Глава 6. Лейбниц

Готфрид Вильгельм Лейбниц (1646—1716)начал выказывать задатки ге­ния уже в детстве. К 15 годам он уже изучал схоластическую философию и читал греков и римлян. Чуть позже, пораженный успехами математизиро­ванной Науки, он изучит математику и даже откроет дифференциальное исчисление. Это будет проклятием его жизни, потому что то же самое откро­ет в Англии Ньютон, и у них с Лейбницем начнется долгий спор за первен-

Глава 6. Лейбниц

ство. Естественно, все английское научное сообщество дружно встанет на сторону своего и начнет ненавидеть Лейбница.

А он очень не хотел, чтобы его ненавидели. В отличие от Декарта или Гоббса, он принадлежал к тем философам, которые доброжелательно при­нимали чужие мысли, и старался объединить все философии, предполагая, что это не они противоречат друг другу, а мир гораздо сложнее, чем предпо­лагается, и если его описывать шире, то все представления сольются в еди­ную картину.

В жизни Лейбниц был очень разносторонним человеком — Фридрих Великий называл его «ходячей энциклопедией». Кстати, именно он, можно сказать, создал Берлинскую Академию и стал ее президентом. Также убеж­дал Петра Первого создать академию в России и даже написал ее проект. О политической его деятельности я рассказывать не хочу.

Германии тогда не было, точнее, она была раздроблена на множество мелких княжеств и земель. Вероятно, именно поэтому Лейбниц писал свои философские работы преимущественно на французском и латыни. Латынь еще оставалась языком философии, а французский заслужил уважение бла­годаря Декарту.

Если рассказывать о философии Лейбница, то она может быть весьма условно разделена на две части — построение качественной Науки, осно­ванной на математике, и исследование человеческого разумения. Обе эти темы сливались для него в своеобразной физике, точнее, в создании обоб­щенной картины мира. Бог был важнейшей частью этой физики.

Естественно, что понимание Лейбницем сознания надо искать в рабо­тах, посвященных разумению. И хотя, на мой взгляд, он о сознании не писал, переводчики понимают его как постоянно говорящего о сознании. Значит, он приложил все-таки руку к рождению современного философ­ского понимания сознания. Впрочем, чем мы бесспорно обязаны Лейбницу, это пониманием осознавания.

Но прежде чем перейти к этому разговору, нужно хотя бы поверхностно нарисовать ту картину, в которую вписывалось его осознавание. Ее можно назвать монадологией.Для этого рассказа я просто воспользуюсь словарями. Немецкий словарь — «Философский атлас» Кунцмана, Буркарда и Видмана пишет об этом так:

«Ядро философии Лейбница— решение им метафизических проблем с помо­щью понятия монады. Субстанция не может быть протяженной (в противовес Декартовой "res extensa "), ибо иначе она была бы делимой. Поэтому субстанцию отличает то, что она действует, обладает силой. Такие "силовые атомы "Лей­бниц называет монадами.

"Монады, следовательно, суть истинные атомы природы и, одним словом, элементы вещей"» (Кунцман, с. 113).

Не очень внятно, и далеко не передает тот образ, что сам Лейбниц вкладывал в понятие монады. Но главное сказано: в противоположность

Основное— Море сознания— Слои философии— Слой 4

материалистам, Лейбниц считал, что мир состоит не из атомов вещества, а из атомов духа — монад. Философы определенно считают, что «централь­ным в метафизике Лейбница является понятие субстанции. Субстанция есть нечто единое, неделимое. Лейбниц поэтому называет субстанцию монадой (от греческого "монас"— единица)» (Гайденко.Лейбниц // Новая философская энциклопедия).

Понять ход мысли Лейбница можно из одного спора, в котором он принял участие в 1705 году, написав небольшую работу «Размышления о жизненных началах и пластических натурах».

Если вчитаться в собственные слова Лейбница, то станет очевидным, что пишет он о душе, и монада в конечном итоге тоже оказывается душой. Чтобы показать это, я приведу отрывок из его работы:

«Есть и еще различие между мнением других авторов, отстаивающих жиз­ненные начала, и моим. А именно: я думаю в одно и то же время, что эти жизненные начала бессмертны и что они везде существуют; между тем, по обычному мнению, души животных погибают, а согласно картезианцам, только человек воистину обладает душой и даже восприятиями и влечениями— мнение, которое никогда не найдет себе одобрения и к которому прибегли лишь потому, что увидели, что иначе или надо приписать животным бессмертные души, или сознаться, что душа человека может быть смертной.

Но надо было сказать скорее, что так как всякая простая субстанция неуничтожима и, следовательно, всякая душа бессмертна, то и та душа, в кото­рой нет основания отказывать животным, не может не существовать всегда, хотя и совсем иным способом, чем наша, так и животным, насколько можно судить, не достает того размышления (reflexion), которое дает нам возмож­ность думать о самих себе.

И непонятно, почему людям так трудно было допустить для тел других органических существ существование невещественных и негибнущих субстан­ций, ведь защитники атомов ввели же материальные негибнущие субстанции...» (Лейбниц, Размышления о жизненных началах // Лейбниц, т. 1, с. 373—374).

Это, возможно, одно из важнейших мест для понимания не только Лей­бница, но и всей современной философии. Простой и восторженный Лейб­ниц наивно восклицает: не понимаю, почему некоторым так трудно допус­тить существование духовных атомов, если они допустили существование материальных атомов?! В этом его восклицании есть странность.

Есть она и в том, как рассказывают философы о философах, о том же Лейбнице или Декарте. Когда читаешь о них, то все время ощущаешь, что рассказ идет об их философии. А как же еще: философы и выбирают из большого наследия, оставленного мыслителем, то, что относится к Филосо­фии, психологи — к психологии, а остальное... Кстати, а куда идет остальное?

Вспоминаю Декарта. Он из работы в работу пытался понять то озарение, что явилось ему в юности, из работы в работу пытался доказать, что Бог и душа существуют. А мне говорят: он написал рассуждения о методе, а в качестве основания своей философии положил утверждение, что единствен-

Глава 6. Лейбниц

ное, в чем можно не сомневаться, — это способность мыслить. Хотя на са­мом деле и тут Декарт говорит о самоосознании, но это ладно...

Вот и Лейбниц, оказывается, мистик, пытающийся познать Бога, а мне говорят: монадология! А я после такого и в руки его брать не хочу. Кто же захочет читать немецкого классического философа, да еще и пишущего о какой-то монадологии?! От этого сочетания мозги иссыхают и сворачивают­ся в сигары, точно листья в духовке. Что это значит? Да то, что был человек, который очень хотел донести до людей данное ему откровение. Но посколь­ку он назвал себя философом, Философия тут же выстригла из него то, что можно считать философским, а остальное отбросила, как помеху. Из выст­риженных кусков она слепила свое тело, или тело она слепила из людей, составляющих философское сообщество, а из кусков учений скроила им философские одеяния. Сами мыслители выкинуты на свалку, а мы изучаем не их, а то, что считается философией.

Но если эти люди говорили совсем не о том, и при этом были самыми великими философами из тех, кого только знало человечество, то кто лепил из их учений это странное образование, которым нас кормят?! Посредствен­ности? Как же им это удалось? Как вообще поднялась рука, чтобы кромсать и кроить? Какое могло быть этому оправдание? Разве что мысль об удобова­римости: сказанное этим человеком слишком велико, чтобы его мог прогло­тить обычный читатель. Поэтому вполне оправданно в глазах других людей будет выбрать из него лишь то, что им по мозгам. Люди будут только благо­дарны. Значит, этот вандализм вполне оправдан...

Война Богов.Возможно, это и так. Но настоящая причина того, что сделали философы с философами, не в психологии. Она в большой политике. Она в Войне Богов. Психология восприятия — это только внешнее оправдание для внесения иска­жений под видом упрощений. Главная причина, почему люди не могли допустить существование духовных атомов, допустив материальные, в том, что к 1705 году Наука уже столетие вела войну за захват мира.

Эта Война, как вы помните, началась со слов Галилея: И все-таки она будет уничтожена! Когда Сципион Африканский требует из разу в раз, чтобы Карфаген был разрушен, — это не чудачество, не оригинальная черточка странного римляни­на. Это выражение государственной политики Рима, как империи и как экономичес­кой монополии. Карфаген — это то, что мешает Риму быть владыкой мира!

Когда Галилей бросает свой клич, он бросает его как призыв разрушить важ­нейшую опору того мира, которым владеет Церковь. И бросает он его не только тем, что так до конца и не сдается в своем отречении, а образцом поведения, который будет повторен впоследствии множеством революционеров: ради окончательной по­беды — лгите, идите на сделки со своей совестью, отрекайтесь от всех и всего, но однажды мы разрушим этот Карфаген и займем его место!

