Часть вторая. приключения вахид-ибн-рабаха 33 страница

На эти холмики, действительно, положены кусочки пищи, мелкие монеты, ветки, камешки и клочки материи.

И я продолжаю:

— А чтобы уберечь себя от немилости этих духов, пастухи стараются не произносить вслух названия гор и долин.

Встревожившись, Хана спрашивает:

— Но как же мы тогда сможем спросить у них дорогу?

— Будем расспрашивать у молодых, — говорю я. — Они уже не так сильно боятся духов, ведь великий хан Хубилай повелел, чтобы монголы начали поклоняться ламам.

Хана блистает своей осведомлённостью:

— Отец говорил мне, что тибетские ламы очень мудры. Они не стали бороться и вытеснять монгольских шаманов — они их просто поглотили и заменили собою.

Однако шаманов мы всё-таки встречаем. Они «камлают» возле сооружения из огромных камней, которое называется дольменом. Заглядывая то в одно его отверстие, то в другое, они предаются отчаянным песнопениям.

Хана спрашивает у меня:

— О чём они кричат?

И я со смехом перевожу ей возгласы этих шаманов:

— О том, что человек пришёл в этот мир через женское лоно с Востока, а уйдёт через зад в Западную сторону!

Наш караван достигает огромных копей, где рабы днем и ночью добывают бесценные камни: рубины, сапфиры и ляпис-лазурь. Здесь мы проводим самую выгодную торговую сделку, какая только возможна — меняем свои простые товары на драгоценности. Дальнейший наш путь лежит через эти дикие горы.

Проводник каравана с опаской вертит головою по сторонам и предупреждает нас:

— Здешние жители занимаются колдовством!

Хана интересуется:

— А что они умеют?

И проводник рассказывает:

— Они заставляют говорить своих идолов. И заговорами могут менять погоду. Даже темноту напускают.

Приглядевшись к местным жителям внимательнее, я замечаю:

— А на вид кажутся такими безобидными. И женщины у них хотя и черны лицом, но достаточно красивы, чтобы не быть ведьмами.

Двигаясь далее по южным отрогам гор, мы ёжимся от холодного воздуха. Вокруг нет ничего живого, даже птиц. Костры разгораются с трудом и светятся необычным зеленоватым светом. Поэтому все испытывают огромное облегчение, когда дорога спускается в тёплую долину. Мы останавливаемся на отдых в городе, который расположен посреди бескрайних хлопковых полей. Местные жители оказываются очень добродушными людьми и делятся с нами плодами от своих виноградников и садов.

Обратив внимание на печальный вид хозяина нашего постоялого двора, я задаю ему вопрос:

— Чем ты так недоволен в этом благословенном краю?

— У меня умер отец, — говорит он и собирается уйти. — Надо покормить его.

От удивления я только и могу его спросить:

— Зачем?

— Таков наш обычай, — отвечает он. — Пока покойный в доме, мы кормим его.

Хана ужасается:

— И он ест?

И хозяин рассказывает:

— Мы приносим ему питьё и еду, как если бы он был жив. И ставим эту пищу перед ящиком, где тело. Она остаётся там до тех пор, пока мертвец не наестся или до того дня, пока его не сожгут.

На такие его слова мы с Ханой не знаем, что сказать и только озадаченно переглядываемся между собою.

Но не успеваем мы набраться сил после трудного похода по горам, как в город въезжает многочисленный отряд монгольских воинов. Хана достаёт золотую пайдзу и передаёт её мне, а я предъявляю эту пластинку военачальнику.

Однако равнодушно взглянув на эту вещицу, тот велит нам:

— Вы поедете с нами!

Я возмущаюсь:

— Но ведь у нас пайдза хана!

А он заявляет:

— Мне известно, что эта пайдза вам не принадлежит. Пускай хан Хубилай сам рассудит.

И вот новая дорога уводит нас в сторону от намеченной цели. Теперь, окружённые монгольскими всадниками, мы движемся прямо на восток, в Китай, в главную резиденцию хана Хубилая.

Поражённая невиданной многолюдностью главной монгольской столицы, Хана произносит:

— А я думала, что самый густонаселенный город мира — это Константинополь!

Удивляясь не менее её, я подхватываю:

— А я — что это Каир!

Главная улица города Хан-Балык, по которой мы движемся, построена вдоль длинного и широкого канала. Его воды бороздят тяжёлые грузовые судна и прогулочные лодки. По сторонам этой вымощенной камнем улицы тянутся бесконечные харчевни, постоялые дворы, чайные дома и торговые ряды.

