Часть вторая. приключения вахид-ибн-рабаха 11 страница

Серафимыч выходит из автомобиля и встречает меня с такой излишней предупредительностью, что я начинаю чувствовать себя какой-то важной особою.

Он настойчиво протягивает руки к моему рюкзаку, принимает его и, взвесив на руках, кладёт на заднее сиденье со словами:

— Ух! Тяжёлый он у вас. Чем же вы его так набили? Уж не золотом ли?

Я шучу:

— А что ещё везти с Колымы?

И объясняю:

— Бумаги это, в основном.

Серафимыч усаживается за руль, а я — рядом с ним, на переднее пассажирское сиденье.

Он продолжает обсуждать мою поклажу:

— Да уж! Бумаги и книги — это вещи тяжёлые, как кирпичи.

Сдерживая нарастающее беспокойство, я веду я с ним непринуждённую беседу:

— А как студенту без бумаг?

Повернув голову назад и внимательно разглядывая мой рюкзак, он говорит мне:

— Вот, ехал мимо и увидел вас, Евстафий. Решил подбросить до автостанции и заодно попрощаться.

Появляется Тревожная Мысль: «Разве можно поверить в такое совпадение?» — И я, насторожившись, отвечаю сам себе: «Нет. С недавних пор я в такое уже не верю».

«Уазик» трогается, и я прощальным взглядом окидываю приютивший меня северный городок. Как и в первый раз поражают его необычные дома, которые установлены не на фундаментах, а на множестве столбиков — «курьих ножках». Даже коммунальные сети показывают, какую жестокую борьбу городок ведёт с вечной мерзлотою: все трубы проложены на поверхности земли, в утеплённых коробах.

Я мысленно восхищаюсь: «От близости Природы тут ощущаются постоянные волны свежести». — А Язвительная Мысль подсказывает: «Но главная прелесть заключена в безыскусной простоте, которая здесь сохранилась в отношениях между людьми».

Серафимыч направляет автомобиль в сторону от главной дороги и останавливает его возле реки на небольшой поляне, окружённой густым кустарником.

Отвечая на мой вопросительный взгляд, он произносит:

— Времени до отхода автобуса ещё достаточно. Поговорим напоследок.

Я равнодушно пожимаю плечами:

— Поговорим.

А Кровожадная Мысль уже буйствует: «Сначала надо ударить его пальцами по глазам! Потом сразу хватать за шею! И брать на удушающий приём!» — Всплывает Тревожная Мысль: «Интересно, а где он прячет оружие? И что у него при себе? Нож? Пистолет?» — Но Рассудительная Мысль принимается успокаивать: «А может, он сейчас, среди белого дня не отважится пойти на убийство?» — И я соглашаюсь с этой мыслью: «Пожалуй. Скорее всего, он попытается выкинуть меня из машины, чтобы, отъехав подальше, спокойно выпотрошить мой рюкзак».

Повернув ко мне голову, Серафимыч говорит:

— Адресок ваш, Евстафий, у меня имеется, так что свою долю за шкатулку вы получите. И не забывайте про наш договор и про то, что мы с вами теперь, выражаясь юридическим языком, сообщники.

А я, молча, смотрю на него и думаю: «Чего же ты тянешь, Колымский Папа?»

Он продолжает:

— Это я ещё раз напоследок напоминаю вам, что если что-то вскроется, то вас очень сильно накажет или государство, или моя… организация. Думаю, вы сами всё прекрасно понимаете.

Пытаясь выглядеть спокойным, я подтверждаю:

— Да. Об этом мы уже говорили раньше.

Однако затем, не выдержав напряжения, повышаю голос:

— А о чём речь сейчас? Что-то я вас никак не пойму, Пётр Серафимович!

Он внимательно глядит мне в глаза и произносит:

— Прошу вас, Евстафий, выслушайте меня. Сейчас ничего не говорите, а просто выслушайте. Может, когда-нибудь потом вы всё поймёте и оцените мою откровенность. Обыватели живут по законам, вернее по правилам, которые для них придумали государственные чиновники. А мы, урки, живём по понятиям. И вы, Евстафий, когда поняли, что закон может вас обидеть и ущемить ваши интересы, тоже захотели жить по понятиям. И это нормально. Так вот знайте, рано или поздно придёт такое время, когда не только Россия, но и весь мир будет под нами, урками.

