Налимов

Уже в шестидесятые годы в России появилось много желающих гово­рить о сознании иначе. Команда русских семиотов во главе с В. Ивановым и В. Топоровым наверняка считала, что занималась и до сих пор занимается сознанием. При этом их сознание действительно очень широко охватывает явления сознания от христианской святости до языческой народной культу­ры, от языковых штудий до кибернетики.

Беда всего этого направления в том, что они были умнее своего прави­тельства и, в частности, Политбюро ЦК КПСС. Ощущая себя изгоями в собственной стране, они поставили себе задачу доказать «этим скотам там наверху», что они не только не в состоянии судить их за их образ мысли, но они даже не в состоянии понять, о чем идет речь в их работах. Палка о двух концах. В итоге в работах всех мыслителей семиотического круга считается шиком писать так, чтобы понимали только свои. Соответственно, все, кто не понимают, в каком-то смысле люди второго сорта.

Если еще добавить к этому преклонение перед математикой, точными науками и Западом вообще, то понять, что говорят эти люди о сознании, особая задача, которую я вот так походя решать не хочу.

Однако семиотическое сообщество не было единственным местом, где были умные люди, думающие о сознании. Правда, среди тех, кто о нем думал в то время, я не нашел ни одного, кто бы не болел наукообразнос­тью, кто бы не мечтал создать, например, какую-нибудь новую Физику сознания. Некоторые прорывались и в одиночку.

Владимир Зинченко, в бытность свою уже академиком от Психологии, насколько я знаю, рассказывая об одном из гениев той поры — Владимире Лефевре,даже завидует ему.

«В. А. Лефевр без ложной скромности говорит о том, что он был первым в мире, кто поставил проблему рефлексии в конкретном, не философском, а техно­логическом плане: "Я стал рисовать душу мелом на доске. Иными словами, вме­сто того, чтобы пользоваться какими бы то ни было интроспективными или

Основное— Море сознания— Слои философии— Слой 9— Часть 1

феноменологическими методами, я стал оперировать с душой на доске и тем самым обманул ее, заявив, что она на самом деле — структура, изображенная мелом на доске, что она — подлинная — находится там, на доске, а не здесь, внутри меня. И тогда душа стала объектом, о котором можно что-то ска­зать".

Можно согласиться с В. А. Лефевром, что это был принципиальный шаг, сделанный им в начале 60-х гг. К тому же времени относится появление первых моделей когнитивных и исполнительных процессов, зарождение когнитивной пси­хологии, которая затем в поисках души заселяла блоковые модели изучаемых ею процессов демонами и гомункулюсами, осуществляющими выбор и принимающи­ми решение. Скептицизм по поводу включения демонов и гомункулюсов в блоко­вые модели когнитивных процессов вполне оправдан.

Но не нужно забывать о том, что включению каждого из блоков в систему переработки информации в кратковременной памяти или более широких когни­тивных структур предшествовало детальное экспериментальное изучение той или иной скрывающейся за ним реальности субъективного, своего рода физики приема, хранения, преобразования, выбора той или иной информации. Демоны вы­полняли координирующую, смысловую, в широком значении слова рефлексивную функцию.

На этом фоне представления и данные В. А. Лефевра о существовании в человеческом сознании "рефлексивного компьютера " выглядят действительно впечатляюще» (Зинченко, Миры сознания, с. 19).

Зинченко рассказывает об этом в статье «Миры сознания»,и может сло­житься впечатление, что и Лефевр говорит о сознании. Говорил ли Лефевр о сознании?

В 1974 году он эмигрировал из Советского союза, поскольку «хотел присоединиться к мировому научному сообществу» (Беседа Н. Кузнецовой с В. Лефевром. Возвращение//Лефевр. Рефлексия, с. 435). Как ему удалось эмиг­рировать в ту пору, и почему он так легко устроился там? Наверное, были какие-то возможности. И внешние и внутренние. Но можно ли Лефевра пос­ле этого считать русским мыслителем? Впрочем, Наука требует от своих последователей отречься и от пола, и от национальности. У ученых всего мира есть только одна национальность — научная. В этом смысле Наука от­кровенный враг народных культур. Она их стирает из сознания своих людей.