Хана, бросая жадные заворожённые взгляды на лотки с украшениями и косметикой, говорит:

— Мне кажется, что в этом городе торговля не утихает ни днем, ни ночью. И всё это для женщин!

Сопровождающий нас монгольский военачальник на это с презрением отзывается:

— Китаянки только рожают и нянчат детей и никаких прав не имеют! Во всём мире только нашим монгольским женщинам позволительно быть хозяйками!

Я спрашиваю у него:

— Сколько же здесь людей?

И с усмешкою он отвечает мне:

— Одних только блудниц здесь больше чем жителей во всём Дамаске!

И я вижу целые шеренги этих легкодоступных продажных женщин с раскрашенными белыми лицами. Они ловят мужские взгляды, зазывно улыбаются и мелко кланяются.

Кривясь от презрения, я произношу:

— Если бы арабка позволила себе посмотреть прямо в глаза постороннему мужчине, её тут же покарали бы за распутство! Да она подверглась бы осуждению, даже если бы на улице стала смотреться в зеркальце, поправлять макияж или дотрагиваться до волос, проверяя причёску.

Хана спорит со мною:

— У вас, арабов, мне кажется, много лишних строгостей! Я даже слышала, что в случае замужества вдовы, дети от предыдущего брака переходят на воспитание к родственникам бывшего мужа.

Мой взгляд натыкается на многочисленные башенки, возвышающиеся в разных частях города, и, указав на них, я интересуюсь:

— Для чего они?

Обведя жестом руки кварталы бесчисленных деревянных строений, монгольский военачальник объясняет мне:

— Оттуда воины городской стражи непрерывно следят за тем, чтобы ни в одном из этих домов не возник пожар.

Когда мы, наконец-то, добираемся до дворца хана Хубилая, нам там сообщают, что тот сейчас находится в своей летней резиденции, которая расположена в Монголии.

Не зная радоваться или печалиться этому известию, я спрашиваю у военачальника:

— И что теперь?

Совершенно равнодушным тоном он отвечает мне:

— Едем в Монголию.

Путь до летней резиденции Хубилая занимает почти три недели. И на городской окраине нас встречают собачьи стаи, рыщущие среди груд костей. Причём, никого из монголов обилие человеческих скелетов не смущает.

Такое странное отношение к людским останкам я объясняю Хане так:

— Это, наверное, потому что в ламаизме скелет символизирует не смерть, а очередное перерождение или начало новой жизни.

Услышав мои слова, монгольский военачальник указывает на собак и, ухмыляясь, произносит:

— Не хотел бы я встретиться с ними в одиночку. А особенно в темноте. Ведь иногда они нападают и на живых. За ночь от тела остаётся лишь один скелет.

А Хана напоминает мне недавнюю историю:

— Помнишь, того покойника?

И при виде этих чёрных лохматых псов мне вспоминается тот день.

…В степи бушует непогода и, прячась от дождя, мы вслед за хозяином-монголом входим в его юрту. Рядом с входом лежит человеческий труп. И, судя по запаху, этот человек скончался уже давно.

Сдерживая тошноту, я спрашиваю у хозяина:

— Кто это?

Монгол грустно отвечает:

— Это мой старший брат.

Я продолжаю выяснять:

— Но почему он не погребён и лежит здесь?

Монгол сообщает:

— Ждём, когда лама даст разрешение.

Я удивляюсь:

— Зачем вам это разрешение?

— А как же! — восклицает монгол. — Ведь только лама может сказать, когда и в какой из четырех стихий должно быть погребено тело: в водной, в воздушной, в земляной или в огненной.

Хана интересуется:

— И как лама это узнаёт?

Монгол объясняет ей:

— Он определяет это по своим книгам. В зависимости от того, в год какого животного и под каким знаком родился покойный.

Она спрашивает:

— А какие способы погребения он может назначить?

Монгол деловито перечисляет:

— Сжечь, бросить в реку, подвесить на дерево, оставить на поверхности земли или зарыть.

И, со значением подняв вверх указательный палец, прибавляет:

— Причём один из этих способов будет предпочтительным, еще один — терпимым, а два остальных — невозможными.

Хана любопытствует:

— И все степняки придерживаются такого обычая?

