Проблема психологической науки

Со­гласно третьей позиции, концепция Т. Куна, возникшая как результат обобще­ния истории естественных наук, вообще не­применима к психологии, которая является не мультипарадигмальной или допарадигмальной, а внепарадигмальной областью знания.

Преобладающее сейчас определение ме­тодологического статуса психологии на ос­нове третьей позиции позволяет ей нако­нец-то преодолеть комплекс непохожести на точные науки. Преодолению этого ком­плекса, имевшегося у психологии на протя­жении всей ее истории, способствует и то, что в современном обществе психологиче­ское знание востребовано не меньше, чем естественнонаучное: в наше время в Рос­сии, например, психотренинг, психологиче­ское обеспечение маркетинга и политических компаний, а также другие подобные услуги «покупают» куда охотнее, чем от­крытия естествоиспытателей. Но переори­ентация методологической рефлексии пси­хологов на самобытность психологической науки, избавляя ее от комплексов, одно­временно содействует и нарастанию ощу­щения кризиса, ибо привычная методоло­гическая почва под ногами, цементирован­ная ориентацией на точные науки, стала уплывать.

Эта почва становится еще более зыб­кой ввиду того, что для психологии основ­ной эталон научности традиционно сводил­ся к естественнонаучности, а естествен­ные науки сами переживают радикальное переосмысление своих методологических оснований, что выражается в утверждении постнеклассической (в терминах B.C. Степина) науки с такими ее признаками и от­личиями от предшествовавшей — класси­ческой и неклассической — науки, как лега­лизация субъектной обусловленности по­знания, включение ценностей в основания научного знания и т.д. . Это означает,

ü во-первых, добровольное «размягчение» ес­тественной науки, традиционно считавшей­ся «жесткой» — в отличие от гуманитар­ных дисциплин, причислявшихся к «мягкой» науке, движение первой в направлении вто­рой;

ü во-вторых, частичную легализацию ес­тествознанием того, что науки о человеке традиционно и безуспешно пытались эли­минировать с помощью копирования есте­ственнонаучной методологии — субъектной обусловленности и ценностной нагруженности познания;

ü в-третьих, деуниверса­лизацию западной науки, признание и асси­миляцию ею тех способов познания, кото­рые характерны для других систем позна­ния, например для традиционной восточной науки. Разумеется, подобные трансформа­ция естественнонаучной методологии в са­мой естественной науке не могли не про­явиться в ослаблении ее позиций в психо­логии.

Следует подчеркнуть, что к тому же по­пытки копирования в психологии естественненаучной методологии к самой этой мето­дологии имели весьма отдаленное отноше­ние и были основаны на позитивистских мифах о ней. Эти мифы, в общем, сводятся к шести основным заблуждениям:

1) науч­ное знание базируется на твердых эмпири­ческих фактах,

2) теории выводятся из фак­тов (и, следовательно, вторичны по отно­шению к ним),

3) наука развивается по­средством постепенного накопления фак­тов,

4) поскольку факты формируют осно­вания нашего знания, они независимы от теорий и имеют самостоятельное значение,

5) теории (или гипотезы) логически выво­дятся из фактов посредством рациональной индукции,

6) теории (или гипотезы) прини­маются или отвергаются исключительно на основе их способности выдержать про­верку эмпирическим опытом. И боль­шинство исследований в психологии бази­ровалось на подобном образе науки, кото­рый М. Махони не без оснований назвал «сказочным».

В действительности теории обладают достаточной независимостью от фактов и, более того, сами определяют, что считать таковыми; принимаются и отвергаются под влиянием не эмпирического опыта, а соци­альных обстоятельств; научное, знание не строится посредством рациональной индук­ции; процесс познания мало напоминает бес­пристрастное «чтение книги природы», а находится под большим влиянием особен­ностей познающего субъекта и т.д. Новый образ научного познания, оформившийся в трудах таких исследователей естественных наук, как Т. Кун, И. Лакатос, П. Фейерабенд, У. Селларс, Ст. Тулмин, М. Полани, посте­пенно проникает и в саму науку, вытесняя ее позитивистский образ и отменяя соот­ветствующую методологию. Это отражает­ся и на гуманитарных дисциплинах, где по­зитивистская модель получения знания, по­заимствованная у точных наук (вернее, по­черпнутая из мифов о них), тоже трещит по швам. И в самом деле, зачем следовать эталонам познания, принятым, например, в физике, если, во-первых, сами физики ем не следуют, во-вторых, отклонение от этих эталонов не мешает им успешно и, самое главное, «объективно» познавать физичес­кую реальность?

Две ветви психологии (прикладная и теоретическая)

Кризис традиционных эталонов естественнонаучности усугубляется тяжелым функциональным кризисом, переживае­мым современной наукой. Он обусловлен и приостановкой гонки вооружений, которая долгие годы верой и правдой служила нау­ке, и возложением на нее ответственности за экологические проблемы, и тем, что в демократических странах основную траек­торию ее развития определяет обыва­тель —в качестве избирателя и налогопла­тельщика, и другими подобными обстоя­тельствами. Однако основная причина функционального кризиса связана с тем, что фундаментальная наука накапливает свое знание быстрее, чем прикладная нау­ка успевает его «переварить», превратив в практически полезное, прибыльное знание, и поэтому общество стремится притормо­зить развитие фундаментальной науки, в результате чего сейчас «время научных от­крытия сменилось временем использова­ние плодов этих открытий, когда науке да­ется временная (надо полагать) отставка» . И каждый, кому доводится бывать в благополучных странах, не может не заме­тить, что и там наука оказалась в незавид­ном положении: щедро финансируются при­кладные сферы приложения научного зна­ния — компьютерные разработки, произ­водство бытовой техники, парфюмерная и химическая промышленность, а фундамен­тальная наука переживает трудные времена. В психологии общий функциональный кризис науки проявляется не так остро, как в естествознании, поскольку она слабее свя­зана с оборонными целями и на нее трудно возложить ответственность, например, за ухудшение экологии, но все же она не могла остаться от него в стороне, что дает о себе знать в основном в снижении востребованно­сти исследовательской психологии, призван­ной добывать фундаментальное психологи­ческое знание, в «перекачке» из нее людей и ресурсов в практическую психологию.