Галилей — это совсем не то же, что Сократ. Сократ видит мир таким, каким описывает. И он не может отречься от этого, потому что не может видеть иначе. И это видение обеспечивает ему дальнейшую жизнь после смерти. Галилей отрекается, по­тому что главное для него не тот мир, куда он уйдет после смерти, а тот, в котором он останется жить. Ему открылось не истинное устройство мира, а способ, каким можно им овладеть. И он победил в своих последователях. Наука захватила мир, отобрав место у Церкви.

Основное— Море сознания— Слои философии— Слой 4

И вот наивно восторженный Лейбниц создает главный храм Науки всей Герма­нии, занимает место Верховного жреца Науки в этой стране, а потом с удивлением не понимает, почему бы не сохранить служение и старым Богам, чьими основными понятиями были не атомы и материя, а дух и душа. Простой парень...

Уже начался восемнадцатый век, уже скоро начнется резня во Франции, во время которой Наука полностью покажет себя, использовав для политического зах­вата власти материалистов и преступников. Еще через сотню лет все это она повторит в России, затопив мир морями крови, и все равно останется в глазах людей чем-то чистым и незапятнанным, будто это люди плохие, а она ни при чем! Чистая Наука!

Вопрос, почему Наукой допускаются материальные атомы и не допускаются — упорно не допускаются — атомы духовные, — не вопрос для разума. Это вопрос выбора. Просто политический выбор: кто не с нами, тот против нас. Вот поэтому та часть Лейбница, что этого не понимает — отсутствует в нашем современном мире. Здесь такого Лейбница нет! Здесь победил Ньютон, и наш мир — это частный слу­чай, подмир большого мира, где правит ньютоновская Механика, Наука и те люди, которым хорошо и так. И ни другая Философия, ни другая Физика здесь недопусти­мы просто потому, что разрушили бы этот мир. Разрушили бы то искусственное пространство сознания, для которого применимы законы Материализма и Механики.

Думаю, наш мир — это всего лишь часть Большого мира. Один из ниж­них, возможно даже, адских миров... Мы просто притерпелись и не понима­ем, что уже живем в аду, а надежда на то, что в ад нас пошлют только после смерти, беспочвенна... Впрочем, жить в нем или уйти своим сознанием вме­сте с Сократом — это тоже выбор. Мы свободны, вот только не вольны...

Что же касается понимания сознания Лейбницем, то мне кажется, что его проще всех понял Дидье Жулиа:

«Монада: в системе Лейбница простая субстанция, обладающая способнос­тями к восприятию и собственными склонностями.

Вообще любое индивидуальное сознание — это монада, поскольку оно обла­дает желаниями и оригинальной точкой зрения на мир» (Жулиа, с. 254).

Получается, что монада — это одновременно и душа и сознание, но не как способность осознавать и не как бесконечный объем образов, заполняю­щих то пространство, в которое я гляжу, когда обращаю взор на самого себя. Лейбниц смотрит на сознание как бы с третьей и вполне оправданной сто­роны. Я вижу ее так.

Допустим, Локк прав: изначальное сознание человека — это некая «чи­стая доска», которая по мере жизни заполняется образами, которые и опи­сываются впоследствии как языковое сознание. Уже такое определение пред­полагает вопрос: а как она этими образами заполняется? Ответ: с помощью осознавания, то есть с помощью способности самого сознания, то есть этой изначальной «доски», впечатывать в себя воспринятое и тем самым превра­щать его в знание. И это выглядит очень естественным, но остается еще один вопрос: а что представляет из себя эта «чистая доска» изначально, до обрете­ния того содержания, которое так охотно изучают философы и психологи?

И вот Лейбниц предполагает: изначально она атом, то есть в переводе с греческого нечто неделимое. Значит, своего рода точка, некий центр, из которого и созерцает Я окружающий мир.

Глава 6. Лейбниц

Как может быть точка «доской»? Иными словами, как в точку, которая не имеет объема можно вместить такое количество содержания? Мифология дает множество примеров, подобных явлений: от ящика Пандоры и рога изобилия до тех ларчиков в русских сказках, из которых разворачиваются дворцы, поля, стада, то есть целые миры. Кстати, и всякие черные дыры и теория начального взрыва, позволяющего Вселенной разворачиваться из точки, — научные мифы того же порядка. Но если быть до конца научным, то как сперматозоид или яйцеклетка разворачиваются в человеческое тело?

Кстати, Лейбниц прямо сопоставлял монады с простейшими живыми существами. П. Гайденко написал об этом:

«...монадология обязана своим появлением на свет изобретению микроско­па. Благодаря микроскопу в 60-х—70-х годах 17 века была открыта клетка, а также простейшие организмы— инфузории, бактерии, которым Левенгук дал имя "анималъкули ", не сомневаясь в их животной природе (Если приглядеться, то здесь опять непроизвольное философское искажение. Анима — душа. Ле­венгук не сомневался в их духовной, а не животной природе! — АШ).

На основе эмбриологических исследований Сваммердам выдвинул теорию преформации (преобразования) зародыша, которая оформилась затем в целое направление преформизма, к которому принадлежал и Лейбниц. "В семени жи­вотных взрослых находятся маленькие животные, которые через посредство зачатия принимают новую оболочку... дающую им возможность питаться и расти... И как животные вообще не возникают при зачатии и рождении, так же точно они и не уничтожаются всецело в том, что мы называем смертью... "

Монады как живые единства, центры силы и деятельности мыслятся Лей­бницем также и по аналогии с "анималькулями " Левенгука» (Гайденко, НФЭ, т. 2, с. 386).

Сознание разворачивается в то, что мы застаем у себя, — когда, начав самопознание, впервые обращаем на себя внимание, — из зародышевой клетки, естественно, имеющей иное качество, чем биологическая клетка. Иное, потому что биологическая клетка смертна, а ядро сознания бессмер­тно, поскольку является душой.

Но и это вовсе не обязательно. Душа может быть смертна. Но наблюде­ния показывают, что все материальное смертно, но материя остается вечно-живущей, потому что, когда разрушаются вещи и даже сами вещества, не­что, составлявшее их, переходит в другие состояния, творя новые вещества. Это атомы, как мы считаем. Но ведь и живая материя постоянно, умирая, возрождается, преобразуясь в новые формы жизни. Так почему же не допус­тить, что в основе того, что мы называем жизнью, есть некие простейшие атомы, которые просто вещество превращают в живое вещество?

И если такое допущение делается, то как назвать этот атом жизни? Душа. Не потому, что это действительно душа, а потому, что тысячелетия челове­чество называло то, что делает нас живыми, душой. Это просто имя для носителя жизни в живом веществе. Вот примерно так разворачивалось раз­мышление Лейбница.

Основное— Море сознания— Слои философии— Слой 4

Для меня лично чрезвычайно важна мысль о том, что именно душа, духовный атом и разворачивает из себя то, что мы называем сознанием. Это означает, что очищение сознания может напрямую перейти в очищение души. И если существуют выражения грязная или черная душа, значит, наш язык принимает и возможность ее очищения.

Ну а если возвратиться к Лейбницу и еще раз взглянуть на монаду как на душу, то вполне очевидным будет считать, что этот атом может обладать сознанием как способностью, но не как неким веществом. Вещество еще только должно под него развернуться. И вероятно, он вытягивает из себя, как паук паутинку, ровно столько этого условного «вещества», сколько нуж­но, чтобы запечатлеть каждое очередное впечатление.

Во всяком случае, Лейбниц не говорит в своих работах о сознании как таковом, зато много говорит о том, как идет это запечатление или осознава-ние. Для этого он использует слово аперцепция (aperceptions). Перцепция — это восприятие. Апперцепция (впоследствии его почему-то стали писать с дву­мя «п»)— особый вид восприятия, которое можно назвать осознанным воспри­ятием или просто осознанием.

Лейбниц много размышлял по поводу Локковского «Опыта о челове­ческом разумении» и даже написал «Новые опыты о человеческом разуме­нии».Там он пишет:

«...есть тысячи признаков, говорящих за то, что в каждый момент в нас имеется бесконечное множество восприятий, но без сознания (aperception — АШ) и рефлексии, то есть имеются в самой душе изменения, которых мы не сознаем, так как эти впечатления либо слишком слабы и многочисленны, либо слишком однородны, так что в них нет ничего отличающего их друг от друга...» (Лейбниц, Новые опыты, т. 2, с. 53).

И опять — восприятия как изменения в душе. Душа есть то, что воспри­нимает впечатления... Вряд ли можно понять Лейбница глубже, если не ра­зобраться с его пониманием Души. Но этим я хочу заняться тогда, когда займусь понятием души.

Впрочем, и того, что сказано, достаточно, чтобы мое понятие сознания определилось еще лучше.