— Нет, — отрицательно качает головою монгол и гордо произносит: — Этого обычая строго придерживаются только такие знатные люди, как я. А бедняки своих мертвецов обычно прикрывают слоем земли, или просто оставляют в степи на съедение хищникам.

В надежде, что ослышался, я переспрашиваю его:

— На съедение?

— Да, — подтверждает монгол. — Ведь когда плоть разрушена, душе из тела выйти легче.

А я зачем-то интересуюсь:

— А если его не съедят?

— Не съедят? — в замешательстве переспрашивает монгол и, немного поразмыслив, говорит: — Тогда родственникам надо побеспокоиться о посмертной судьбе покойного и обратиться к ламе. Но я не слышал, чтобы такое случалось. Мне рассказывали, что в нашей столице в помощь хищникам даже разводят особых собак, которые съедают покойников…

А пока мы с Ханой заново переживаем неприятные воспоминания, наш отряд оказывается в летней столице монгольского улуса. Здесь узкие, кривые и невероятно грязные улицы стиснуты глухими заборами из неотёсанных лиственниц. Этот город кажется беспорядочным скоплением юрт и китайских глиняных жилищ. Возможно, в таком расположении имеется определенный порядок, но он не доступен взгляду стороннего наблюдателя. Сориентироваться здесь можно лишь по позолоченным крышам возвышающихся храмов.

Я тихо шепчу Хане:

— Когда я путешествовал здесь в моём волшебном сне, то сверху этот город походил на подкову, разомкнутую с южной стороны.

Оставив нас с охраною, военачальник отправляется для доклада в белую юрту хана Хубилая и вскоре возвращается оттуда в сопровождении Жёлтого Ламы, указав на которого, он объявляет нам:

— С этого момента вы принадлежите ему!

Пытаясь скрыть своё замешательство, я, встретившись взглядом с Просветлённым, говорю ему:

— Приветствую тебя, Нима!

И, усмехнувшись, интересуюсь:

— Можно ли считать нашу встречу случайной?

Он в свою очередь здоровается со мною:

— Приветствую тебя, Вахид!

И с каменным выражением лица даёт мне ответ:

— Нет. Мы встретились здесь не случайно. И теперь вместе отправимся в Шамбалу.

В степи наступает сухая и холодная осень. Во всей округе нет ни единого деревца. Пейзаж скучный и однообразный. Долина реки и окружающие её плоские горы затянуты серо-жёлтым, блеклым покровом засохшей травы.

Через несколько недель пути, заметив, что мы значительно уклоняемся от нужного направления, я спрашиваю у Жёлтого Ламы:

— Разве мы не едем в Шамбалу?

Он лаконично отвечает мне:

— Сначала нужно получить разрешение.

Въезжая в тибетскую столицу, мы спускаемся с пологой горы, весь склон которой занимают монастыри. Всю дорогу Хана одолевает расспросами Жёлтого Ламу, и я вижу, что тому это даже нравится.

Указывая на монастыри, Жёлтый Лама с гордостью рассказывает ей:

— Там хранятся тела святых лам. Они высушены, покрыты золотой краскою и превращены в статуи. А видишь, рядом с ними небольшие белые строения? Это гробницы, в которых покоятся тела других менее известных монахов.

Монастыри обрамлены каменными оградами, за которыми тянутся ряды каких-то столбообразных сооружений с изящными навесами.

Просветлённый даёт пояснения моей жене:

— Это молитвенные мельницы.

И я тоже принимаюсь разглядывать храмы, которые издали кажутся воздушными, а вблизи представляют собою лишь гладкие стены, украшенные нарядными многоярусными кровлями, под карнизами которых висит множество звенящих на ветру колокольчиков. Они увенчаны сияющими на солнце цилиндрическими шпилями.

Указывая на эти шпили, Жёлтый Лама продолжает:

— А в этих цилиндрах находятся «мани».

Хана переспрашивает его:

— Что там?

Он объясняет ей:

— Скатанные листы бумаги с начальным иероглифом молитвы «Ом мани падме хум».

Она кивает головою:

— Понятно. Значит, это тоже что-то вроде молитвенных мельниц?

Весь город располагается на склонах холма, на самой вершине которого возвышается видная из любой точки мощная белая башня.

Жёлтый Лама сообщает для Ханы:

— Это наш главный храм. Там находится изображение нашего божества. Оно из позолоченной меди и высотою более двадцати пяти метров. Поклониться ему мы обязаны первым делом.

