, рассказал!

Затем ставит на листе с показаниями свою подпись и быстро уходит.

Как только за Сиплым захлопывается входная дверь, Серафимыч говорит мне:

— Я сейчас быстро схожу на склад за полиэтиленом, а потом приглашу сюда Аду Михайловну. Так что, Евстафий, никуда не уходите. Ждите здесь.

Серафимыч оборачивается очень быстро. Наблюдая через окно, я вижу, как они с Геологиней, шагая рядом по дорожке, уже приближаются к домику.

Пока никого не было, я, порывшись в кипе листов, отыскал среди них тот, который Геологиня заполнила в столовой. И теперь с интересом изучаю её ответы. На вопрос, когда и где видела Золотого в последний раз, она ответила так: «Примерно в 22 часа, рядом с беседкой».

Рассудительная Мысль отмечает: «И это в точности согласуется с тем, чему я сам был свидетелем». — Затем я принимаюсь сокрушаться, вновь столкнувшись с человеческой подлостью: «Однако она указывает на Марию, как на человека, которого подозревает в убийстве Золотого. Она тут сообщает, что видела, как та ударила его ножом». — Рассудительная Мысль сожалеет о таком поступке Геологини: «Да уж! Мягко говоря, это уже неправда».

Продолжаю разбирать каракули Геологини и вижу, что по третьему вопросу, относительно нашей находки, она написала: «Не знаю».

Не успев решить, как к этому отнестись, я бормочу:

— А может, так и надо?

И тут они входят.

Вспоминаю, что с Геологиней я не общался уже несколько дней, и приветствую её:

— Здравствуй, Ада Михайловна!

Она отвечает мне очень тихим голосом:

— Здравствуй, Евстафий.

Серафимыч галантно предлагает ей стул и говорит:

— Ада Михайловна, ещё раз прими мои соболезнования в связи со смертью близкого тебе человека, но дело не терпит отлагательства. Нам нужно найти убийцу, и каждый честный человек обязан этому способствовать.

А она еле слышно спрашивает его:

— Зачем?

— Как это зачем? — удивляется Серафимыч. — Чтобы наказать за преступление!

И она грустно усмехается:

— Он уже наказан.

Серафимыч продолжает удивляться её словам:

— Кто?

С каким-то излишним спокойствием она отвечает:

— Преступник уже наказан. Он мёртв. Таким нет места рядом с людьми.

Начиная догадываться, куда она клонит, Серафимыч уточняет:

— То есть, ты считаешь, что сам Золотой и есть убийца?

И она вдруг повышает свой голос до истерических нот:

— А кто же он ещё? Он убил мою любовь и хотел убить нашего ребёночка!

Серафимыч отворачивается от неё и глубоко задумывается. Повисает пауза, которую никто не торопится прервать. Затем, осторожно нарушая тишину, Серафимыч спрашивает у Геологини:

— И кто же его так наказал?

Удовлетворённо улыбнувшись, она произносит:

— Бог!

А Серафимыч, потрясая листом бумаги, говорит ей:

— Но ты, Ада Михайловна, тут пишешь, что подозреваешь в убийстве Марию. Как это понимать?

Делая короткие паузы между словами, она объясняет Серафимычу, словно неразумному ребёнку:

— Бог его покарал её руками. И тем самым он наказал не только его, но и эту разлучницу. Пускай теперь эта юная хищница тоже понесёт наказание за свой грех, за свою подлость. За то, что позарилась на чужое. Не соблазни она его, всё могло бы сложиться иначе.

Язвительная Мысль ворчит: «Тут с нею можно было бы поспорить. Очень даже сомнительно, что у них «всё могло бы сложиться иначе». В том смысле, будто бы Золотой собирался на ней жениться». — Рассудительная Мысль поддерживает: «Да. Насколько мне известно, те, кто проникся идеями уголовного мира, не заводят семей».

— Ада Михайловна! — прерывает Геологиню Серафимыч, — давай, не будем толковать про деяния божьи. Скажи для протокола. Ты сама видела, как Мария ударила ножом Золотого?

И Геологиня заявляет:

— Видела! И подпишусь под этим! Когда я подходила к ним, она его как раз ударила. Он стоял весь в крови. Она хотела ударить его ещё раз, но заметила меня и выбросила нож.

Мы с Серафимычем переглядываемся. Он недовольно морщится, но продолжает расспрашивать её:

— И что было дальше?

Лихорадочно блестя глазами, она рассказывает нам и сама заново переживает тот страшный для неё эпизод:

— …Мы с ним опять поссорились. И он ушёл. Умирать.

Серафимыч продолжает вести свой допрос:

— А ты?

И она устало завершает свой рассказ:

— Полночи проплакала и заснула. А потом нашли его.

Но тут её вдруг озаряет, и она вскрикивает:

— Это ведь она его нашла! Сама убила и сама нашла! Убийц всегда тянет на место преступления!