Что же касается Лефевра, то начинал он здесь. Начинал еще в шестиде­сятые с отрицания той Психологии, что была. Многие приходили в Психо­логию за психологией, а получали вместо нее то, что преподают в универси­тетах. Это разочаровывает. Кто-то сдается и уходит, кто-то сдается и принимает. А кто-то не сдается. Лефевр, видимо, не сдался той Психологии, но он сдался Матушке-Науке:

«Так я увлекся психологией. Мне остро хотелось, чтобы психология была не такой «дамской», какой она представала в учебниках — сознание, ощущение...— а чтобы работа психолога как-то напоминала работу физика-теоретика» (Там же, с. 436).

_____________ Глава 2. Иное сознание советской поры. Лефевр, Налимов

Вот за этой мечтой о психо-физике он и уехал в США. Вполне есте­ственно предположить, что дальше он так или иначе развивает американ­скую Психологию — ведь он как-то выжил на «американском научном рын­ке». Тема, в которую он вложился, была связана с когнитивной психологией. В статье «От психофизики к моделированию души»он объясняет свое место:

«В этой статье я хотел бы объяснить суть своей работы, определить ее «координаты» в современной науке о человеческом познании и показать кратко и очень схематично ее отношение к исторической традиции» (Лефевр. От пси­хофизики //Лефевр. Рефлексия, с. 426).

А далее он рассказывает о рефлексии, которой, собственно говоря, и купил Зинченко. Надо полагать, рефлексия и была его темой.

«В самом общем смысле рефлексия — это направленность человеческой души на самое себя. Имеются различные термины для этого понятия и различные традиции обращения с ним. Мы можем обнаружить рассуждения о самопозна­нии у Платона, Аристотеля и Плотина; для последнего самопознание — особый метод построения и метафизики» (Там же).

Вот эти последние слова — особый метод построения и метафизики — и есть суть работы Лефевра. В сущности, он не занимался сознанием, и в дос­тупных мне работах я не нашел у него полноценного определения сознания, зато они все переполнены плодами его моделирующего метода. Лефевр са­мозабвенно моделирует все, что можно, и что нельзя моделировать, тоже моделирует. В той же работе он рассказывает:

«Многие негодуют по поводу самой идеи о моделировании человеческой души. Если же допустить, что это приемлемо, мы неизбежно должны будем использо­вать такие слова, как "страдание", "этическийстатус", "добро", "зло", "поло­жительное " и "отрицательное " в техническом смысле.

Когда я говорю, например: "Индивид испытывает импульс страдания ", то не имею в виду реального человека или реальное страдание. Более того, я не говорю о каком-то абстрактном страдании. Я имею в виду особое внутреннее состояние моих кукол. Грубо говоря, модель есть всегда копия. Кукла есть мо­дель человека. У человека есть рука, и у куклы есть рука, хотя и игрушечная. И мы часто используем игрушечную руку для того, чтобы лучше понять руку человеческую. Я пошел дальше и снабдил куклу игрушечной душой и игрушечными страданиями. Кукольная душа столь же далека от человеческой души, как пла­стмасса— от человеческого тела.

Теоретическая работа— всегда создание игрушек, приносящее, однако, ре­альные игрушечные результаты. Ньютоновский закон всемирной гравитации, использующий принцип дальнодействия (который казался современникам Нью­тона надуманным), был создан в качестве игрушки. Однако, когда эта игрушка помогла объяснить эллиптический характер планетных орбит, результат пере­стал казаться забавой.

Мои формальные персонажи — куклы, но с их помощью мы можем объяс­нить, почему в экспериментах с биполярными конструктами возникают опреде­ленные числа или почему в музыке используются определенные множества ин­тервалов.

Основное— Море сознания— Слои философии— Слой 9— Часть 1

Утверждаю ли я, что игрушечная душа представляет все аспекты челове­ческой души? Конечно же, нет. Я представляю в ней только одну область, отно­сящуюся к формальным манипуляциям с оценками "добро " и "зло"» (Там же, с. 430-431).

Все-таки Лефевр очень американский ученый со всем американским прагматизмом, который, наверное, почувствовал в себе еще до эмиграции. Почему и уехал и прижился там. Но кукла все-таки не есть модель человека. Кукла есть кукла, хотя мы или Лефевр можем назвать ее моделью. И это значит, что Лефевр на деле занят не исследованием сознания или даже души, а созданием искусственного и, надо думать, по-своему строгого языка опи­саний душевных явлений — модного сейчас языка моделирования.