Перед храмом на громадной площади тысячи паломников прямо в пыли отбивают земные поклоны. А вокруг здания под звуки труб и раковин движется многолюдное шествие.

Попав внутрь этого громадного деревянного шатра и покрутив вокруг головою, я отмечаю:

— Здесь может легко поместиться две, а то и две с половиною тысячи человек.

А поглядев на поддерживающие колонны и сбившись со счёту, спрашиваю:

— Да сколько же их тут? Сто или сто двадцать?

Жёлтый Лама отвечает:

— Ровно сто восемь.

Тело гигантского идола теряется в затемнённых сводах храма, поэтому я вижу его только до колен. Зато могу любоваться неисчислимым множеством гораздо меньших по размеру копий этого идола.

Явно наслаждаясь произведённым на Хану впечатлением, Просветлённый говорит исключительно для неё:

— Их тут десять тысяч!

Вижу, что в кельях вокруг храма живут послушники и ламы.

Просветлённый предупреждает нас:

— Женщинам и иноверцам вход туда запрещен!

Усмехаясь, я подхожу ближе со словами:

— Когда меня останавливали какие-то запреты?

При внимательном рассмотрении, я замечаю, что каждая группа монахов носит определённую одежду, отличающуюся формами воротов и обшлагами на рукавах. Но особенно они удивляют меня своими разнообразными шапками: у одних головные уборы напоминают огромные жёлтые грибы, у других — бордовые колпаки, у третьих — шлемы воинов.

Также обратив на это своё внимание, Хана спрашивает:

— А почему каждая группа монахов носит своё особое облачение?

С ноткою печали Просветлённый объясняет ей:

— Просто они из разных сект.

Услышав такие слова, мы Ханой понимающе переглядываемся.

Затем мы движемся по склону холма, к ложу реки, туда, куда спускаются две широкие террасы, застроенные жилищами тибетцев. Как известно, самым оживленным местом в любом городе является центральный базар. И мы попадаем как раз в его пределы. Шумная и пёстрая толпа заполняет этот большой захламлённый пустырь с торговыми рядами, отдельными лавками и складами. В толчее проходят обозы и верблюжьи караваны, проезжают всадники.

Я спрашиваю:

— Большое ли население в этом городе?

Жёлтый Лама сообщает:

— Примерно шестьдесят тысяч.

Хочу разузнать о составе местных жителей, но нахожу ответ самостоятельно, увидев, что среди пёстрых тибетских халатов преобладают синие — китайские. Однако бросающиеся в глаза жёлто-красные одеяния лам, всё-таки заставляют меня продолжить расспросы:

— А сколько здесь монахов? Наверное, каждый десятый?

В ответ на этот вопрос Жёлтый Лама лишь разводит руками.

Когда формальности улаживаются, мы покидаем этот город и отправляемся дальше. И через неделю пути, посреди открытой каменистой равнины в дрожащем знойном мареве показывается еле заметная полоска голых каменистых сопок. Наша дорога лежит в ту сторону. Двигаясь вдоль горной гряды среди скал и каменных осыпей, мы поднимаемся примерно на полтора километра по вертикали и взбираемся на вершину одного из её отрогов. И тут нашим взорам открывается гигантский цветущий оазис, который замкнут в кольце этой высокой горной гряды. И в центре этого оазиса находится наша цель — большая конусовидная гора. Основание этой горы в окружности составляет около ста километров. Стремительные ручьи прорезают её склоны узкими глубокими ущельями. Ближе к её вершине растут кедры, пониже — лиственницы, сосны и ели, а у подножья — березы и осины.

Сопровождающие нас тибетские монахи одновременно восклицают:

— Ом мани падме хум!

Восхищаясь открывшимся видом, Хана произносит:

— В таком лесу, наверняка, водится много зверей!

И Жёлтый Лама перечисляет ей местных животных:

— Да, тут полно маралов, косуль, кабанов, соболей и рысей.

Затем предупреждает:

— Но охота здесь запрещена. Специальная стража из монахов перекрывает входы во все сто восемь ущелий, пропуская лишь безоружных.

Моя жена удивляется:

— А почему?

Он объясняет ей:

— Это гора — священная. Обойти её или даже объехать верхом — это значит искупить самые тяжкие грехи. А на её вершину люди поднимаются только для созерцания, уединённого размышления и молитвы.

