V. Диахроническая лингвистика, или эволюция языка

Переходя от лингвистики организованной речи к диахрониче­ской лингвистике, мы переходим от конкретного к абстрактному. Наука об эволюции языка, так же как наука о языковом состоя­нии, лишь приблизительно постигает свой объект, располагая только общими истинами, которые вытекают из фактов и являются их упрощенным отражением. Так же как невозможно точно за­фиксировать языковое состояние во всей его сложности, нельзя описать и историю языка, учитывая все бесконечно разнообразные особенности речи, которые составляют ее in concretо Только лингвистика организованной речи сохраняет непосредственную связь с реальной действительностью, так как она ограничивается узкими рамками одного частного акта речи.

Если синхроническая лингвистика описывает языковое со­стояние в том смысле, как мы его определили выше, то диахрони­ческая лингвистика в начале исследования в принципе только сравнивает два последовательных языковых состояния, чтобы установить происшедшие изменения. Естественно, что сравнение производится не по совокупности всех факторов. Оно затрагивает лишь те элементы языка, которые подверглись изменению. Из суммы изменений делается общий вывод относительно эволюции языка как единого целого, о характерных для эволюции аспектах и об основном ее направлении. Безусловно, историю языка мож­но давать описательно, в виде последовательного повествования обо всех изменениях, которым подверглось изучаемое явление в течение длительного периода, но каждая деталь такого изложения

неизбежно будет построена на сравнительном методе. Если, нап­ример, я говорю, что гласная под ударением в латинском слове tela «полотно» прошла через фазы е, е, оi, oi (wi), we, we, став, наконец, звуком wa в современном французском языке (toile «полотно»), я применяю метод, используемый при создании муль­типликационных фильмов: чтобы создать иллюзию движения, за­писывается последовательный ряд статических образов, сменяю­щих друг друга. Это очень важно, ибо если отдать себе строгий отчет, то станет ясно, что диахроническая лингвистика, в первой части своей задачи состоящая просто из повествования о фактах, находится в строгой зависимости от синхронической лингвистики. Без ее помощи диахроническая лингвистика не что иное, как прос­тое перечисление плохо анализируемых и поверхностно объяснен­ных фактов. Только исходя из более точных грамматических исследований, она может проникнуть в сущность своего предмета и обобщить всю массу отдельных фактов с точки зрения наиболее общих исходных положений, чтобы дать точное представление об эволюции языка в ее общих и частных проявлениях. Но чисто описательная часть этой науки не исчерпывает программы иесле-дований; недостаточно описать факты — необходимо их объяс­нить и восстановить их первопричину. Именно здесь лингвистика организованной речи соотносится с лингвистикой диахронической. Чисто теоретическое объяснение двух последовательных фактов, языка, из которых один мы берем как исходный, а другой как результат эволюционного процесса, должно иметь вид схемы речи. В схему войдут все факторы, определившие возникновение процесса и его завершение, состоящее в достижении некоего ре­зультата. Мы говорим здесь о схеме, чтобы подчеркнуть различие между наукой об организованной речи и диахронической лингвис­тикой. Под влиянием массы окказиональных факторов в реальной речи происходит множество различных случайностей. Одни имеют одну тенденцию, другие другую. И если узус в конечном счете меняется, то это происходит потому, что в определенный период в среде говорящей массы были особенно активными некоторые фак­торы. Они воздействовали на большую часть говорящих, благо­приятствуя случайностям, действовавшим в одном определенном направлении, что завершалось установлением нового узуса в общеразговорном языке. Вот это в диахронической лингвистике представляется в виде схематической формы вымышленного акта речи (или целого ряда актов речи, если феномен состоит из не­скольких последовательных фаз) между воображаемыми собесед­никами. Эта схема представляет собой как бы синтетический и упрощенный вид факта языка, рассмотренного по существу и в ходе его развития. Если бы схема была абсолютно полной и хо­рошо обоснованной, она могла бы объяснить сам факт языка. Как было сказано, мы здесь рассуждаем чисто теоретически. В действительности схема речи всегда присутствует в объяснении какого-либо факта развития языка. Однако необходимо учесть

очень многое, чтобы эти схемы были всегда ясны и, в особенности, полны. Историк языка не располагает заранее факторами, кото­рые он собирается описать. Его задача состоит в том, чтобы, судя по фактам языка, можно было догадаться об обуславливающих их факторах и использовать их тогда, когда это представляется обос­нованным. В зависимости от избранной отправной точки сущест­вует два метода исследования: первый — наиболее обычный — состоит в том, что за отправную точку берутся сами языковые факты и каждому из них дается предполагаемая схема речи. Этот метод может оказаться удовлетворительным во многих случаях. Вернемся к уже приводившемуся примеру. Казалось бы, все уже было сказано, когда объяснялось, что chevalet в своем первом значении petit cheval «лошадка» образовано по аналогии того же типа, что и poulet, cochet, chienet и т. п. Но в этом нельзя быть аб­солютно уверенным, ибо ничего не было сказано об условиях, способствовавших появлению и введению данного слова в упот­ребление, как ничего не было сказано и об условиях, которые по­влияли на выбор суффикса. Эти недостатки выступают более за­метно в других случаях. Например, история спряжения фран­цузского глагола до наших дней по большей части является длин­ным рядом образований по аналогии (как и образование слова che­valet), которые заменили собой старые формы, образовав новые, в общем более упорядоченные. Но для объяснения морфологической эволюции французского глагола недостаточно свести эти образо­вания к формальной схеме (например: il conduisit вместо старого il conduist, созданного по типу tu conduisis, как tu partis, il par-tit). Могло возникнуть бесчисленное число других образований по другим моделям и в других частях спряжения. Среди форм, которые недолго просуществовали, есть большое число таких, которые не оставили значительных следов в языке. А другие, слу­чайно появившиеся в речи формы, вообще не оставили никаких следов. Почему? И почему язык содействовал развитию других форм? Нельзя также утверждать, что наиболее «регулярные» формы всегда одерживали верх: тогда наше спряжение было бы куда более простым. Следовательно, необходимо принимать в расчет определенные побудительные причины и тенденции, и именно они должны каким-то образом отражаться в схеме речи.

Недостатки, присущие этому первому методу, заставили мно­гих исследователей искать лучшие пути, и поначалу было отдано предпочтение внеязыковым историческим условиям, которые, дей­ствуя на внешний аспект актов речи и психику говорящих, способствовали лишь некоторым случаям или обуславливали эволю­цию в данном месте и в данную эпоху. В соответствии с этим дела­лись попытки использовать в объяснениях именно эти внеязы­ковые факторы, о которых мы говорили выше. Этот метод вполне оправдан. Лингвист имеет право попытаться осветить связи между развитием конкретного языка и историей народа — его носителя.

Большим преимуществом этого метода является тенденция к

обобщению. Он стремится свести всю массу сложных фактов к основным событиям. Этот метод нуждается в тонком психологи­ческом анализе и, последовательно применяемый, сможет дать подлинное объяснение развитию языков на базе основных типо­логических тенденций. Его недостаток заключается в том, что он труден и опасен. В отдельных случаях влияние внешних ис­торических факторов на язык очевидно. Так, совершенно безус­ловно, что новые идеи, новые изобретения требуют введения новых слов или изменения смысла старых. Так или иначе словарь быст­ро приспосабливается к потребностям мышления той или иной эпохи. По этому поводу интересно посмотреть краткие, но глу­бокие замечания Вартбурга¹ относительно различных источников обогащения нашего словаря. Не менее очевидно, что в странах, где из-за политических событий (миграции, смешения населения, завоеваний) имеет место двуязычие, мы наблюдаем серьезные по­следствия для обоих контактирующих языков. Один и тот же чело­век не может говорить на двух языках без того, чтобы эти два языка так или иначе не влияли друг на друга. Если один из них пользуется большим престижем, то естественно, что он и оказы­вает на соперничающий язык большее влияние. Этим можно объяснить заимствование терминов, кальки, некоторые инновации в синтаксисе и даже фонетические изменения. Многие особенности французского вокализма носят следы языка завоевателей-фран­ков, а в других случаях мы видим воздействие кельтского и ро­манского субстрата, вернувшего язык к его более устойчивым формам. Зато во многих других случаях связи между историей народа и изменением его языка гораздо менее очевидны. Напри­мер, когда А. Мейе связывает точность и краткость латыни с влия­нием стиля юридического языка, его,доводы представляются лишь на первый взгляд убедительными. Ведь в юридическом стиле весь­ма часто встречаются плеоназмы. Можно задаться вопросом: не было ли у римлян предрасположения к сжатости стиля, не завися­щего от воздействия той или иной языковой техники? Кроме того, вряд ли можно предполагать, что все судившиеся обладали одним и тем же психологическим типом. Еще более сомнительно, что в старофранцузском охотно употребляли дополнение, выраженное одушевленным существительным в дативе, перед дополнением, выраженным неодушевленным существительным в акузативе (что немцы охотно делают до сих пор), только потому, что в ту эпоху господствовал культ героев². Подобными сближениями явлений из области культуры с явлениями языка нередко злоупотребляют. Здесь слишком трудно провести границу между действительными наблюдениями и необоснованной выдумкой. Можно, однако, надеяться, что со временем лингвистика сможет уверенно опери-

¹ См.: W а г t b u г g, Evolution et structure de la langue francаise, Leip­
zig—Berlin, 1934.

² См.: К. V о s s 1 e r, Frankreichs Kultur und Sprache, 2 ed., Heidelberg,
1929, p. 54.

этой сфере. Так, в области организованной речи необ-разработка более строгих методов грамматического ана-тиля различных писателей, с тем чтобы установить зависи-между характером мышления и формой выражения. А в собственно истории было бы целесообразно провести ные сравнительные исследования, которые помогли бы выявить глубокий параллелизм в развитии самых различных в которых одни и те же внешние причины вызывают оди-

изменения.

И тем не менее, какими бы ни" были успехи в этой области, с помощью только «метода внешних причин» никогда нельзя исчер­пать программу эволюционной лингвистики. Нужно принимать в расчет то, что мы назвали внутриязыковыми органическими причинами, т. е. реакцию грамматического инстинкта, обуслов­ленного самой системой, по отношению к возникающим иннова­циям. Но как проследить за воздействием этих факторов? Это трудная задача. И мы ограничимся лишь несколькими предвари­тельными замечаниями, которые, может быть, окажутся полезными. Заметим, что всякая появившаяся в речи новая форма обя­зательно должна быть интуитивно совершенно понятна. Обратимся к столь часто приводимому Вартбургом примеру: если гасконский крестьянин в шутку называет петуха, окруженного курами, вика­рием (по-гасконски bigey), он употребляет образное выражение, а всякое образное выражение легко понимается в соответ­ствующем контексте и при соответствующих обстоятельствах. Так же обстоит дело во всех случаях инновации, как бы различны они ни были. Если какая-нибудь инновация не является резуль­татом стремления к большей выразительности или ясности, а, наоборот, объясняется небрежностью и если эта небрежность не слишком велика, например, когда либо ребенок, либо необразо­ванный или просто спешащий человек говорит: quand tu viend­ras? или tu viendras quand? вместо правильного quand viendras-tu?¹, нужно быть лишенным всяких умственных способностей, чтобы не понять эту «неправильную» фразу. Следовательно, инно­вация не нарушает механизма языка. Каждая из них представля­ет собой более или менее удачное употребление возможностей, заложенных в существующем языке. Они понимаются и воспри­нимаются на фоне установленных, норм и, следовательно, при­надлежат к области частично мотивированного. Конфликт с сис­темой наступает в тот момент, когда в интерпретации слушающего мотивированная таким образом речевая форма начинает подме­нять обычное логическое выражение определенной идеи или определенной функции. В этот момент и нарушается функциониро­вание системы произвольных сущностей и равновесие грамматиче­ской системы. Это можно показать, обратившись еще раз к только что приведенному примеру Вартбурга. До тех пор пока слово

¹ Quand viendras-tu? (вульг. лат.) — один из вариантов библейского выражения «камо грядеши?» (куда идешь?).

В. А. Звегинцев

bigey «викарий» было чисто шуточным обозначением петуха, в системе языка ничего не изменялось. Слово bigey воспринималось на базе принятых языковых условностей. Но когда оно cтало вoс-приниматься как более новое и более удобное слово для обозначе­ния петуха, тогда его новое значение само стало условностью. Отношения, которые до сих пор связывали его с другим предметом, порвались, и оно стало точно таким же произвольным знаком, что и слово gat, которое оно заменило, как французское coq или не­мецкое Hahn. Именно в этот момент нарушилось равновесие пси­хических ассоциаций, посредством которых разграничиваются и взаимно определяются произвольные знаки языка. Слово gat, которое, вероятно, не сразу исчезло из употребления, должно было отступить перед новым конкурентом, прочно занявшим опре­деленную территорию в этой семантической сфере. Вся история словарного состава состоит из подобных случаев. Новые термины, самым разнообразным способом вводимые в язык, вступают в конкуренцию со старыми словами и иногда заменяют их. Лекси­ка — это поле битвы, и ее внутренняя организация подвергается непрерывным переворотам. По-видимому, подобные стремления не встречают серьезного сопротивления и не наталкиваются на большие трудности грамматического порядка. Лексика необык­новенно гибка и без труда приспосабливается к потребностям момента. Дело обстоит иначе, когда какая-либо синтаксическая форма заменяется другой. Это более серьезное дело, и происходит оно более сложно. В действительности система синтаксиса в от­личие от системы лексики построена на определенных логических принципах. Каждая часть синтаксической системы занимает в ней более значительное место, чем изолированное слово в системе слов. Следовательно, синтаксис больше, чем лексика, чувствите­лен к тому, что происходит с одним из его элементов.

До сих пор мы рассматривали лишь изменения, происходящие в языке в результате какой-либо инновации со стороны говоря­щего. То, что мы сейчас изложили, вполне применимо, и даже еще в большей степени, к изменениям, первопричиной которых явля­ется своеобразная интерпретация слушающим какого-либо аб­солютно правильного, и нормального синтаксического оборота. В основе многих изменений лежат случаи подобного рода.

Мы оказываемся здесь в самом центре области формальных и произвольных структур языка, то есть именно там, где можно уло­вить характерные признаки его развития. Проследить ход какой-либо грамматической инновации и характер преодоления ею сопротивления языка кажется довольно трудным. Гораздо легче выявить, что происходит, когда те или иные средства выражения, вытесняемые другими в ходе развития, постепенно отступают шаг за шагом. В этом случае мы имеем дело с обратной стороной диа­хронического процесса, т. е. с отрицательной стороной положи­тельного явления — с возрастающим распространением побе­дившего конкурента. По всей видимости, целесообразно будет

изучить это явление, чтобы при помощи контраста извлечь данные, которые нас интересуют.

Обобщая, можно сказать, что любая звуковая единица уми­рает, если в речи ее употребление поддерживается только навы­ком и автоматизмом. В этом случае мы встречаем ее в употреби­тельных фразеологизмах или в лексических единствах, которые называют locutions, или же в тех случаях, когда ее употребление продиктовано традицией наиболее консервативных форм языка, например в так называемом style soutenu («возвышенном стиле»). Кроме того, это языковое явление может удержаться в речи, если в каких-то из его употреблений оно получит специальное значе­ние, благодаря которому оно выживает, продолжая употребляться в новых, но более узких границах. Мы ничего здесь не говорили о распространенных случаях, когда отмирающее экспрессивное средство, благодаря особым обстоятельствам, возрождается с новым значением. Это увело бы нас в сторону от темы.

Система языка отнюдь не проста, и упорядочить ее совсем не легко. Даже в тот момент, когда какая-либо инновация удачным образом изменяет одну из ее частей, стройность другой части сис­темы опосредствованно бывает затронута этой инновацией. Хо­рошо известно, какое влияние оказывают изменения в фонетиче­ской системе языка на другие части системы, а именно — на сис­темы значащих элементов, строящихся из фонем. Фонетический закон, т. е. регулярное преобразование данной фонемы или груп­пы фонем в определенных условиях и в определенный момент вре­мени, есть не что иное, как проявление фонетической части основного органического, присущего языковой системе принципа. Под воздействием этого закона фонетическая система языка изме­няется так или иначе, но ее системность в целом не нарушается, что произошло бы при произвольном изменении звуков в различ­ных словах. Но, даже осуществляясь в строгом соответствии с требованиями фонетической системы, эти изменения вызывают нарушения равновесия в системе значащих элементов языка. Происходит смешение или исчезновение фонем, что пагубно ска­зывается на системе знаков, по отношению к которым эти изме­нения являются чем-то внешним — своеобразными «несчастными случаями». Так фонетическая реорганизация языка дезоргани­зует язык в другом плане, где все усилия направлены на макси­мально возможное сохранение организации и порядка.

Однако может происходить и обратное явление. Может случить­ся, что инновация в области средств выражения (мы имеем в виду существенные изменения в словарном составе) вызовет нарушение равновесия и дезорганизацию в системе звуков. Подобные явле­ния дважды наблюдались в истории французского языка: в пер­вый раз, когда романский язык VI—VIII вв. обогатился много­численными заимствованиями из германских языков, и во второй раз, когда во французском языке стали широко употребляться слова книжного происхождения, заимствованные из греческого и

латыни. Мы уже вскользь касались первого из приведенных слу­чаев, говоря о сдвигах, вызванных влиянием языка франков на фонетическую систему языка древних обитателей Галлии. Кратко остановимся на втором случае. Во французском языке XII и XVI вв. произошла целая серия фонетических изменений: исчез­новение или вокализация согласных в конце слова, упрощение аффрикат, монофтонгизация многих дифтонгов и исчезновение внутреннего зияния. Все это очевидное проявление тенденций к упрощению слога.

Историк языка, объясняющий изменения, которые он отме­тил и определил, должен не только объяснить внешние и внут­ренние причины рассматриваемого изменения как таковые или в связи с той частью языка, в которой они происходят, но и обя­зан учитывать влияние этого изменения на другие части системы. В некоторых случаях ответ будет прост. Достаточно ясно, что влияние значительных изменении в словаре, обусловленных теми или иными причинами исторического или культурного порядка, могут разрушить фонетические навыки. Было бы интересно опре­делить силу сопротивления, чтобы получить механическую ре­зультирующую этих противоречий. В других случаях решить проблему труднее. Таков, в частности, загадочный вопрос об изменениях в системе экспрессивных средств языка. Без труда можно строить те или иные, более или менее приемлемые гипотезы. Например, можно сказать, что фонетические изменения затраги­вают только лишь, малозначительные элементы системы; если же они якобы затрагивают основные грамматические категории (системы времен или падежей), то значит, что эти категории на­ходились в состоянии распада и поэтому не оказали существен­ного сопротивления. Но это недостаточно. Необходимо, чтобы эти положения увязывались с фактами. Когда-нибудь наука ответит нам, достаточно ли могущественны факторы, влияющие на фоне­тические элементы языка, чтобы поколебать его логическую экс­прессивную систему. Здесь же уместно лишь привести высказы­вание Доза о том, что «от изменения звуков зависит история лю­бого языка».

Заканчивая, подчеркнем, что мы никоим образом не считаем, что ответили на основные вопросы, стоящие перед лингвистикой. Мы хотели лишь дать достаточно ясное представление о том, как мы определяем объект нашей науки и что мы понимаем под прог­раммой его изучения. Мы постарались (и смеем надеяться, что в какой-то степени нам это удалось) изложить значение трех сос­тавляющих дисциплин, как каждой в отдельности, так и в их совокупности. Мы стремились сделать это в соответствии с теорией нашего учителя Фердинанда де Соссюра даже в той части нашего изложения, где мы сочли необходимым внести изменения в фор­мулировки, данные в «Курсе». Нам кажется, что подобная кри­тика не только не умаляет значения теории Ф. де Соссюра, но и помогает лучше понять дух соссюровских идей.

С. КАРЦЕВСКИЙ