Глава 4. Идентифицированный пациент

Как мы можем объяснить поведенческий акт, реали­зуемый в процессе той особой парадоксальной игры, которая характеризует семью с шизофреническими взаи­моотношениями?

Он представляет собой не что иное, как маневр, ис­пользуемый одним из членов группы, один из множества маневров, прагматическим эффектом которых является подкрепление и дальнейшее продолжение игры.

Это парадоксальная игра, абсолютно уникальная. Ее со­держанием является состязание, нечто вроде нелепого покера, где каждый игрок полон решимости выиграть любой ценой и, тем не менее, ограничивается лишь наблю­дением за движениями и выражением лица партнеров, сдерживаемый негласным и всеми участниками разде­ляемым запретом на то, чтобы просто раз и навсегда выложить карты на стол.

Это абсурдная игра, в которой игроки намереваются одержать победу, доминировать над другими участниками при том, что главное правило игры запрещает в равной сте­пени как достигать превосходства, так и - напротив - уступать и терпеть поражение. Более того, это игра, кото­рая позволяет и даже поощряет каждого игрока (обязатель­но каждого, чтобы никому не пришло в голову сдаться) верить в то, что он выигрывает, при условии, что это оста­ется его большим секретом.

Это бесконечная игра, ибо каждый партнер, руково­димый спесивой уверенностью - «Пока я продолжаю играть, у меня есть шанс победить» - вынужден, неверо­ятно напрягаясь, делать все новые и новые попытки.

Это состязание подобно тому, которое происходит между алкоголиком и бутылкой, но с тем существенным отличием, что бутылка - это объект, она всегда рядом, она не может делать контрходы или покинуть игровое поле. Алкоголик всегда может повторить вызов и начать игру сначала, так как бутылка остается на своем месте и никуда не исчезает. Она не может выглядеть раздра­женной или скучающей в процессе игры, и, что самое важное, она не может выражать угрозы, что готова пре­кратить или изменить игру.

Однако взаимодействия между живыми существами носят циркулярный характер. Каждый может отвечать на вызов вызовом, на ход - контрходом. Один игрок мо­жет ясно демонстрировать, что он сыт по горло, до смерти устал от того, что другие не делают все, что в их силах, и что он собирается выйти из взаимодействия. Эта угроза, кото­рая кажется особенно реальной на фоне общего страха окончания игры, иногда может выглядеть настолько прав­доподобно, что способна спровоцировать одного из со­перников на еще более мощный ход, на сообщение, что от­ношения стали настолько неудовлетворительными, что он фактически уже вышел из них. Хотя физически он все еще здесь, он уже другой, отдаленный, отчужденный.

Такая метаморфоза[7] одного из членов группы несет послание: текущие отношения более непригодны, нужны перемены.

Но кто должен измениться? Конечно, другие! Как они должны измениться? Это так просто: им следует не быть теми, кто они есть!

То есть идентифицированный пациент как бы говорит: «Только если б вы были иными, чем вы есть, я мог бы стать не тем, кем являюсь, а тем, кем должен был бы быть. Чтобы мне помочь, вы не должны ничего предпринимать, потому что это все равно не поможет. Для того, чтобы на самом деле помочь мне, вам просто следует быть теми, кем вы должны были бы быть».

Таким образом, мы можем сформулировать шизофре­ническое послание: «Я не имею в виду, что тебе следует делать нечто другое. Тебе следует быть другим. Только тогда ты сможешь помочь мне быть тем, кем я не являюсь, но мог бы быть, будь ты не тем, кто ты есть».

В таком виде является нам гений шизофреника, став­шего мастером акробатических прыжков с одного логичес­кого уровня на другой, меняющего уровень логических построений и сигнализирующего при этом, что на самом деле он остался на прежнем уровне; подобно Христу[8], совер­шающему окончательный и величайший прыжок из класса деяний в класс всех классов, имя которому - бытие.

Следовательно, шизофреническое послание обостряет парадокс до крайности, возводя невозможность в абсолют посредством замещения глагола делать на глагол быть. Давайте вернемся на минуту назад, чтобы увидеть, как ши­зофреник впервые научился манипулировать и путать категории действия и бытия.