Я указываю на известное мне ущелье, в котором скрыт вход в подземелье Шамбалы. И, миновав охрану из монахов, наш отряд большим лагерем располагается на широкой травянистой поляне. А когда всё успокаивается и утихает, мы с Ханою занимаем свой шатёр для ночного отдыха.

Раскрыв свою Книгу, я привычно вписываю в неё новые сновидения.

Но Хана отвлекает меня:

— Ты уже придумал, как избавиться от дэвов?

Я произношу:

— Может, по совету твоего отца, их можно будет ослепить?

Но она скептически реагирует на мои слова:

— Ты считаешь, что они слишком глупы и не усвоили урок Одиссея?

И спрашивает:

— Ты помнишь, как в Ветхом Завете описываются их требования к жертвенной еде? К той самой, что предназначена для их собственного питания.

Я отвечаю:

— Не очень. Помню лишь в общих чертах. Что съедают они по два ягнёнка в день, одного утром, а другой вечером.

И пытаюсь догадаться:

— Ты, наверное, говоришь о кошерной пище?

Она повторяет излюбленные слова своего отца:

— И да, и нет.

Затем сообщает:

— Так вот. Они очень опасаются заражения и отравления. И чтобы избежать этого, требуют приносить в жертву только здоровых животных и из особого перечня. Они не едят хлеба из квашеного теста, а любят только пресный и подсоленный, без мёда. Могут пить кровь и даже вино. Но не смешивают молоко с мясом. Это и есть кошерная пища. А священников, своих кормильцев, они под страхом смерти заставляют не только обеззараживать жертвенники, воскурив ладан, но и ежедневно мыться самим.

Я подтверждаю:

— Да. Я вспомнил. Так и было сказано в Ветхом Завете.

Она задумчиво произносит:

— Мне кажется, именно этим мы и должны воспользоваться.

И решительно заключает:

— Их нужно отравить!

Не уставая удивляться многогранности моей жены, я интересуюсь:

— У тебя есть яд?

Она спокойно отвечает:

— Яд можно найти везде. Главное — решиться применить его! И, конечно же, изловчиться проделать это.

В молчании я жду продолжения, и оно следует.

Она спрашивает:

— Вы видел, как Нима иногда нюхает какой-то порошок?

И, достав маленькую деревянную коробочку, сообщает:

— Вот он!

Я с подозрением спрашиваю:

— Он тебе его сам отдал?

Она отмахивается:

— Конечно же, нет.

И, раскрыв коробочку, произносит:

— Сейчас я узнаю, что это такое.

Пока я осваиваюсь с мыслью, что моя жена нечиста на руку, она, поднеся к своему носу коробочку с зелёным порошком, нюхает его. В результате этого сильно морщится и громко чихает, отчего весь порошок из коробочки облачком разлетается по шатру и даже облепляет страницы моей книги.

— Ух! — восклицает она. — Как же сильно это прочищает мозги! А это значит, что Нима очень сведущ в медицине. Ведь я видела, как он собственными руками готовил этот порошок.

— И всё же? — настаиваю я, продолжая прерванный разговор. — Где мы возьмём яд?

Она зевает:

— Надо завтра утром поговорить с Нимой. А теперь давай спать.

Пока я утром привожу себя в порядок, Хана успевает переброситься несколькими словами с Жёлтым Ламой. И вот уже вдвоём они заводят со мною разговор.

Просветлённый говорит мне:

— Вахид, там, в Шамбале, у тебя и у меня будут совершенно противоположные цели. Ты хочешь остановить божественную машину, а я собираюсь запустить её в полную силу. И тем самым надеюсь ускорить духовное просветление всего человечества. Однако сначала мы оба должны добраться туда живыми. И тут я согласен с твоей Ханой — дэвов надо отравить.

Я соглашаюсь:

— То, что их нужно отравить — это бесспорно. Но, как и вчера у неё, теперь я спрашиваю у тебя — где взять яд?

Указывая рукою далеко вверх по северному склону ущелья, он спрашивает:

— Вон те синие цветы, видишь?

И поясняет:

— Это акониты. Им очень нравятся богатые влажные почвы здешних высокогорных лугов.

А Хана победоносно восклицает:

— Это же прекрасный яд! Я много слышала о нём. Из него делают отраву для стрел, и даже отравляют питьевую воду. Я читала, что индийские баядерки, нанятые для убийства опальных вельмож, смазывали свои губы специальным составом, а поверх наносили этот яд.