Затем он неожиданно улыбается и, потирая пальцем веко, говорит усталым голосом:

— Это всё. На самом-то деле мне просто очень хотелось с вами попрощаться. Ведь вы мне глубоко симпатичны, Евстафий.

После этого «сентиментального признания» Серафимыч заводит мотор и, не проронив за дорогу больше ни единого слова, привозит меня на автостанцию. Там он без лишних фокусов отдаёт мне мой рюкзак, крепко пожимает руку и исчезает из моей жизни, как я надеюсь, навсегда.

Пытаясь найти хвост очереди, я спрашиваю у толпы:

— Кто крайний?

И кто-то отпускает дежурную шутку:

— А это смотря с какого краю.

Разместившись в автобусе, идущем в Магадан, я всесторонне обдумываю свою встречу с Серафимычем. Тревожная Мысль подсказывает: «Возможно, это такой приём. Вначале нагнать страху и затем отпустить, усыпив тем самым бдительность жертвы. А потом неожиданно напасть на неё». — Рассудительная Мысль советует: «На всякий случай надо всю дорогу быть настороже». — И вдруг Тревожная Мысль привлекает моё внимание: «А вон тот парень выглядит очень подозрительно!» — И когда я приглядываюсь к попутчику, Рассудительная Мысль соглашается: «Да. Напоминает покойного Золотого». — Тревожная Мысль продолжает нагнетать напряжение: «Это только кажется, что у него добродушная лучезарная улыбка. Но она совершенно не вяжется с выражением его холодных змеиных глаз». — А Рассудительная Мысль подмечает: «И у него такая же мягкая, но вместе с тем разболтанная и агрессивная пластика движений. Явный уголовник». — И даже Язвительная Мысль подключается к наблюдению за потенциальным противником: «Кроме того, у него во рту блестит такая же золотистая фикса!»

Мерное покачивание едущего автобуса меня немножко расслабляет. Покрепче намотав лямки рюкзака на руку, я закрываю глаза и уношусь мыслями в ту ночь, когда Книга наконец-то оказывается у меня.

…Оставив Золотого, Сиплый входит в гущу леса и тенью растворяется в его мраке.

На затянутом свинцовыми тучами небе не видно ни луны, ни звёзд.

Тревожная Мысль предупреждает: «Скоро ночь станет такой тёмною, что я не смогу обнаружить Сиплого, пока не дотронусь до него рукой». — И я удручённо размышляю: «На слух полагаться тоже нельзя. Дождь в лесу будет шелестеть так, что заглушит все остальные звуки». — Рассудительная Мысль советует: «Надо взять карманный фонарь. На всякий случай». — А Кровожадная Мысль требует: «И нож Золотого!»

Собравшись, я командую себе: «Всё! Вперёд! Я обязан выследить его!» — Рассудительная Мысль предлагает: «Надо рассчитать траекторию избранного им направления и бежать наперехват. Ведь он, наверняка, пойдёт по тропе». — И уже на бегу, я прикидываю: «Получается, мы с ним должны встретиться в глубине леса примерно в двухстах метрах от опушки». — Тревожная Мысль вносит сомнение: «Сделать такое в ночном лесу, в дождливую погоду, да ещё остаться при этом незамеченным, — шанс очень невелик». — Однако я, ускорив бег, усмехаюсь: «Для обычного человека — да. Но не для маркшейдера. Освоив эту профессию, я научился решать куда более сложные задачи». — Язвительная Мысль интересуется: «И что же мне здесь поможет? Ни умение ли рассчитать «сбойку»? А?» — Удерживая ровное дыхание, я заявляю: «А как же! Если уж умею с миллиметровой точностью провести навстречу две горные выработки, расположенные друг от друга на расстоянии в несколько километров, причём под землёю и на большой глубине, то тут-то и сам бог велел справиться». — В конце этой мысли я имею в виду лес, который люблю, и который отвечает мне взаимностью. Я никогда не блуждал, даже находясь за десятки и сотни километров от человеческого жилья. А однажды, когда ещё был совсем малышом, подговорив половину детсада ребятишек, во время сончаса увёл их за собою далеко вглубь тайги, где с вершины горы показывал им «море» — Братское водохранилище. И потому этот мокрый ночной лес кажется мне псом, соскучившимся по своему хозяину. Только вместо шершавого языка, он весело лижет меня мокрыми ветками.

Тревожная Мысль предупреждает: «Как бы глазом не выткнуться на острую ветку или не ушибиться об ствол дерева». — Но я, почти не сбавляя темпа, продолжаю мчаться дальше, наперерез Сиплому. — Рассудительная Мысль замечает: «А тьма-то не такая уж и кромешная. В ней даже видны какие-то серые пятна». — А Язвительная Мысль напоминает: «Да уж! Это не та абсолютная темень, в которую для меня погрузился весь мир, когда у меня под землёю в руднике перегорела лампочка фонаря».

…В нарушение всех инструкций, я в одиночку отправляюсь в дальний забой и неожиданно оказываюсь без света. Тревожная Мысль паникует: «Что делать? Когда здесь могут появиться шахтёры? Через неделю или через месяц?» — Однако Рассудительная Мысль успокаивает: «У меня ведь хорошая зрительная память, и я представляю себе всю схему, все хитросплетения горных выработок на этом горизонте. Надо выбираться отсюда на ощупь». — А Тревожная Мысль продолжает нагнетать страх: «Но ведь в почве этого штрека устроены рудоспуски. И если свалюсь в такую яму, то придётся лететь вниз аж целых сорок метров!» — Тогда Рассудительная Мысль советует: «Надо кидать пред собою камушки и прислушиваться». — И через пару часов я на брюхе осторожно доползаю до поворота, за которым вижу маячащие огоньки на касках работающих невдалеке шахтёров...

«Хорошо, что я с детства не боюсь темноты, — радуюсь я и вспоминаю: — Ещё когда жил в деревне, это моё качество потрясало даже взрослых парней». — Язвительная Мысль надсмехается: «Это про тот дурацкий спор? Сколько же мне тогда было лет? Семь или восемь?»

…При свете луны на поляне хорошо видны могильные кресты погоста соседней деревни. Я втыкаю заранее заготовленный кол в ближайший бугорок и поворачиваю назад. Отсюда до нашего посёлка-«химлесхоза» надо пройти около пяти километров по таёжной дороге. Глубокие разбитые колеи заполнены водой с грязью, которая не всегда заметна в тени деревьев. Поэтому иду рядом с дорогою, по узкой лесной тропе, стараясь не спотыкаться о поваленные деревья и торчащие корни. То тут, то там в лесу слышатся ночные шорохи и резкие звуки. Звуки — это самое страшное. Хотя бороться со страхами бушующей детской фантазии я научился давно. Воображаемым диким зверям, чудовищам и разным упырям я противопоставляю отряды незаметно сопровождающих меня богатырей. И вся нечисть в испуге разбегается. Но неожиданные звуки сбивают этот настрой, и поэтому временами на меня накатывает ужас и цепляется жуть. Вдруг невдалеке слышу чавканье чьих-то шагов. Я успокаиваю себя: «Наверное, это заблудившаяся корова». Но нет. Между деревьев мелькает чей-то силуэт. Человеческий силуэт. И сердце от страха едва не выскакивает из груди.

И вдруг этот человек обращается ко мне, называя по имени:

— Евстафий?

И я как никогда прежде радуюсь при виде своей родной бабушки, которая, припозднившись за сбором лесной ягоды, возвращается домой…

Язвительная Мысль иронизирует: «А ведь звуки для меня всегда были важнее изображения. Взять, например, хотя бы кинофильм «Вий». Вернее, то, что впервые я его не смотрел, а слушал».

…Рассказы окружающих об этом страшном фильме потрясают мою детскую фантазию и заставляют её работать на полную катушку. Получив от матери пятачок на билет, я вместе с другими ребятишками отправляюсь в клуб на вечерний сеанс. Но как только в зале гаснет свет, я от страха крепко зажмуриваю глаза и слушаю так весь фильм от начала и до конца. И когда выходим из клуба, я потрясён и напуган больше других. Позже я ещё раз пошёл на этот фильм, но, увиденный глазами, он уже не произвёл на меня такого глубокого впечатления…

И я соглашаюсь с этой мыслью: «Да, звуки будят фантазию сильнее, чем самое страшное изображение».

Вдруг Рассудительная Мысль проявляет чутьё: «Стоп! Кажется, я уже достиг нужной точки». — Прекратив свой слепой бег, я прижимаюсь к ближайшему дереву и злюсь, безуспешно пытаясь расслышать шаги Сиплого: «Вот же зараза! Это дождь делает своё грязное дело. А ведь сейчас каждая пролетевшая секунда кажется минутою». — Всплывает Тревожная Мысль: «Но я ведь не мог ошибиться направлением? И, вообще, что меня заставило думать, будто Сиплый зайдёт в лес настолько далеко? И почему его цель не может находиться ближе к опушке? Что же делать? Может, пойти ему навстречу?» — Рассудительная Мысль пытается успокоить: «Нет. Я ведь прекрасно изучил эти окрестности. И подходящего места для тайника ближе к опушке просто не может быть». — Однако Язвительная Мысль вносит свою лепту в усиливающиеся сомнения: «А почему я так уверен, что Сиплый направляется именно к тайнику Золотого?» — Но я не отступаю: «Потому что я чувствую это всем своим существом. Да и какая другая причина могла бы заставить его отправиться сюда? В такое время суток и в такую мерзкую погоду?»

И, наконец, я слышу резкий хруст ветки, сломавшейся под чьей-то ногою. И вижу Сиплого, который, подсвечивая себе путь карманным фонарём, проходит в пяти шагах от меня и словно бесплотный призрак скользит ещё дальше в лес.

Когда я, ориентируясь на прыгающий кружок слабого света, начинаю двигаться вслед за Сиплым, Тревожная Мысль предостерегает: «Только бы не выдать себя каким-нибудь громким звуком!» — Отмечая с какой предельной осторожностью я переношу вес тела с одной ноги на другую, Язвительная Мысль насмешничает: «Словно шагаю по минному полю!» — Однако Рассудительная Мысль призывает не ослаблять внимания: «Здесь под мшистой почвою могут скрываться всевозможные растительные останки. А они очень хрупкие».

Вскоре Сиплый останавливается и принимается водить своим фонарём в разные стороны, освещая окружающие деревья. Я быстро прячусь под ближайший куст, с которого на меня низвергается настоящий водопад. После того, как хорошая порция воды, попав мне за шиворот, растекается холодными струйками по спине и груди, Язвительная Мысль упрекает: «Неужели нельзя было надеть капюшон дождевика на голову?» — И я винюсь за своё упущение: «Он мешал круговому обзору».

А Сиплый, подойдя вплотную к большой приметной ели с двумя сросшимися стволами, начинает пинать сапогами землю между её толстых корявых корней. Свет его фонаря выхватывает эти обнажённые отростки, не желающие глубоко внедряться в стылую северную почву. В скачущем кружке света мелькают ноги Сиплого.

Язвительная Мысль зубоскалит: «Кажется, будто бы он не в себе и затеял совершенно неуместную здесь пляску!»

Но вот Сиплый успокаивается, и я вижу, как он, щёлкнув замками, поднимает крышку вкопанного в почву вьючного ящика. Он кряхтит и с трудом достаёт оттуда замотанный в тряпки тяжёлый предмет. Прижив одной рукою этот предмет к своему боку, он направляется с ним ещё дальше в лес, осторожно обходя встречающиеся на пути старые геологоразведочные шурфы.

Тревожная Мысль настораживает: «Куда это он? Мне туда соваться опасно. Там без фонаря живо ухнешь в какой-нибудь шурф». — Недовольная Мысль возмущается: «Бардак! Раньше в целях безопасности устья этих шурфов хотя бы ограждали жердями. А сейчас и дела никому нет, что почти все эти деревяшки сгнили и развалились». — Тревожная Мысль настаивает: «Вот поэтому-то и стоит поберечься!» — Я тоскливо колеблюсь: «А что мне ещё остаётся? Ведь я же не могу себе позволить воспользоваться фонарём». — И тогда Кровожадная Мысль подступает к главному: «Может, уже пора огреть его по голове чем-нибудь тяжёлым?»

В этот момент я замечаю, как Сиплому становится не по силам его ноша. Он садится на корточки, чтобы передохнуть. Подобравшись к нему сбоку, так называемым гусиным шагом, почти вприсядку, я из-за куста вижу, как он освобождает от тряпки золотую коробку, открывает её и вытряхивает Книгу себе под ноги. Затем он склоняется над Книгою, поднимает и раскрывает её. А потом, недоумённо пожав плечами, зашвыривает её в ближайший шурф.

Недовольная Мысль возмущается: «Урод! Что же он натворил?!» — И я вскакиваю на ноги, собираясь накинуться на Сиплого. — «Стоп! — сдерживает Рассудительная Мысль и переключает внимание: — Что было слышно?» — И я с облегчением переспрашиваю у себя: «Что? Ведь звук упавшей Книги, кажется, был слишком мягким. Да?»

Дожидаясь, когда Сиплый закончит отдых и уйдёт прочь, я стою, нетерпеливо переминаюсь на месте, и торжествую: «Вот она моя цель, рядом! И чёрт с ним, с этим Сиплым!» — Рассудительная Мысль соглашается: «Да. В его дальнейшем преследовании уже не вижу никакого смысла».

Незаметно для себя, постепенно, шажок за шажком я начинаю приближаться к шурфу. Тревожная Мысль останавливает: «Надо ещё немного подождать! Пусть он уйдёт подальше, и тогда я смогу включить фонарь». — Язвительная Мысль ехидничает, напоминая об одном похожем случае: «Да уж! Не всем так везёт, как тому старателю!»

…Точно такая же тёмная дождливая ночь. Припоздавший старатель, сокращая путь, идёт вдоль ряда шурфов. Неожиданно он поскальзывается на мокром склоне и съезжает в одну из ям. Однако в последний момент ему удаётся за что-то зацепиться. Он понимает, что кричать и звать на помощь нет смысла. И до рассвета висит в таком положении. А утром видит, что если бы распрямил ноги, то встал бы на твёрдую почву дна неглубокого шурфа…

Проникшись серьёзностью ситуации, Тревожная Мысль предостерегает: «Смеяться над этим старателем не стоит. Потому что у многих шурфов глубина достигает десятка метров». — Рассудительная Мысль соглашается: «Да. Ему в тот раз просто крупно повезло». — Осветив шурф короткой вспышкой фонаря, я радуюсь: «Как, кстати говоря, и мне сейчас!» — Рассудительная Мысль интересуется: «Какая там глубина? Метра три есть?» — В поисках подходящей жерди, я приплясываю от нетерпения: «Главное, на дне нет воды!»

Поблизости обнаруживается крепкое и достаточно длинное поваленное деревце. Я опускаю один его конец в горную выработку, которая напоминает собою старую и почему-то до сих пор не использованную могилу. Скатываюсь по деревцу вниз, и через минуту прячу на своей груди слегка подмокшую от дождя Книгу…

В Магадане, как это и было заранее оговорено с Молодым Научником, он встречает меня на автостанции. Чтобы не привлекать лишнего внимания к этому гиганту, мы с ним решаем устроиться в небольшом скверике на скамейке, скрытой среди густых кустов.

По пути к скамье замечаем мужчину, который, поскользнувшись, во весь свой рост падает в лужу. А рядом стоит его маленькая дочь и плачет:

— Папа! Ты забрызгал мне всё платье!

Пока я жую пирожки и запиваю их газировкою, Молодой Научник рассказывает мне то, что считает нужным, и задаёт свои вопросы, интересуясь последними событиями в артели.

«Вон! Тот парень с фиксой!» — обжигает Тревожная Мысль, при неожиданном появлении моего дорожного попутчика.

А Фиксатый, увидев и узнав меня, радостно улыбается и садится на скамейку с противоположной стороны сквера.

Я сообщаю Молодому Научнику:

— Вон тот парнишка сопровождает меня с самого прииска.

Молодой Научник, не сказав ни слова, встаёт на ноги и направляется прямо к Фиксатому. Он подходит к нему, наклоняется и о чём-то тихо спрашивает.

— Закурить? — громко переспрашивает Фиксатый и тянется к своему карману.

Молодой Научник без замаха, но очень резко наносит Фиксатому удар в область шеи. Голова у того откидывается вверх, и он замирает на скамейке с видом мирно спящего человека, а из его рукава на землю выпадает финский нож. Молодой Научник пинком ноги отправляет нож далеко под скамейку и возвращается ко мне.

Стараясь не заикаться, я интересуюсь у него:

— Ты его убил?

С удивительно равнодушным видом он отвечает:

— Не думаю. Но сегодня он нам мешать уже точно не будет.

Бросая настороженные взгляды на нейтрализованного Фиксатого, я продолжаю прерванную беседу. А Тревожная Мысль требует: «Уходить надо! Пока тут ещё тихо». — Однако я отмахиваюсь от неё: «Сначала надо узнать кое-что».

И, обращаясь к Молодому Научнику, любопытствую:

— А что было потом? Когда мы с Канадцем ушли из домика.

Молодой Научник равнодушным тоном произносит:

— Наверное, надоело строить догадки?

И снисходит:

— Ну, хорошо. Слушай.

И в своём обычном малоэмоциональном стиле, он начинает рассказывать:

— Сиплый не мог вспомнить, в какой именно из шурфов он забросил Книгу. Хныкал, что тогда было очень темно. Хотя от тебя я уже и знал, что заниматься этим бесполезно, но для пущей убедительности обошёл с ним около десятка этих ям. Но у большинства из них нельзя было подобраться даже к устьям, не говоря уже о том, чтобы увидеть дно. Однако работу эту надо было проделать добросовестно в любом случае. А поскольку для этого требовалось специальное снаряжение, нам пришлось вернуться.

…Сиплый и Молодой Научник снова входят в домик председателя. Увидев их, Лёва с надеждою в голосе спрашивает:

— Нашли?

Сиплый отрицательно трясёт головою:

— Некс. Глубоко там. В натуре!

А Молодой Научник, предлагая простейший способ для разрешения возникшего затруднения, говорит:

— Нужна верёвка.

И Серафимыч решает:

— Пойдём все вместе!

Лёва обращается к нему:

— Папа, надо обязательно пгихватить с собой ещё и Зака Стоуна.

И вскоре, оснастившись похожей на канат крепкой верёвкою, на поиск Книги отправляется уже целая экспедиция в составе: Сиплого, Молодого Научника, Серафимыча, Лёвы и Канадца. Обвязав Сиплого верёвкою под мышками, Молодой Научник опускает его в первый же шурф. Там скопилось слишком много ледяной воды, и Сиплый, ощупывая дно, окунается в неё с головою.

Выдержав ещё одно такое погружение во второй шурф, он затем начинает бастовать:

— Всё! Не могу! В натуре!

Поглядев на него, промокшего до нитки и трясущегося от холода, Серафимыч оборачивается к остальным участникам этого поискового отряда и произносит:

— Толку от него тут уже не будет. Что будем делать?

Канадец вызывается заменить Сиплого:

— Я могу сделать это.

Однако его хватает лишь ещё на один шурф. Поднявшись наверх, он принимается стучать зубами и решительно отказывается от следующих погружений:

— Там очень холодная вода!

Серафимыч указывает Сиплому на следующий шурф и предлагает:

— Владимир Юрьевич, а может, слазишь ещё разочек? Посмотри, там и воды-то почти нет.

Дрожа в ознобе, Сиплый возмущается:

— Да вы чего! В натуре!

Но, вытянув голову и сильно наклонившись вперёд, он всё-таки пытается заглянуть в зев шурфа, сопровождая это брюзгливым бурчанием:

— Из-за какой-то книжки...

Однако договорить Сиплый не успевает. Серафимыч, зайдя к нему со спины, отточенным движением бьёт его ножом под левую лопатку. Сиплый вскрикивает, заваливается набок и начинает сучить ногами в предсмертной агонии.

Канадец, с одежды которого льются потоки воды, испуганно взвизгивает:

— Это убийство! Зачем?

Спокойно глядя на него из-под густых сросшихся бровей, Серафимыч спрашивает:

— Вам нужна та Книга?

И, не дожидаясь ответа, он садится на корточки перед умирающим, втыкает свой нож рядом в землю. Затем достаёт у себя из-за пазухи пакет с вещественным доказательством, вынимает оттуда кухонный нож и, вложив его в руку Сиплого, крепко сдавливает тому кулак. Потом он осторожно возвращает кухонный нож обратно в пакет. Опешившему Канадцу, у которого от холода и страха трясутся не только губы, но и всё остальное тело, свои действия Серафимыч комментирует так:

— Теперь на орудии убийства не ваши отпечатки, а его.

И вновь спрашивает:

— Так вы ходите обладать той Книгою?

Отбивая зубами дробь и заговариваясь, Канадец отвечает:

— Да. Нет. Она должна быть уничтожена.

Кивнув на развёрзнутую пасть шурфа, откуда веет холодом вечной мерзлоты, Серафимыч задаёт ему вопрос:

— А есть ли смысл доставать её оттуда? Чтобы потом снова уничтожить.

Оторвав взгляд от затихающего тела Сиплого, Канадец, наконец, соображает, что от него хотят и говорит:

— Нет! Пускай она останется там!

И Серафимыч обращается к Молодому Научнику:

— Помогите мне.

Совместными усилиями они раскачивают и сбрасывают труп Сиплого в шурф. Раздаётся характерный плеск ударившегося о воду тела, и Сиплый навсегда исчезает с лика земли…

Когда Молодой Научник оканчивает свой рассказ, прорывается Язвительная Мысль: «Чёрт побери! Даже не ожидал, что описание конца Сиплого меня так затронет. Столько же ярости и эмоций! И это у жителей северной страны. А если бы мы жили где-нибудь на юге, и обладали бы повышенным темпераментом?»

А я провожаю глазами парня и девушку. Эта молодая парочка чуть было не устроилась на скамье рядом с оглушённым Фиксатым. Но после секундной заминки и переглядов они подаются дальше.

Вспомнив о вопросе, который уже давно не даём мне покоя, я обращаюсь к Молодому Научнику:

— Вот ещё что, Максим. Мне так до конца и непонятна роль, которую в этой истории играет Зак Стоун.

И Молодой Научник признаётся:

— Да я пока и сам этого не понимаю. За века и даже тысячелетия многое изменилось. Ведь часто получается так, что противоположные мысли сходятся где-то за горизонтом событий. И прежние друзья вдруг делаются непримиримыми врагами, а заклятые враги, наоборот, начинают призывать к союзу. Скорее всего, он из организации тех недалёких фанатиков, которые стремятся преодолеть все религиозные расколы ради духовного просветления человечества.

На такие странные слова я могу лишь произнести:

— Это какая-то международная секретная организация? Из Рима?

Молодой Научник отвечает мне:

— То, что эта организация является международной и имеет весьма разветвлённую сеть, это да. Однако язык не поворачивается назвать её секретной, ведь нам известен каждый их шаг. Да и в финансовом отношении они довольно слабы.

И, немного подумав, добавляет:

— Но, скорее всего, Зак Стоун принадлежит к той почтенной расе, вернее к её заблудшей части, которая, обладая мощными финансовыми ресурсами, зачем-то стремится к мировому господству. Но, по крайней мере, я уверен, что он не имеет ничего общего с теми, кто ищет личное физическое бессмертие. Иначе за эту Книгу он заложил бы свою душу. Сейчас мне понятно лишь одно: мы с ним по разные стороны баррикад. Он на стороне «Порядка», а я, как обычно, за «Хаос».

Тревожная Мысль начинает противиться моей опрометчивой доверчивости: «Он что издевается? Какой такой порядок, какой хаос? Как всё это понимать?» — А Язвительная Мысль возмущается: «И ведь по его лицу ни за что не догадаешься, издевается он или говорит серьёзно!»

Цепляясь за более или менее понятные слова Молодого Научника, я спрашиваю у него:

— А что? Разве есть и такие, кто ищет бессмертие?

С таким видом, будто уже рассказывал мне об этом не один десяток раз, он отвечает:

— А как же.

И прибавляет:

— За эту Книгу они, не задумываясь, выложили бы все свои веками накопленные богатства. Кстати, один из заказов у Лёвы был именно от них. И теперь я вот даже подумываю, а не продать ли им оригинал, после того, как сделаем перевод этой Книги? А что? Пускай себе тешатся. Зато мы получим двойную выгоду: и знания, и средства.

Я не могу больше терпеть этого и скептически усмехаюсь:

— Не сказки ли это?

А, в ответ на едва уловимое недоумевающее движение его бровей, поясняю:

— Это я о бессмертии.

Произнося так, будто пробует на вкус, он повторяет одно из сказанных мною слов:

— Сказки?

И затем возмущается:

— Почему ты выказываешь столько презрения к этому слову? А ты, Евстафий, попробуй сам выдумать что-нибудь доселе неслыханное и невиданное. И чтобы в эту необыкновенную фантазию поверили все здравомыслящие взрослые люди. Да так, чтобы стали повторять это в веках.

Сделав небольшую паузу, он добавляет:

— Вся мудрость мира — в банальностях.

Я молчу и жду продолжения, и он говорит далее:

— Уверяю тебя, Евстафий, сделать это будет непросто. А если что-то необычное почти одновременно «выдумывается» в разных концах мира, и у разных народов? То дело тут явно не в заговоре досужих фантазёров. А?

Я хоть и немного смущён его доводами, но продолжаю упорствовать:

— А в чём же ещё?

Он предлагает:

— Почему бы не предположить, что все эти сказки и мифы имеют под собой реальную основу. И что по-детски наивные очевидцы, обладая слабыми техническими познаниями, просто исказили всё до полной примитивности. А?

Но я отмахиваюсь и от этого:

— Ну, ещё много чего можно предполагать.

И тогда он произносит безапелляционным тоном:

— Что касается бессмертия, то пока просто поверь мне на слово. Этой проблемой на очень высоком уровне занимаются очень важные персоны. А вот сказками я очень советую тебе, Евстафий, заняться на досуге. Главное, не считай живших в древности людей глупее себя. Представь себя в то время, когда всё начиналось и зарождалось. И как бы ты передал потомкам всё то, чему явился свидетелем? Во-первых, даже сейчас ты не обладаешь достаточными познаниями в соответствующих технологиях, чтобы просто правильно описать увиденное. А, во-вторых, как это сделать, если ещё нет письменности? И получается, что для этого у тебя есть единственная возможность — это устная передача информации, а именно с помощью сказок. Но, пересказываясь от поколения к поколению, эта информация будет немного искажаться. И мало того, с лица земли периодически исчезают целые народы вместе со всей их культурой и сказками в том числе.

Дав себе слово заняться изучением сказок в самом недалёком будущем, я честно обещаю ему:

— Хорошо. Я подумаю над этим.

И, завершая разговор на тему сказок и бессмертия, он ставит точку своей последней фразою:

— Запомни, Евстафий, любой логически-безупречный вывод можно считать достоверным, подобно непосредственно наблюдаемому факту.