Согласно наблюдениям Хейли, в семьях с шизофрени­ческими взаимоотношениями каждый их член не только постоянно оказывается в ситуации, когда он вынужден иметь дело с противоречащими друг другу уровнями полу­чаемых сообщений, но также обнаруживает, что его ответы неизменно квалифицируются как «ошибочные» или, точ­нее, «не совсем правильные».

Таким образом, если один член семьи говорит что-то, всегда найдется другой член семьи, который даст ему понять, что то, что он говорит, не совсем то, что он должен был ска­зать, что ему следовало бы сказать это иначе. Если он пыта­ется кому-то помочь, то получает сообщение, что он делает это недостаточно часто или недостаточно хорошо, другими словами, что он вообще никак не помог. Если он выдвигает какое-то предложение, то кто-то другой немедленно выра­жает сомнение в его праве делать это. В то же время, если он не высказывает предложений, ему тут же дают понять, что у него нет права полагаться на решения других людей.

Иными словами, каждый в такой семье всегда пережи­вает, что он ни разу не сделал что-то правильно, при том что ему никогда не было открыто сказано, что ему следует делать, чтобы его действие было правильным.

Теперь мы можем понять, как человек в таком обучаю­щем контексте, где невозможно даже подумать об уходе из игры, находит для себя выход в суперпарадоксе: «Дело не в том, что ты не делаешь то, что тебе следует делать, а в том, что ты не тот, кем тебе следует быть» (причем вопрос «Кем мне следует быть?», остается столь же смутным и неопределенным, как и вопрос «Что я должен делать?»).

Из общей теории систем и кибернетики мы знаем, что механизм самокоррекции, поддерживающий гомеостаз системы, - это механизм отрицательной обратной связи. По-видимому, шизофреническое поведение пред­ставляет собой чрезвычайно мощную обратную связь, дополнительно питаемую его парадоксальностью. Когда один из членов семьи делает слишком правдоподобный ход, показывающий, что он намеревается совершить что-то иное, чем прежде, он получает ответ, еще больше похожий на правду: «Хм... я уже другой, но это не зависит от моей воли; возможно, на меня влияет нечто мистичес­кое, что делает меня другим. Я ничего не могу с этим поделать. Но, возможно, я другой, потому что ты не дру­гой, но если ты попробуешь быть другим... » Такое посла­ние, такой призыв, такое заклинание об изменении, являющееся проявлением шизофренического поведения, столь правдоподобно, что оно кого угодно может убедить в своей реальности. Но нам не дано знать, на самом ли деле человек, демонстрирующий такое шизофреничес­кое поведение, призывает к изменениям?

В рамках системной эпистемологии это неразрешимо. Любое заявление о «реальности» или «нереальности» - всего лишь иллюзия альтернатив. Все, что мы можем наблюдать и верифицировать - это прагматический эф­фект: кто-то показывает, что он призывает к изменениям; результат этого послания - отсутствие изменений.

В литературе по этому вопросу говорится, что в жестко контролируемых системах, таких, как семьи, один из чле­нов которых болен шизофренией, любая перемена вос­принимается как угроза. Здесь имеются в виду настойчи­вые требования изменений, поступающие в семью как снаружи (социальные, политические или культурные тре­бования), так и изнутри (рождение, смерть или переезд одного из членов семьи, подростковый кризис ребенка и т. д.). Система реагирует на такие перемены негативно, повышая уровень собственной ригидности.

Наш собственный опыт в работе с такими семьями показывает, что даже реальные и конкретные изменения, насажденные извне или произведенные изнутри, утилизи­руются текущей семейной игрой. Неся с собой новые угрозы продолжению игры, они тем самым приводят к ее прагматическому усилению.