Я тоже вспоминаю кое-что из своих охотничьих навыков:

— И ещё им отравляют приманку для волков.

Жёлтый Лама продолжает:

— А в Тибете он считается «королём медицины». Изготовленное из него лекарство способно исцелить от большинства болезней. Правда, настойки должны быть очень слабые, да и пить за один раз можно не более десяти капель.

Хана обращается к Просветлённому:

— Нима! А тебе известен рецепт приготовления, позволяющий рассчитать точный срок действия этого яда?

Жёлтый Лама утвердительно кивает головою. Затем, обращаясь ко мне, произносит:

— Но для этого мне нужно кое-что уточнить. Во сколько раз дэв по весу превосходит человека?

Я сообщаю ему:

— Приблизительно раза в четыре.

И он принимается подсчитывать вслух:

— Значит, если каждый из них поглотит по четыре грамма растения, то через три часа все они будут мертвы.

Хана торопит нас:

— Пойдёмте же скорее за этими цветами!

Но Просветлённый останавливает её:

— Нет! Это растение чрезвычайно ядовито. Отравиться можно даже запахом. Понюхав его, многие теряют память, и у них открывается рвота желчью. Тем более что в это время и в этой местности он обладает наивысшей ядовитостью. А противоядия не существует. Но у меня есть опыт, и поэтому я пойду за ним в одиночку и сам приготовлю яд.

Я решаю:

— Пойду с тобою! Мне любопытно посмотреть на это.

И мы с Жёлтым Ламою поднимаемся вверх по крутому склону и приближаемся к аконитовым зарослям, резко выделяющимся среди прочего разнотравья.

Расположившись с наветренной стороны, я разглядываю эти растения. Высота их прямых стеблей не превышает полутора метров. Тёмно-зелёные листья на удлинённых черешках имеют округло-сердцевидную форму. К этому времени акониты уже почти отцвели и их нижние листки полностью отмерли. Однако на многих верхушках ещё сохранились кисти соцветий, состоящие из больших фиолетовых цветков. Вокруг них гудят полосатые шмели.

К моему удивлению, Жёлтый Лама не заинтересовывается ни стеблями, ни цветками. Вместо этого, прикрыв рот и нос платком и обмотав ладони материей, он вынимает из-за пояса небольшую лопату и принимается откапывать сросшиеся между собою корни, размер которых не превышает фаланги пальца.

Когда мы с Жёлтым Ламою возвращаемся в лагерь, Хана спрашивает:

— Как мы будем предлагать дэвам это «угощение»?

Я принимаюсь рассуждать:

— Может, напечь пресных лепёшек и обрызгать их ядом?

Однако Жёлтый Лама, отрицательно помотав головою, говорит:

— Давайте, будем откровенными! Чьё мясо будут пожирать дэвы?

Я напоминаю ему:

— Мы же привели с собою целое стадо овец.

И сокрушённо вздыхаю:

— Да вот только как отравить их, чтобы при этом они выглядели здоровыми?

Жёлтый Лама ненадолго задумывается и произносит:

— Я изготовлю специальную мазь для втирания в их кожу. Но и с лепёшками тоже стоит попробовать.

К полудню у нас почти всё готово для встречи с дэвами. Жёлтый Лама сам обрызгивает настоем яда целую гору свежих лепёшек из пресного теста. А пока они сохнут на солнце, он своими руками втирает ядовитую мазь под шкуры связанных овец. Завершив эту работу, Просветлённый снимает с себя защитную материю и тщательно моет руки, но я замечаю, что он бледнеет и начинает покачиваться. Вижу, что его дыхание затрудняется, а конечности непроизвольно дёргаются в судорогах.

— Ты отравился? — спрашиваю я его. — Но ведь противоядия не существует!

Ничего не говоря, он выпивает огромное количество подсоленной воды, после чего вызывает у себя рвоту и делает клизму. И лишь после того, как съедает кусок активированного угля, отвечает мне:

— Да. Яд всё же попал в меня. Но его было очень мало.

— Может, отложим поход? — говорю я. — Пока ты окончательно не выздоровеешь.

Но он отвергает моё предложение:

— Нет! Я уже в порядке. А вот овцы долго не протянут.

И вот я стою перед огромною каменной дверью, которая по размерам превосходит любые ранее виденные мною городские ворота в крепостных стенах. За моей спиною притихли в ожидании Жёлтый Лама и Хана. И остальные наши спутники — евреи и буддийские монахи, — окружив два десятка блеющих овец, тоже располагаются неподалёку.