Игры в модели, по существу, являются иным видом игр ученых в при­боры, то есть в то, что можно вставить между собой и жизнью. Кстати, как раз Зинченко писал об этом в статье, написанной совместно с Лекторским и Велиховым в 1988 году. Мысли, высказанные в ней, настолько важны, что я приведу их подробно.

«Общеизвестно, что квантовая физика решает проблему наблюдаемости, ставя между наблюдателем и наблюдаемым объектом прибор,позволяющий по­лучить объективные данные об этом объекте. Мы не будем анализировать все ограничения и оговорки, в том числе и принципиальные, существующие по поводу этого решения. Нам важно представить себе, какие варианты решения имеют­ся в современной психологии и смежных с ней науках.

Очевидно, что сознание индивида, равно как и образ воспринимаемой или представляемой им реальности, не дано постороннему наблюдателю. Последний может делать об этих явлениях заключения на основании словесного отчета об особенностях образов или состояний сознания, даваемого субъектом сознания. Во многих направлениях психологии, начиная с интроспекционизма, а также в психоанализе, особенно в варианте Лакана, функцию "прибора" выполняет слово.

Опыт истории психологии и истории психоанализа свидетельствует о том, что данные, получаемые в исследованиях и в психоаналитической практике, не­смотря на всю их полезность, недостаточны для достоверных заключений об изучаемых явлениях. При этом речь идет не о технических деталях процедур исследования или терапии, а о принципиальных трудностях. Не нужно доказы­вать, что "поток слов " или "словоизвержение " не эквивалентны потоку созна­ния, хотя слово, конечно, представляет собой важнейший инструмент исследова­ния и богатейший источник наших знаний о сознании, о духовной жизни, об образных явлениях. И не только источник знаний, но и эффективное средство воздействия на эти сферы. Однако при всем при том слово — это прибор, кото­рый дает наибольшие сведения о рефлексивных слоях сознания и значительно меньше сообщает нам о его бытийных слоях.

Недостаточность слова как прибора для изучения сознания, неполнота дан­ности сознания в слове, обнаруживаемая даже в самонаблюдении, толкают мно­гих ученых на поиски других приборов. Одно из предлагаемых решений состоит в том, чтобы между сознанием как предметом исследования и наблюдателем поставить в качестве прибора мозг.

Глава 2. Иное сознание советской поры. Лефевр, Налимов

Этот вариант рассматривается в современной науке как одна из форм редукционизма, возможно, на первых порах и небесполезного. Однако не только многие философы и психологи, но и выдающиеся физиологи и нейрофизиологи (от Ч. Шеррингтона до А. Р. Лурия) его отвергают. При этом они нисколько не подвергают сомнению значение исследований нейрофизиологических механизмов сознательных явлений, а тем более положение о том, что сознание есть функция мозга. Они утверждают простой, очевидный и все же многими неприемлемый тезис о том, что в мозгу есть многое, но непосредственно в нем нет ни грана сознания. Они его там не нашли, хотя добросовестно искали. Расширение онто­логии сознания и решение проблемы его наблюдаемости (и его происхождения) должны идти по другому пути» (Велихов и др., с. 8—9).

Попытка вставить в качестве прибора,стоящего между мной и созерца­емым миром, мозг породила Механическую Физиологию. Современная аме­риканская Наука, а вслед за ней все восхищенное научное сообщество до­бавляет к мозгу компьютер. И этим творит еще одну модную ловушку под названием теории информации, которую, в сущности, и пытается прило­жить Лефевр к изучению души и сознания.

«Что касается проблемы наблюдаемости, то, может быть, с точки зрения исследователя, было бы лучше, если бы все образующие сознания были вовсе не-наблюдаемы, как это происходит в квантовой физике. Их частичная данность в наблюдении и самонаблюдении создает иллюзию того, что явления сознания вот-вот полностью раскроются. Равным образом, их частичная и довольно су­щественная неданность в наблюдении и самонаблюдении толкает ученых к тому, чтобы между сознанием как предметом исследования и наблюдателем в каче­стве прибора использовать чужеродные сознанию устройства, например, мозг или компьютер» (Там же, с. 27).

Как бы ни оценивал сам Лефевр свои заслуги, но если посмотреть на его работу с точки зрения самопознания, она не говорит о сознании. Зато она предлагает способы описания самого себя и тех своих частей, которые обычно называются душой, сознанием и рефлексией. Возможно, что для кого-то это окажется единственно возможным способом распутать сложнос­ти собственного мышления.