В двух семьях, проходивших лечение в нашем институ­те, нарастание хронической и латентной угрозы тотально­го срыва обоих родителей (в одном из случаев эта угроза усиливалась физическим коллапсом «истощенной» ма­тери) совпало по времени с помолвкой одного из сыновей. Перед этими семьями возникла задача перераспределения ролей в игре, формирования новых коалиций и осущест­вления различных контрдействий, гарантирующих про­должение игры. Верность игре различных членов семьи была в этих двух случаях столь велика, что привела к не­обходимости появления шизофренического поведения у одного из детей.

Подобные результаты продолжения игры мы можем наблюдать и в других семьях, имеющих ребенка на стадии подросткового кризиса. Если возникают подростковые изменения или, точнее, если им позволяют проявиться определенным образом, система немедленно принимается реорганизовывать игру в соответствии с новой ситуацией. Иногда все признаки «сумасшедшего тинэйджера» начи­нает демонстрировать второй ребенок, обеспечивая та­ким образом продолжение игры ad infinitum [9].

При таком рассмотрении ходами в игре мы считаем даже поведение, достаточно типичное для подросткового кризиса, которое проявляется у того члена семьи, кото­рый позже демонстрирует шизофреническое поведение. Следуя логике линейной модели, часто говорят, что родители пациента настойчиво противостояли его ав­тономии, а у пациента, в свою очередь, были большие сложности с достижением автономии из-за его архаичного Супер-Эго, которое запрещало его автономию. Если в ра­боте с семьей мы принимаем системную циркулярную методологию, то мы способны увидеть: то, чему повину­ется каждый, - не что иное, как правила игры, а игра поддерживает себя через угрозы и контругрозы, самая мощная из которых - угроза выхода из игры одного из ее участников.

В группе, в которой смысл всех манифестаций состоит в поддержании самой игры и увековечивающих ее атрибу­тов, даже такой ход, как проявление юношеской автономии, вызовет ожидаемый прагматический эффект «смыкания рядов», то есть активизацию разнообразных негативных обратных связей, которые будут ставить препоны на пути развития юноши или девушки.

Когда эти обратные связи начинают действовать, мы ви­дим реакцию подростка в форме психотического поведе­ния. Если в этой ситуации терапевт наивно посоветует родителям дать подростку больше свободы действий, не притеснять его и попытаться поддерживать в его по­ведении позитивные элементы подросткового протеста, то мы немедленно станем свидетелями объединения семьи ради тотальной дисквалификации подобного совета. Роди­тели придут на следующий прием подавленными и враждеб­ными и заявят что-нибудь вроде того, что, хотя они и так никогда не опекали своего ребенка чересчур, все же после­довали совету терапевта, но никакого результата не достиг­ли. И подросток на приеме будет готов заново открыть игру с терапевтом: «В любом случае сейчас уже слишком поздно. Что-то непонятное захватило и мучит меня. Я действи­тельно хочу сделать что-нибудь, но не могу».

В строго циркулярной и системной перспективе любая пунктуация - «до» и «после», «причина» и «следствие» - может быть только условной. Чтобы объяснить это, обра­тимся к случаю одной семьи из трех человек.

В то время, когда у Джанни, сына, появились признаки подростковых изменений, его отец переживал период серьезных трудностей в своей работе. Легко раздражимый, потерявший аппетит и сбавивший в весе, он демонстри­ровал признаки депрессии. Мать, много лет назад прекра­тившая отношения со своими родителями из-за того, что они не одобряли ее брак, стала предпринимать по­пытки воссоединения с ними. Она начала часто видеться с матерью и сестрой и выглядела весьма утешенной этими визитами, которые часто заканчивались ее ночевками в родительском доме. Она стала повторять критические замечания, которые сестра отпускала в адрес ее мужа. Сестра недавно развелась, выглядела помолодевшей и стро­ила массу планов. Отношение матери к Джанни стало ме­няться - она выказывала меньший интерес к его делам, а также рассеянность и легкую скуку. Она проводила много времени в разговорах по телефону, но когда неожиданно появлялись ее муж или Джанни, она тут же вешала трубку.

После нескольких месяцев такой жизни у Джанни стали проявляться признаки психотического поведения. Его мать полностью сосредоточилась на доме, чтобы посвятить себя заботам о сыне. Здоровье отца, также озабоченного состоянием сына, улучшилось, и он смог вернуться к работе. «Я должен много работать, чтобы оплачивать громадные счета за лечение Джанни».

Мы можем попытаться понять, кто именно сделал первый ход в этой игре. Джанни, который своими под­ростковыми выходками угрожающие намекал матери: «Если ты оставишь меня ради своей семьи, я оставлю тебя»? Или мать, которая угрожала мужу, заново открыв для себя родительскую семью, которая, как она убедилась, была права в своем неодобрении ее брака с таким ничто­жеством, как он, и которая угрожала сыну вновь обретен­ным утешением в своих восстановленных и наполненных привязанностью семейных отношениях и внезапным рав­нодушием к нему? Отец, который угрожал жене и сыну, демонстрируя, что он на грани нервного истощения и бан­кротства («Если ты оставишь меня, я погибну, и что ты тог­да будешь делать»)?

Приложив немало усилий, пройдя через множество оши­бок и разочарований, мы шаг за шагом постепенно подошли к пониманию: чтобы понять игру, мы должны заставить себя смотреть на все семейные дела лишь как на прагматический результат определенных ходов, каждый из которых в свою очередь провоцирует обязательный контрход[10], необхо­димый для поддержания и продолжения игры.

По мере того, как мы постепенно, преодолевая обы­денные установки, старались рассматривать проявления враждебности, нежности, холодности, депрессии, сла­бости, привязанности, страдания, бесстрастности, смуще­ния, запроса о помощи и т. п. просто как ходы в семейной игре, мы начинали относиться к призыву об изменении идентифицированного пациента всего лишь как к наибо­лее впечатляющему ходу в игре, столь правдоподобному, что он кажется почти «реальностью».

Это мощный парадокс, не оставляющий путей для отступления и загоняющий в ловушку всех членов семьи. Автор хода, идентифицированный пациент, попадает в западню точно так же, как и другие - в западню ошибоч­ной эпистемологии линейной модели, иначе говоря, лож­ного убеждения, что он руководит системой и имеет власть над ней. Но на самом деле он лишь один из рабов игры, обеспечивающий ее продолжение тем, что инициирует новую парадоксальную эскалацию в направлении линейной псевдовласти. Точнее говоря, новая эскалация начинается с взаимодействия псевдовласти шизофреника и псевдо­власти тех, кто объявляет себя виновными или ответствен­ными за его состояние. Кто обладает большими возмож­ностями в попытке определить отношения, которые определены как неопределимые? Шизофреник? Или тот, кто его таким сделал?

Открытием того, что декларация вины представляет собой не что иное, как очередной ход, способствующий скрытой эскалации власти в системе, мы особенно обя­заны семьям с детьми - психотиками.

Эти дети не выказывали нам особой благодарности, когда мы говорили им, насколько чутки и благородны они были, идя навстречу тому, что, на их взгляд, было не­обходимо их семье, притом, что их никто об этом не про­сил. Один из детей, шести лет, отреагировал на такую «похвалу», бросившись на терапевта и расцарапав ему ли­цо. Другой ребенок, семи лет, ответил ударом, след от ко­торого был виден и много дней спустя. Надо отметить, что эти дети никогда ранее не демонстрировали агрес­сивного поведения на сеансах.

Поскольку они не сознавали циркулярного характера игры, они ошибочно верили, что являются инициаторами правил и имеют полную власть над системой. Тут на них оказывали влияние позиции других членов семьи, объявив­ших себя бессильными перед лицом такой психотической власти, но в то же время подталкивающих эскалацию псевдовласти посредством объявления себя некоторым образом ответственными за психоз. Мы не раз наблюдали, что декларации собственной вины матерью ребенка - психо­тика («Я никогда не принимала его... Я не была достаточно зрелой... Я терпеть его не могла... Я должна была быть дру­гой... Мне следовало любить и принимать его...»), поощряемые ошибочной причинной эпистемологией большинства пси­хиатров и психологов, являются не более чем симметрич­ными ходами, служащими для увековечения шизофрени­ческой игры и для достижения скрытой симметрии между членами семьи.

Более того, нам удалось заметить удивительный фено­мен: ни одна из наблюдаемых нами матерей детей - психоти­ков ни за что не захотела принять наше спокойное утвер­ждение, что ее ребенок не является ничьей жертвой, что он спонтанно, без того, чтобы его об этом просили, вели­кодушно принес себя в жертву, чтобы помочь другим в том, что, как он предполагал, соответствовало их глубинным потребностям[11]. Мать немедленно дисквалифицирует любое заявление такого рода, пытается заново завоевать свою симметричную позицию (в отношении ребенка и тера­певта), переопределяя себя как «виновную» мать.

Такого рода обратные связи вначале приводили нас в замешательство. Мы наивно ожидали выражений благо­дарности и облегчения, а вместо того опять столкнулись со своей ограниченностью и недостатком системного видения. А отец, где его место? А скрытая и гипертро­фированная симметрия пары? Ведь «отсутствующий» отец и «гиперопекающая и патогенная» мать всегда найдут способ переброситься обвинениями во имя поддержания эскалации неразрешимости.

Таким образом, каждый остается в игре, будь он оши­бочно убежден в собственной власти либо в собственной вине, играя роль как жертвы, так и соучастника. Если «шизо­френик» временно помещен в медицинское учреждение, он все равно остается в игре, ходы и контрходы осущест­вляются посредством искусной манипуляции визитами, выписками из стационара и повторным стационированием. Иногда игра может быть возвращена на ее допсихотический уровень. Если этого не удается добиться, семья постепенно может приспособиться к игре в отсутствие «шизофреника», делегировав его навечно в соответствующее учреждение. Но к этому моменту, когда спесивость гипертрофирована до крайности, игра уже поглотила его всего целиком, без остатка. Он верит, что он сделал последний ход, ему при­надлежит власть: он единственный, кто требует изменений, но никто не может его изменить.

Если вместо традиционного психиатрического учрежде­ния пациент помещается в среду психотерапевтического сообщества, которое является великодушным, свободо­мыслящим и изо всех сил стремится изменить его, в этом случае мы видим, как та же игра начинается вновь, игра, в которой симметрия стимулирует спесь, а спесь симмет­рию. Глубоко укорененная склонность к симметричной позиции, которую мы видим в каждом человеке, в рав­ной мере присуща и тому, кто желает изменить пациента. Кто имеет больше власти в определении отношений, ко­торые определены как неопределимые? Шизофреник? Или те, кто верят, что могут изменить его, вплоть до того, что чувствуют вину, когда им это не удается? Или кто не по­могает тем, кто верит, что может изменить его? И т. д., и т. д.

Таким образом, исходя из представлений о парадок­сальной эскалации ложной убежденности во власти и лож­ной убежденности в виновности, мы можем реконструи­ровать параметры, правила, коммуникационные модели, отрицаемые коалиции и секретные битвы, которые скры­то реорганизуют первоначальную семейную игру.

Напротив, если пациент начинает индивидуальную тера­пию, причем терапевт жаждет изменить его и дает ему это заметить, то можно наблюдать, как пациент понемногу, шаг за шагом вовлекает терапевта в симметричную игру[12]. Пациент будет сообщать ему особым способом, то есть таинственно, путано и скрытно: «Я бы хотел измениться, но я не могу, потому что на самом деле вы не помогаете мне измениться; для того чтобы на самом деле помочь мне изме­ниться, вы должны быть тем, кем должен бы быть, но не стал, некто другой. Вы очень меня подвели, я действительно рассчитывал на вас. Почему бы вам не попробовать еще разок? Пожалуйста, не сдавайтесь. Попробуйте еще раз быть в точности тем, кем кто-то другой мог бы быть, но не стал. Только тогда я мог бы быть...» и т. д., и т. д.

Понятно, что человеку, который однажды имел не­счастье попасть в такую игру, совсем нелегко из нее вы­путаться [13].

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