Глядя на дверь, я понимаю, что это циклопическое сооружение вышло не из-под человеческих рук. Гранитная поверхность довольно груба, но не имеет никаких следов от зубил каменщиков. Если бы существовал гигантский раскалённый клинок, способный разрезать камень, то именно он мог бы оставить после себя такие следы.

Сунув руку себе за пазуху, я нащупываю там мой серебристый медальон. Мои пальцы сами собою в определённой последовательности касаются его выпуклых узоров. И он начинает холодить мою руку, покрывшись инеем. Одновременно с этим раздаётся тяжёлый грохот, под непрекращающийся аккомпанемент которого каменная дверь начинает медленно отъезжать вовнутрь горы, оставляя за собою широкий проход.

Обернувшись к остальным, я произношу:

— Пошли?

И делаю первый шаг в подземелье. За мною в открывшуюся пещеру вступают Хана, Жёлтый Лама и ещё два десятка буддийских монахов, гоня перед собою стадо овец. А своим единоверцам Хана приказывает дожидаться снаружи.

Вскоре дверь прекращает своё движение, и сбоку в проходе показывается новый коридор, который под углом уходит куда-то вперёд. Мне уже знаком такой неяркий зеленоватый свет, который испускают стены подземного хода дэвов. Мы проходит по этому подземелью два или три километра. И судя по тому, что холодает и начинает появляться лёгкая дымка, встречи с хозяевами ждать уже недолго. И вот мы вступаем в зал, противоположные стены которого невозможно обозреть из-за сплошного тумана. Хотя этот туман уже не кажется мне таким густым, каким я его видел в горе Эн-Наби-Шаиб.

Мать дэвов, отличающаяся от знакомой мне дэви Йиме только наличием кольчуги, которая покрывает всё её тело, приветствует меня:

— Вахид! Пришла пора, и ты явился!

И представляется:

— Меня зовут дэви Си-Ванг-Му!

А закованный в броню шестирукий дэв указывает мне всеми своими конечностями в сторону большого очага, огонь которого еле мерцает сквозь туман, и требует:

— Вахид! Отойди вон туда!

И добавляет:

— Это говорю тебе я, дэв Чен-Ре-Зи, — повелитель Шамбалы. А иначе мои Белые Братья могут сожрать тебя вместе с остальными.

Заметив, как побледнели лица у моих спутников, я возражаю ему:

— Мы жертвуем вам животных! И, кроме того, здесь моя жена!

А чтобы в этом ни у кого не возникло сомнений, Хана изо всех сил вцепляется в моё плечо.

Дэв Чен-Ре-Зи рявкает:

— Ваши жертвы отравлены! Но мы не останемся голодными!

С этими словами он обвивает своими конечностями меня и Хану и легко переносит нас к очагу. А из-за его спины с устрашающим рёвом выскакивают семеро Белых Братьев. Они облачены в сплошные доспехи и вооружены огромными секирами. Несколько минут из тумана раздаются лишь мольбы о пощаде, крики боли да блеяние испуганных овец.

Слышится рык одного из Белых Братьев, сражающегося, по-видимому, с Жёлтым Ламою:

— Он пытается остановить моё сердце!

Потом всё утихает. И мы слышим лишь негромкое ворчание и жадное чавканье.

Дэв Чен-Ре-Зи, оставив меня с Ханою на попечении дэви Си-Ванг-Му, отправляется в сторону места побоища и скрывается в тумане, откуда вскоре раздаётся его громогласное рявканье:

— Нет! Я же предупреждал вас, что эта пища и эти животные отравлены!

И вскоре Белые Братья сваливают прямо в очаг все трупы жертвенных овец и стопки пресных лепёшек. При этом они с огромным удовольствием вдыхают дымный воздух, пахнущий палёной шерстью и горелым мясом. После этого мать дэвов и братья-близнецы устраивают пир. Останки моих спутников они пожирают в сыром виде. Я внимательно наблюдаю за дэвом, которому достаётся тело Жёлтого Ламы. Этот Белый Брат в самый разгар пиршества начинает изрыгать из своей пасти не успевшие перевариться куски мяса.

Шестирукий дэв Чен-Ре-Зи спрашивает у него:

— Что с тобою, Белый Брат?

Заплетающимся языком тот невнятно отвечает: