II. Синхроническая лингвистика, или языковые состояния

Стех пор как благодаря Ф. де Соссюру первое по праву место в лингвистике возвращено изучению языковых состояний, уче­ные работали в этой области со все возрастающей энергией. Струк­тура языка была подвергнута во всех своих частях глубокому и всестороннему изучению. Все мысли относительно панхронических языковых единиц и категорий грамматики: предложений, слов, частей слов, фонем, морфологических средств, частей слов, си­стем флексий и т. п.— породили новые теории и определения,

¹ Sui generis (лат.) — своего рода, своеобразный.

и скоро появится наука, которая во многом подтвердит данные тра­диционной грамматики, но которая предназначена целиком за­менить собой чисто формальную и схематическую дисциплину, довольствоваться которой пришлось слишком долго.

Но не об этих победах теории грамматики мы будем здесь го­ворить. Нас интересует общая характеристика лингвистической науки, ее предмета и методологии. Задача лингвистики — опи­сать языковые состояния, но она не может целиком охватить свой предмет во всей его конкретной реальности; она должна довольст­воваться созданием его упрощенного, приблизительного и идеаль­ного образа. И это ее единственная возможность. Это верно для всех описательных наук. Космография учит, что земля — это сплющенное с полюсов сферическое тело, описываемое известной математической формулой; при этом небольшие неровности ее поверхности во внимание не принимаются. Монблан и Гималаи не учитываются. Это в особенности справедливо по отношению к статической лингвистике из-за многих свойств, присущих самой природе изучаемого объекта. Само понятие языкового состояния становится сомнительным, когда его сопоставляют со всей слож­ностью реальных фактов. Диалектологи, собирающие сведения на местах, регистрируют в одной и той же деревне, иногда даже в одной и той же семье, несоответствия в образовании, произноше­нии или изменении отдельных слов. Языки, которые мы можем рассматривать как нечто стабильное, на деле являются стабиль­ными лишь относительно. Даже в речи, соответствующей самым строгим нормам литературного языка, встречается большое число конкурирующих форм, где выбор одной из них не фиксирован никакими определенными правилами. Например, во француз­ском языке je ne crois pas qu'il dorme или qu'il dort «не думаю, что­бы он спал», или колебание рода в словах — названиях городов, или в выборе той или иной формы спряжения глагола asseoir (сидеть) и т. п. В действительности каждый должен приобрести свои собственные языковые навыки, но они часто будут отличаться от навыков других говорящих и, более того, не всегда будут стабильными. Состояние определенного языка в определенный мо­мент является промежуточным между языком вчерашним и языком завтрашним, это нечто непрочное и по существу неуловимое. Нужно учитывать также, что в нашем социально неоднородном обществе большая часть индивидуумов говорит одновременно на нескольких языках (бытовой язык, письменный язык, технические или научные языки и т. д.). Это значит, что языковое сознание ор­ганизуется одновременно вокруг многих центров и, следователь­но, в нем наблюдаются противоречия и неустойчивые равновесия. Этот социальный аспект сложности языкового состояния является не чем иным, как другой стороной его неустойчивости и развития. Принцип устойчивости не заложен в конкретной реальности язы­ка. Относительная стабильность объясняется бессознательным коллективным стремлением обеспечить достаточную устойчивость

речевой деятельности. В процессе общения всегда возникает си­ла, препятствующая тому, чтобы система языковых навыков пришла в слишком большой беспорядок. И именно потому, что такая весьма действенная сила существует, в речевой деятельности наблюдаются организация и стабильность, достаточные с точки зрения практических потребностей говорящего коллектива.

Следовательно, задача статической лингвистики состоит не в том, чтобы охватить все факты языка, а в том, чтобы выделить из массы этих фактов то, что в той или иной степени соответствует абстрактному идеалу языкового состояния.

Существование факта языка теоретически предполагает два
условия, которые всегда удовлетворяются лишь частично. Во-
первых, необходимо, чтобы факт языка представлял собой навык
общий для всех членов той или иной социальной группы и строго
идентичный самому себе у каждого говорящего. Это и составляет
принцип «однородности». Во-вторых, нужно, чтобы факт языка
входил в языковое состояние всех говорящих вместе с другими
навыками и языковыми фактами, которые связаны сложными вза­
имоотношениями и образуют вполне определенную грамматиче­
скую систему, т. е. конкретный язык (une langue). Это принцип
системности. Сфера действия статической лингвистики распростра­
няется так далеко, как это удобно и полезно для того, чтобы факты
речевой деятельности могли быть сведены в логическую систему,
причем приходится пренебречь мелкими деталями, создающими
дополнительные трудности.

Итак, мы уже отметили, что очень большое число фактов язы­ка могут и должны по существу рассматриваться подобным обра­зом. Именно так, например, не только можно, но и должно рас­сматривать глагол в современном французском языке, его струк­туру в плане содержания и в плане формы, системы его времен и определять значимость (valeur) каждого из них путем противопос­тавления другим временам. Но достаточно пойти немного даль­ше— и станет ясно, что возможность, а следовательно, и полез­ность рассмотрения фактов как составных частей стабильной и однородной языковой системы весьма относительна. Даже когда говорят о passe simple (j'ecrivis), приходится учитывать стилисти­ческие и диалектные факторы, которые нарушают систему, не говоря уже о сверхсложных временах (j'ai eu ecrit). Пойдите еще дальше, и вы переступите границу, которая отделяет общий лите­ратурный язык от личных навыков и вкусов. Поль Стапфер¹ хочет, чтобы отличали rien moins que «все-таки» от moins que «тем не менее». Ле Галь², констатируя, что их часто путают, не видит в этом, со своей стороны, ничего предосудительного; зато он счита­ет, что необходимо, чтобы слово effluves «веяния» употреблялось в

¹ Paul Stapffer, Recreations grammalicales et litteraires, p. 12, 74
et 77.

² L e Gal, Ne dites pas... mais dites, p. 124, 51.

мужском роде, в то время как Стапфер снисходителен к женскому роду, в котором это слово так часто употребляется. От индиви­дуальной грамматики можно незаметно перейти к грамматике окказиональной, к неустойчивому и изменчивому равновесию, существующему между формами выражения, а, следовательно, от статики к явлениям динамики и развития. Покинув надежную почву элементарной грамматики, где все представляется превос­ходно организованным, исследователь оказывается перед двумя возможностями. Он может интерпретировать данный факт, сис­тематизировать факты и придать им там, где это необходимо, не­которую организованность, которой они в действительности не имеют. В определенных границах это будет вполне оправдано, и, когда лингвист делает это на свой собственный страх и риск, он действует в том же направлении, что и язык, в основе которого лежит тенденция к организованности. Тем самым лингвист как бы помогает этой тенденции реализоваться.

Необходимость такого выбора становится очевидной, если подумать о тех изменениях, которые происходят в языке. Так, например, и сегодня есть еще лингвисты, рассматривающие фран­цузский subjonctif как живую форму и пытающиеся определить ее основное значение, тогда как другие видят в нем архаизм, пе­режиток, для которого достаточно сформулировать правила ограниченного употребления. Отметим, что тот, кто благодаря своей гениальности или счастливому случаю остановил свой выбор на вариантах, на которых затем окончательно остановился и язык, оказывается в глазах последующих поколений великим ученым. Это тем более верно, что речь идет не о непроизвольном выборе, а о серьезной операции, при помощи которой статическая наука со­прикасается с тем, что находится в процессе становления, с тем, что стоит за внешне негибкой системой грамматики.

Другая возможность состоит в том, чтобы ограничиться прос­тым перечислением противоречивых фактов, накапливаемых без всякой попытки их систематизировать. Поступая так, исследо­ватель сразу покидает сферу статической лингвистики. Подобным образом перечисленные факты, не определяющиеся более отно­шением к единой системе и уже не классифицируемые в их взаимо­отношениях, тем самым оказываются весьма поверхностно пред­ставленными.

Различные лингвисты выберут тот или иной путь, не только следуя своему темпераменту, но прежде всего в зависимости от цели, стоящей перед ними. Само собой разумеется, что всякое исследование, направленное на классификацию и систематизацию фактов, например фонологические таблицы для многих языков, составленные покойным Н. С. Трубецким, а затем и другими чле­нами Пражской лингвистической школы, нуждается в интуитив­ной, творческой интерпретации. Систематизация играет также видную роль в грамматических трудах нормативного характера и во всех работах, проникнутых духом пуризма. Выражения, рас-

сматриваемые как негодные, изымаются из языка и попросту игнорируются. «Правильным» же выражениям даются определе­ния ne varietur¹, часто противоречащие друг другу, а затем де­лается попытка подчинить им реальное употребление в речи. Так, во французском языке нормативная грамматика требует, чтобы говорили un pretendu medecin «так называемый врач» (т. е. мнимый) и запрещает un pretendu remede «так называемое лекар­ство», хотя многие люди пишут именно так. И, наоборот, стремле­ние составлять простые перечни преобладает у авторов описатель­ных трудов и справочных изданий, в особенности, если они касаются языковых состояний в чрезвычайно разнообразные исто­рические периоды или в разных социальных аспектах в обычном смысле этих терминов. Таковы, например, французский и анг­лийский языки.

III. Лингвистика организованной речи (parole organisee), или функционирование языка (la langue)

Предмет лингвистики организованной речи носит совсем иной характер, чем предмет статической лингвистики. В то время как последняя имеет дело обязательно с общими положениями, полу­ченными в результате абстрагирования и аппроксимации, линг-вистика организованной речи, наоборот, имеет дело с конкретными факторами, с теми актами, которые стоят на службе мышле­ния, т. е. с теми проявлениями языка, которые составляют совер­шенно различные между собой окказиональные явления. Действи­тельно, каждое из этих проявлений имеет определенное место и время, происходит между собеседниками, обладающими собст­венной индивидуальностью и при совокупности определенных ус­ловий. Предполагается, если иметь для начала в виду только гово­рящего, что этот последний пользуется определенными языковыми средствами, которые он комбинирует с языком жестов. Это упот­ребление часто может быть вполне обычным и обладать минималь­ными отклонениями. Иногда же, наоборот, оно свидетельствует об интеллектуальном усилии, необходимом, чтобы приспособить наличие средства языка к нуждам индивидуального мышления. Именно в этом речь выступает как могучая, творящая и органи­зующая сила. В других случаях бывает, что особенности какого-либо акта организованной речи вызваны отрицательными фак­торами: незнанием, непониманием или небрежностью. В этом случае речь оказывает вредное дезорганизующее воздействие на орудие, которым она пользуется, но от этого само воздействие не менее достойно того, чтобы быть проанализированным и объяс­ненным. Каким бы ни был акт речи, он воспринимается tel quel², а затем слушающий подвергает его анализу и интерпретирует, чтобы понять. Этот не пассивный, но рецептивный акт организо-

¹ Ne varietur (лат.) — изменению не подлежит. ^а Tel quel (лат.) ;— как таковой.

ванной речи не менее значителен, чем акт говорения. При акте восприятия слушающий добивается результатов прямо пропор­ционально затраченным умственным усилиям. Интерпретация, как и говорение, может быть обычной, созидательной или разру­шительной. В одном из этих трех направлений она и воздействует на языковое сознание слушающего.

Все это должно быть проанализировано с психологической и лингвистической точек зрения в свете тех данных, которыми мы располагаем в каждом отдельном случае.

Мы не можем изложить здесь детальную программу подобного исследования. Тем не менее несколько предварительных замеча­ний будут небесполезны.

В области фонологии следует заняться всем тем, что может определить вариантность в артикуляции фонем, в частности, как те панхронические законы, столь точно описанные Граммоном и относящиеся к спонтанности механизма артикуляции в зависимо­сти от напряжения или ослабления внимания, так и то, что фонемы оказывают индуктивное влияние друг на друга¹.

В области семантики мы имеем дело с выбором между едини­цами языка, вокабулами или грамматическими средствами, в зависимости от присущей каждой единице значимости, которая основывается на психических ассоциациях между этими едини­цами и между каждой из них и соответствующими впечатлениями и воспоминаниями. Эти значимости более или менее удачно об­служивают бесконечно разнообразные и изменяющиеся понятия, порождаемые действительностью.

Нам нужно выяснить, каким образом под влиянием аффектив­ных факторов значения подвергаются непрекращающимся изме­нениям, в частности — посредством употребления в переносном смысле. Это исследование касается также подчас неосознанного создания новых слов посредством звукоподражания, аналогии, словосложения или заимствования. Оно также занимается выра­зительными средствами, эллипсисами, плеоназмами и всеми яв­лениями, относящимися к усилению модуляции и ритма, т. е. ко всему тому, что, собственно, и составляет область синтаксиса.

Все вышеперечисленные факты относятся к деятельности гово­рящего. Деятельность слушающего всегда сводится к двум, к тому же одновременным и взаимнообусловленным операциям: интер­претации и классификации. Интерпретация воспринимаемого звукового ряда, т. е. расчленение его на значащие элементы, об­ладает двумя аспектами — фонологическим и семантическим. Этот последний, помимо проникновения в содержание воспринимаемой речи, предполагает разграничение единиц выражения и, следова­тельно, целый ряд операций анализа и синтеза. Известно, что в этой области в бесчисленных случаях слушающий может коле­баться между различными решениями. Что касается классифика-

¹ G г a m m о nt, Traite de phonetique, Paris, 1933.

ции распознанных единиц, то она начинается в первую очередь с идентификации (я распознаю или не распознаю такое-то слово, суффикс) и т. п. Затем она предполагает постоянное использование и пересмотр функционирования психических ассоциаций между значимыми элементами, а также между ними и реальными объек­тами, короче — все то, что составляет для нас систему языка.

Лингвистика организованной речи, как мы ее только что оп­
ределили, еще не сложилась как автономная дисциплина. До сих
пор ее применяли только от случая к случаю в связи с совсем
иными задачами и почти никогда не называя ее настоящим
именем. * ' ■

Имеется два случая, когда ученый вынужден, сам того не зная, заниматься лингвистикой организованной речи. Во-первых, это происходит тогда, когда литературоведение пытается планомерно исследовать стиль того или иного автора. В самом деле, стиль — это та индивидуальная особенность писателя или оратора, которая запечатлевается в его языке при определенных обстоятельствах. К сожалению, тем, которые занимались этим вопросом, вообще чужды методы и категории лингвистики. Связь науки о языке с эстетическим чувством истинного знатока искусства является непременным условием плодотворной работы в этой области. Будущее, безусловно, даст нам подобные работы. Постоянное раз­витие лингвистической науки и расширение ее горизонтов в этом нам порукой. Уже сейчас можно отметить начало подобной ра­боты¹.

Тем не менее литературоведение не сможет исчерпать програм­му лингвистики организованной речи, так как стиль в искусстве является всегда чем-то несколько нарочитым. В поисках нужного эффекта он избегает того, что органически относится к наиболее спонтанным проявлениям жизни языка. И только стиль наиболее великих писателей представляет истинный интерес.

Другой областью, в которой прибегают к лингвистике органи­зованной речи, является наблюдение и изучение детской речи. Велико число ученых, которые интересовались проблемой овла­дения языком и собрали об этом предмете значительный материал. Здесь действительно работали над живыми фактами и с чисто лингвистической целью. К сожалению, эти наблюдения часто оставались слишком поверхностными, и выводы, которые можно из них извлечь, обычно очень банальны. Ученые всегда достаточно

¹ После того как настоящая статья была сдана в печать, мы получили превосходную книгу Марселя Креесо (М. С г е s s о t, La phrase et le vocabu-laire de Huismans, Paris, E. Droz, 1938). Автор, говоря о своих предшествен­никах, пишет: «Единственный серьезный упрек, который мы адресуем всем этим произведениям, состоит в том, что они вовсе не объясняют никаких сти­листических намерений автора. Недостаточно, даже с большой тщательностью, отметить наличие тех или иных слов — необходимо интерпретировать употреб­ление их, показать их необходимость для автора, как в плане практическом, так и в плане эстетическом». Эта критика является программой, которую сам автор старается осуществить.

ясно осознавали следующее: чтобы определенный акт речи был хорошо понят и правильно интерпретирован, он должен быть зафиксирован с чрезвычайной точностью и тщательностью.

Примером могут служить превосходные работы в этой области, выполненные М. Грегуаром¹. Но дело ведь не только в изучении речевой деятельности на ее первых этапах. Этот метод скрупулез­ного наблюдения должен быть привлечен mutatis mutandis⁸ к языковому узусу взрослых. А эта работа еще даже не начата. Значит ли это, что лингвистика организованной речи более или менее отсутствует в лингвистических трудах, стоящих на полках наших библиотек? Отнюдь нет. Наоборот, в них мы повсеместно находим многочисленные и пространные отрывки, относящиеся к лингвистике организованной речи.

Ведь вполне естественно, что все те ученые, которые занимаются языком, описывая ли его состояние или развитие, сталкиваются, как только останавливают свое внимание на отдельных фактиче­ских деталях, с явлениями жизни языка, т. е. речи. Между кол­лективным соглашением, в силу которого образовалась языковая система, и окказиональной импровизацией, образующей речь, в области индивидуальных впечатлений, относящихся, так ска­зать, к потенциальному языку, лежит_невидимая граница, которую лингвист непрерывно переходит.

Очевидно, что добросовестный диалектолог во время собирания материала ясно понимает, что языковое состояние, которое он стремится описать, доступно ему лишь в речи его информантов со всем тем, что содержится в ней личного и случайного. Невоз­можно со временем не стать специалистом по речи, опрашивая людей и критически записывая полученные от них ответы. Так же обстоит дело с историком языка. Как только он оcтанавливается на деталях, он замечает, что развитие происходит не в виде пря­молинейного и непрерывного движения, а через большое число колебаний и отклонений. Достаточно напомнить о фонетических регрессиях и сопротивлении народному произношению, которые сыграли столь важную роль в формировании современного фран­цузского языка. Во всяком случае, любые изменения, которые происходят в языке, вызывают колебания в речи. Следовательно, определенный компромисс между различными направлениями в практических целях вполне допустим, лишь бы он не вредил тео­ретическому разграничению научных дисциплин и методов. Луч­шим способом, обеспечивающим это разграничение, является выделение науки о речи в отдельную дисциплину и создание та­кого труда, в котором была бы строго соблюдена соответствующая перспектива и материал был бы, насколько это возможно, взят непосредственно из жизни с помощью подходящих методов иссле-

¹ М. G г e g о i r e, L'apprentissage du language, les deux premieres annees.
Bibliotheque de la Faculte de philosophie et des lettres de l'Universite de Liege,
fasc. 73, 1937.

² Mutatis mutandis (лат.) — с соответствующей поправкой.

дования. Следует отметить до сих пор все еще распространенное и восходящее к младограмматической школе заблуждение. Оно сос­тоит в том, что лингвистика речи практикуется только в связи с фактами, зарегистрированными в истории языка. А, следовательно, то, что связано с лингвистикой речи, практически поглощается диахронией.

Рассуждают так: во французском языке имеется два слова — cheval, обозначающее «лошадь», и chevalet — «козлы», «предмет на четырех ножках». Вначале слово chevalet означало «лошадка». Для подтверждения этого можно привести примеры из текстов. Слово в значении «лошадка» было образовано из cheval по анало­гии с другими уменьшительными, как, например, chienet «щенок», mulet «лошажонок», poulet «цыпленок» и т. д. Далее рассуждают следующим образом: это обиходное слово было применено, мо­жет быть, поначалу в шутку к предмету, имеющему некоторое сходство с лошадью. И, наконец, это слово сохраняет только новое значение, в то время как прежнее значение забыто и связь между cheval и chevalet окончательно порвалась. Так при помощи гипо­тезы реконструируется целый ряд фактов, которые могли проис­ходить в речи, но следствия которых зарегистрированы в языке. Из приведенного примера видно, что именно отличает лингвистику речи от той лингвистики, которую мы определили. Во-первых, ученых, работающих при помощи этого метода, интересуют только те события, которые породили нечто новое и оставили следы в истории языка. Затем все конкретные и реальные события, ко­торые способствовали достижению определенного результата, сводятся к абстрактной схеме. Очевидно, что подобные рассуж­дения сами по себе вполне законны, но такая лингвистика ор­ганизованной речи in abstracto¹ и a posteriori² не должна смеши­ваться с другой, с той, которая ставит нас перед конкретными и живыми фактами языка. Лишь детальный анализ этих фактов может питать и обогащать науку о функционировании языка, а также науку о его развитии.

Именно благодаря подобной практике к истории языка обычно относят многое из того, что по своей природе прежде всего под­лежит ведению науки о функционировании языка, т. е. об орга­низованной речи. Даже Соссюр в своем «Курсе» не избежал этой укоренившейся ошибки. Признавая за лингвистикой речи право на существование в качестве самостоятельной дисциплины, он не только не дает сколько-нибудь удовлетворительных указаний о том, какой может быть ее программа, но и захватывает в пользу диахронии то, что логически принадлежит, как мы видели, науке об организованной речи. Мы имеем в виду в особенности главы, посвященные аналогии, народной этимологии и агглютинации, под которой в «Курсе» понимается «склеивание» определенных

¹ In abstracto (лат.) — вообще.

² A posteriori (лат.) — на основании опыта.

словосочетаний в слова. Не следует смешивать объяснение одного из случаев, происшедших в речи, с объяснением того факта, что появившаяся в результате подобной случайности форма завоевала свое место среди других закономерностей узуса. Это положение отлично от первого, и только оно принадлежит диахронии. Тоже различие должно осуществляться и в области звуков. Фонологи­ческие случайности, затрагивающие некоторые слова, например, в старофранцузском замена' chercher на cherchier (лат. circare) в результате ассимиляции, или замена народнолатинского pelegri-mis (франц. pelerin) на peregrimis в результате диссимиляции, происходили в речи то тут то там, до того как вошли в язык: и эти два различных момента (один относится к речи, а другой к исто­рии) должны быть рассмотрены и объяснены отдельно. И наоборот: все, что касается фонетических изменений, должно быть отнесено к области диахронии. Замена одной фонемы другой фонемой или какая-либо другая замена, которая влияет в какой-то точке на фонетическую систему языка, например в современном француз­ском языке изменение мягкого [l] на [у] (caille произносится как cahier), является историческим феноменом, который должен быть объяснен как таковой. С другой стороны, в начале фонетических изменений имеются всякие артикуляционные случайности, кото­рые мало чем отличаются от вышеупомянутых и которые принад­лежат речи. Звук у — результат небрежной артикуляции пала­тального 1, где образование плавного звука заменено распростра­ненной артикуляцией фрикативного.

Все эти факторы, зависящие в своих мельчайших вариантах от психического состояния говорящего (тщательность, внимание, небрежность, усталость и т. п.), в момент живой речи подчинены панхроническим законам и относятся к области организованной речи. Это как раз и есть то, что мы говорили относительно работы Граммона. Следует, однако, отметить, что даже Граммон избрал в этом вопросе традиционный путь, связав анализ функциониро­вания речи с историей языка. Он разделил свой труд, ценность которого не ставится под сомнение этим замечанием, на две части. Первая часть, озаглавленная «Фонология», изучает фонемы и относится к статической лингвистике. Вторая, названная «Соб­ственно фонетика, или историческая фонетика», лишь частично носит эволюционный характер. За исключением нескольких зна­чительных, но относительно кратких соображений о фонетических законах, она в основном толкует панхронические законы артику­ляционных случайностей, употребляя в качестве исходного мате­риала бесчисленные примеры из истории развития различных язы­ков. Следовательно, здесь мы имеем дело с лингвистикой органи­зованной речи a posteriori, о которой мы говорили выше. А ведь Граммон не только прекрасно осведомленный в области истории многих языков лингвист, но и превосходный лабораторный фоне­тист. Следовательно, он знает лучше, чем кто бы то ни было, что гипотезы, подсказанные нам исторически установленными фоне-

73

тическими изменениями, нуждаются в проверке и подтверждении наблюдениями и опытами in vivo¹. Это простое замечание уста­навливает главенство речи над историей. Но вот что еще надо учесть: если принимается какая-либо гипотеза относительно физи­ологического объяснения изменения звука, остаются без ответа вопросы, связанные с историей: почему такая артикуляционная случайность изменила узус в данное время и в данном месте, а не в другой момент и не в другом месте?

Все это подтверждает наше требование точного разграничения между лингвистикой организованной речи и эволюционной линг­вистикой, программу которой мы только что наметили.

IV. Об отношении между диахронической лингвистикой и двумя выше рассмотренными дисциплинами

Прежде чем говорить о диахронической лингвистике, необхо­димо объяснить, исходя из положений «Курса», ее отношение к двум вышеупомянутым дисциплинам. Мы отмечаем здесь одну значительную особенность. Мы обязаны Фердинанду де Соссюру определением синхронической лингвистики. Дав ей определение, он восстановил ее полную независимость и поставил на принад­лежащее ей по праву первое место. Автору «Курса» мы обязаны также самим понятием лингвистики организованной речи. Хотя он оставил неразработанным все, что касается ее программы, он отвел ей полагающееся место между статической и диахронической лингвистиками. Но относительно программы последней мы на­ходим у Соссюра лишь скудные заметки. Можно подумать, что под влиянием традиции младограмматической школы, одним из самых блестящих представителей которой он был, Соссюр рас­сматривал эту отрасль лингвистики как чисто эмпирическую, ограниченную наблюдениями над фактами. Он рассматривал явле­ния диахронии как результат актов речи. Верно также, что он очень точно определил ее основную сущность, говоря, что дело заключается здесь в незаметном изменении отношений, которые устанавливаются в каждый данный момент в силу произвольности языка между дифференциацией звуков и дифференциацией зна­чений. Но ничего не сказано относительно механизма и причин этих изменений. В действительности нам сначала говорят, что происходящее на оси времени не имеет никакого отношения к факторам, действующим в языке как в синхронической системе, что структура языка и его сущность принадлежат к двум различ­ным взаимонепроницаемым областям. Затем говорится, что сущ­ность языка абсолютно чужда психологии говорящих. Именно развитию этого последнего положения и посвящены последние страницы «Курса», и именно эта теория резюмируется в знаменитом заключении: «Единственным и истинным объектом лингвистики

¹ In vivo (лат.) — в жизни, в действительности.

является язык, рассматриваемый в самом себе и для себя». Эти два положения, понятые буквально, могли бы совершенно отор­вать диахроническую лингвистику от лингвистики синхронической, с одной стороны, и от лингвистики речи —с другой, так как имен­но в речи непосредственно проявляется психология говорящих. В таких условиях наука не может двигаться дальше. Мы не будем повторять сказанного вначале относительно условий создания «Курса», которые объясняют его пробелы и несовершенства.

Если Ф. де Соссюр допустил некоторые ошибки, то это произо­шло, по мнению Мейе, из-за его исключительной занятости опре­деленными проблемами, принципиально верными, но из-за которых Соссюр сделал слишком абсолютные выводы. Одним из основных условий всякой мыслительной работы является готовность ло­гически следовать до конца взятому за основу принципу, с тем чтобы потом вернуться назад и внести поправки и уточнения с учетом других реальных факторов. Соссюр был величайшим уче­ным и новатором, так как он объявил войну всему слишком по­верхностному в лингвистической мысли его времени, с тем чтобы дать безупречную теоретическую базу науке о языке. «Курс» застал его, так сказать, в состоянии борьбы, предполагающей напряжение мысли и определенную односторонность, которую он, конечно, преодолел бы со временем, хотя бы из соображений, из­ложенных в его собственной теории.

Можно сказать, что его ошибка заключается в том, что он видит разрыв там, где было бы более правильно говорить о проти­воречиях и парадоксальных равновесиях, столь свойственных жизни. Когда он противопоставляет диахронический принцип синхроническому, он борется с ошибками старой школы, которая полагала, что языки прогрессируют или регрессируют вследствие внутренних импульсов, присущих языку, как какому-либо живому организму. Как и все представители младограмматической школы, он полагает, что в основе языковых эволюции лежат внеязыковые факторы, действующие извне на грамматическую систему. В этjм он был абсолютно прав. Необходимо было только уточнить, каковы эти внеязыковые факторы. Автор «Курса» также прав, когда он констатирует разрыв между диахроническими изменениями и пси­хологией говорящих. Здесь он выступает против упрощенческого психологизма, который утверждает, что язык спонтанно подчи­няется всем требованиям мышления, как если бы мы не имели дела с определенной социальной категорией, установленной с общего согласия и сильной своей внутренней связностью и инерт­ностью. Необходимо учитывать этот чисто лингвистический фак­тор. Но для этого вовсе не нужно утверждать, что психическое состояние говорящих не влияет на язык, когда в другом месте утверждаешь, что именно благодаря акту речи происходит эво­люция языка. На деле ни один ученый, верный соссюровской шко­ле, не сделал для себя решающих выводов из этих афоризмов. Мы сами весьма сдержанно относились к ним, и в статье, появив-

шейся в 1917 году¹, указали на слабое место всоссюровской аргу­ментации. Мы полагаем, что Соссюр, занятый показом всех логи­ческих последствий проводимого им принципа произвольности знака, пренебрег тем, что знак, относительно мотивированный по определению, которое он сам ему дал, занимает значительно более важное место, чем ему было отведено. Работы Балли о механизме языковой выразительности² показали всю очевидность этого. И именно при помощи мотивированных элементов язык, несмотря ни на что, гармонически взаимодействует или находится в состоя­нии противоречия с психикой говорящих и несет на себе ее отпе­чаток. Вместо провозглашения табу, которые изолируют диахрони­ческое явление, запрещая ему контакт с явлениями недиахрони­ческого порядка, необходимо восстановление гармонического равновесия противоречивых факторов, столкновение которых и составляет саму жизнь языка. Возьмем известную схему:

На оси А В мы отметим лишь грамматическую структуру, т. е. систему языка со всем тем, что составляет его устойчивость, связ­ность всех его частей. В точке О, которая является точкой орга­низованной речи, сочетается система языка с мышлением говоря­щих на данном языке. Следовательно, мы наблюдаем язык в момент функционирования таким, каким он определяется в каж­дый данный момент объективными и субъективными условиями акта речи. И, наконец, на диахронической оси CD мы поместим последовательные этапы развития языка такими, какими они стали в результате изменений, происшедших в нем под воздействием актов речи, которые неуловимо, но постоянно нарушают внутрен­нее языковое равновесие. Причины этих изменений нужно искать, конечно, во всех факторах, которые влияли на акты речи.

Учитываются также все причины, которые повлияли в рас­сматриваемый период на внешние условия, на фоне которых раз­вивается язык (учреждения, род занятий, техника, перемещение и т. п.), либо на внутренние условия речи (психика, вкусы, тен-

¹ Le probleme dela langue a la lumiere d'une theorie nouvelle, «Revue phi-
losophique», 42 an., № 7, p. 26—29.

² Ch. В a 1 1 y, Le langage et la vie, Paris, 1926, p. 141;Zurich, 1935,

p. 113. 76

денции говорящих)] принимаются во внимание и факторы внутри­языкового порядка, т. е. требования самой грамматической сис­темы, инертность которой влияет на речь говорящих и которая поддается изменению только в определенных условиях. Говорящие бессознательно содействуют и приспособлению языка к различ­ным потребностям выражения мысли и работе грамматики, которая обеспечивает правильное функционирование орудия коллектив­ного общения. Если мы, вопреки соссюровской ортодоксальности, поместим на оси времени, наряду с внеязыковыми факторами, всю психологию речи, а наряду с органическими внутриязыковыми факторами все данные синхронии, мы увидим, что тем самым мы не упраздняем противопоставлений, которыми так дорожил Сос­сюр и которые составляют ядро его теории. Мы делаем эту ось местом борьбы двух антагонистических сил. Одна сила охраняет грамматическую систему и ее традицию, основанную на коллек­тивном соглашении; другая сила вызывает в системе постоянные инновации и адаптации. Мы не считаем, что предали идеи своего учителя, предлагая эту точку зрения. Она является лишь логиче­ским развитием его мыслей, со временем освобожденных от неко­торых преувеличений, которые объяснимы условиями создания «Курса».