Другой значительной фигурой той дореволюционной поры был Васи­лий Васильевич Налимов.Он родился еще в 1910 году, но к своему творче­ству приступил только в середине шестидесятых, потому что с 1936-го был репрессирован и получил свободу только со смертью Сталина. С 1965-го года он начинает преподавать в МГУ и уверенно движется к созданию собствен­ной Науки. Наверное, ее можно назвать Вероятностной метафизикой, как считал сам Налимов. Однако, эта наука во многом сродни современной фи­зике или, скажем, квантовой логике. Во всяком случае, ученики Налимова легко соединяют эти две науки, да и сами книги Налимова без физической и математической подготовки читать трудно.

К сожалению, меня физическая сторона философии доктора техничес­ких наук Налимова не интересует. Мне нужно понять, что такое сознание.

Основное— Море сознания— Слои философии— Слой 9— Часть 1

С сознанием все несколько сложнее, чем с наукоучением. И в первую оче­редь, с исходными основаниями.

Я беру книгу, называющуюся «Спонтанность сознания». Что такое спон­танность? Почему бы не сказать, какое качество сознания будет исследо­ваться, по-русски? Но ведь задача — создать свою Науку, а Науки — это свет Запада. Нельзя по-русски, не Наука это будет. И вот я целую книгу пытаюсь понять, о чем речь. При этом мне нельзя просто воспользоваться словарем иностранных слов, потому что автор постоянно предупреждает, что никто не понимает спонтанности, человечество до нее еще не доросло, разве что Дзен пропел ей песню, но и тот ее не раскрыл. И лишь в конце последней главы автор снисходит до того, чтобы объяснить, что он все это время пони­мал под спонтанностью:

«Употребляемый здесь термин спонтанностьне просто поддается рас­крытию — об этом мы уже много говорили в предыдущей главе. Этот термин не был достаточно полно раскрыт в европейской культуре — он нами заимство­ван из миропонимания Древнего Китая, где он играл фундаментальную роль. Во всяком случае, в этом термине заложено нечто большее, чем просто в представ­лении о случайности.

Смысл этого термина может раскрыться через корреляционно связанную семантическую триаду: свобода — спонтанность — творчество. <...>

По своей природе спонтанность — это вселенское, космическое, нигде не локализованное начало. Хочется думать — человек к нему просто подключает­ся. Индивидуальность личности проявляется здесь, может быть, только в том, что она, подключившись к космическим вибрациям вселенской семантики, мо­жет услышать то, что не слышат другие» (Налимов, Спонтанность созна­ния, с. 232-233).

Вот теперь все понятно. Теперь я хоть знаю, чего ждать про сознание... А может, и не знаю...

Ладно — семантика — это наука о смыслах. Значит, речь, возможно, идет о способности человеческого сознания черпать знания прямо из все­ленского источника смыслов. И книга действительно говорит о сознании в связи со смыслами. Я осознанно избираю такой обтекаемый способ гово­рить, потому что все равно плохо понимаю то, что сказано Налимовым о сознании. Но я допускаю, что для кого-то это окажется единственно прием­лемым способом увидеть сознание, и поэтому предпочту привести его соб­ственные слова.

Начать, пожалуй, надо с мысли, которая выглядит исходной в его рас­суждениях:

«Наверное,нельзя не согласиться с тем,что основная проблема философии— это проблема смыслов, проблема их проявленности в Мире и одновременно их вневременной трансценденции» (Там же, с. 6).

Я даже ничего не могу об этом сказать — кроме пожимания плечами, у меня ничего не получается. Наверное, для тех, кто, подобно Налимову, увлекается герменевтикой, то есть философией скрытых смыслов, это так и только так. А таких все-таки достаточно немало...

Глава 2. Иное сознание советской поры. Лефевр, Налимов

Естественно, основав рассуждение на этом весьма частном утвержде­нии, далее можно «разворачивать логику», которая докажет про смыслы все, что угодно. И даже то, что сознание — это смыслы. В общем, к этому оно и идет. И мне очень хочется привести следующие слова Налимова, потому что они чрезвычайно показательны с точки зрения психологии тех филосо­фов, которые пишут о «языковом сознании».

«Смыслы распаковываются всегда через тексты. Человек для нас — это текст, или, точнее, многообразие текстов, грамматику и семантику которых мы хотим охватить единым, вероятностно задаваемым взглядом» (Там же).

И ведь это очень модное течение в Науке о человеке. Расшифровка, дешифровка, раскодировка разнообразнейших «текстов культуры» кормит сейчас множество ученых. И надо отдать им должное, их работы чрезвычай­но интересны, а подчас просто захватывающе увлекательны. Все-таки текст культуры — это всегда сказка, даже если он записан в вещах или в земле. Но текст этот — не более, чем тот самый прибор, который надо вставить между живым человеком и исследователем, чтобы сделать изучение объективным. Текст тоже позволяет изучать человека из кабинета и сквозь стекла.

Впрочем, Налимов и не скрывает, что его задачей было создание языка — «языка вероятностных представлений для рассмотрения философских проблем» (Там же, с. 5). Поэтому в книге о сознании первые четыре задачи, поставлен­ные перед собой автором, оказываются относящимися к Языку и логике. А первый вопрос о сознании почему-то открывает раздел «Личность»:

«1. Если сознание человека — это преобразователь смыслов, то как воз­можно построение математически заданной семантической личности ?» (Там же, с. 7).

Вот тебе, бабушка!.. А ведь это вообще первое упоминание сознания после заголовка. Я еще не оправился от того, как мне навязали основную проблему философии, а со мной уже, оказывается, договорились, что со­знание — это преобразователь смыслов. Всегда считал, что о таких вещах не надо договариваться, их надо доказывать. Но пусть будет так, приму, потому что сознание вполне можно считать и преобразователем смыслов. Хорошо, рассматриваем сознание как преобразователь смыслов.

Я немножко подтруниваю над Василием Васильевичем за его манеру излагать свои мысли в стиле внезапного Дзэна, но оттого, что они скачут у него иногда и галопом, они не перестают быть откровениями. Я лично считаю, что Налимов был Вдохновителем, подобно Владимиру Соловьеву, и его прозрения окрылили не одного творческого человека. Ему просто было некогда, государство украло у него полжизни, и он спешил.

Он спешил и в предыдущих книгах, и эта вся написана так, что невоз­можно выделить рассказы о сознании, личности, душе и даже смыслах. Это постоянно рассказ сразу о сознании-личности-душе-смыслах. Но это глубо­кий рассказ. К тому же Налимов дает подробную историю своего видения человеческой природы, начиная с Египта и античности и доводя ее до воз­зрений современной Физики.

Основное— Море сознания— Слои философии— Слой 9— Часть 1

Если уж отбрасывать скачки в последовательности изложения и пытать­ся понимать автора, то исходным положением всей его теории сознания будут слова американского психотерапевта Бирса, которые Налимов ставит эпиграфом к параграфу «Сознание — смыслы — материя:

«Мне неизвестны никакие физиологические или нейрофизиологические дан­ные, или теория, которая бы объясняла или хотя бы определяла сознание» (Там же, с. 221).

Это стоит отметить. В действительности, не только физиологи, но и вся современная Наука не смогла дать определение сознанию. И все, что я сумел разыскать, — это лишь частные определения, определения каких-то сторон или проявлений сознания. Сам Налимов добавляет:

«Несмотря на все успехи нейрофизиологических исследований, несмотря на попытки физиков обратиться к квантовомеханическому пониманию сознания, несмотря на всю убедительность практики Востока, направленной на регулиро­вание состояний сознания через тело, несмотря на хорошо осознаваемую остро­ту проблемы, проблема материя — сознание остается нерешенной» (Там же).

Далее он делает собственную попытку дать определение.

«Проблема может выглядеть еще острее, если мы будем говорить не столько о сознании, сколько о самих смыслах, организующих сознание. Само сознание представляется нам скорее всего как некий механизм — процесс, оперирующий смыслами. Отдельные формы функционирования сознания, взятые сами по себе и оторванные от представления о смыслах, наверное, как-то могут быть объясне­ны на нейрофизиологической основе...» (Там же, с. 224).

А далее делается шаг, который вполне может быть достаточно сумас­шедшим, чтобы приблизить к истине.

«Иными словами, если у нас и есть какая-то надежда на решение самой серьезной проблемы современного Мира, то она замыкается на возможности создания такой — расширенной до предела — единой теории поля, которая охва­тила бы обе реальности: физическую и семантическую (то есть смысловую — АШ)» (Там же, с. 225).

Конечно, если бы я имел такое право, то, исходя из названия книги, я бы изменил наименование этой теории — единая теория поля, охватываю­щая материю и сознание...

Впрочем, может быть, это одно и то же?