Давно подмечено, что эти две ветви пси­хологической науки используют настолько различные способы получения и использо­вания знания и имеют так мало общего, что выглядят как две совершенно разные и не связанные между собой области позна­ния, как «параллельные» дисциплины. Все попытки их объединить или хотя бы сбли­зить дают еще более плачевные результа­ты, чем намерения объединить саму иссле­довательскую психологию. Например, по­пытка их сближения, предпринятая недав­но Ф.Е. Василюком в виде призыва к пере­ориентации всей психологической науки на практику, не только выглядит декларатив­но, но заставляет вспомнить идею пост­роения мичуринской биологии, а утвержде­ние «психологическая теория должна реализовывать психотехнический подход» напоминает о тех мрачных временах, когда науке, вопреки внутренней логике ее развития, предписывали, что она «должна» делать, и оставляет не у дел множество весьма достойных психологических тео­рий, которые такого подхода не реализуют.

Но Ф.Е. Василюк безусловно прав в том, что «психологическая практика и психоло­гическая наука живут параллельной жиз­нью как две субличности диссоциированной личности; у них нет взаимного интере­са, разные авторитеты (уверен, что больше половины психологов-практиков затрудни­лись бы назвать фамилии директоров ака­демических институтов, а директора, в свою очередь, вряд ли информированы о "звез­дах" психологической практики), разные сис­темы образования и экономического суще­ствования в социуме, непересекающиеся кру­ги общения с западными коллегами». Несмотря на то что многие практические психологи одновременно работают или, по крайней мере, числятся в научно-исследо­вательских или учебных заведениях, психо­логи-исследователи и психологи-практики принадлежат к разным и мало пересекаю­щимся друг с другом сообществам.

Столь же натянутыми выглядят попытки этого автора объявить ряд классиков отечественной психологии, например Л.С. Выготского, своего рода «спайными практиками», которые были прак­тиками, хотя сами об этой и не подозревали. Весьма сомнительно и его утверждение о том, что нет ничего теоретичнее хорошей практики . Даже ес­ли считать массовую торговлю воздухом, разверну­тую от имени психологии, хорошей психологичес­кой практикой, все же хорошая теория выглядит «теоретичнее».

Кун подчерки­вал, что в процессе смены парадигм основ­ную роль играют не когнитивные (более широкая область значений, лучший объ­яснительный потенциал новой парадигмы и т.п.), а социальные факторы, такие, как вытеснение сторонников побеждаемой па­радигмы с ключевых социальных позиций в науке — из издательств, журналов, с ру­ководящих постов, а также их физическое вымирание. (В этой связи Т. Кун цитирует М. Планка, который писал о том, что но­вые научные идеи побеждают не благода­ря убеждению оппонентов, а благодаря то­му, что те в конце концов попросту умира­ют.) В результате научные революции представляют собой разновидность социаль­ной революции, имея в своей основе низвер­жение друг друга группировками ученых. Эти группировки Т. Кун регулярно сравни­вал с политическими партиями, да и другие исследователи науки отдали должное подоб­ным аналогиям. Даже К. Поппер, стремив­шийся объяснить развитие науки одной лишь логикой приращения научного знания, в аб­стракции от социальных факторов, был вы­нужден признать, что изобретаемые уче­ными методологические нормативы часто выражают не эту логику, а их личные и групповые интересы. А «концепция инте­ресов» является одной из наиболее попу­лярных в современной социологии науки.

Тем не менее в естественной науке все подобные группировки, при всех своих ког­нитивных и социальных различиях, при­надлежат к одному научному сообществу. И вполне закономерно, что Т. Кун опреде­лял парадигму через научное сообщество, а научное сообщество — через парадигму, в чем его оппоненты усматривали логичес­кий круг. Исследовательская же и практи­ческая психология, обладая всеми различия­ми, характерными для разных парадигм, раз­виваются к тому же различными сообще­ствами, и поэтому их следовало бы обо­значить не как конкурирующие парадигмы, а как различные социодигмы. Естественно, подобную внутридисциплинарную разобщен­ность, далеко выходящую за пределы про­тивостояния парадигм, склонные к методо­логической рефлексии психологи не могут не воспринимать как тяжелый кризис сво­ей науки.

КРИЗИС РАЦИОНАЛИЗМА

И все же главная причина тех явлений в психологии, которые обычно характери­зуются как критические, состоит в общем кризисе рационализма, охватившем всю за­падную цивилизацию. Перефразируя изве­стное высказывание М. Вебера о том, что в основе развития капитализма лежала «ра­ционализация всей общественной жизни», можно сказать, что сейчас наблюдается ее тотальная иррационализация. И, хотя все основные симптомы массового помеша­тельства в нашей стране традиционно про­являются с особой остротой, переживаемые ею сейчас бум мистицизма, культ колду­нов, гадалок, хиромантов и прочей подоб­ной публики являются не специфическими порождениями нашего общества, а накатив­шейся на него с Запада волной, на пути ко­торой прежде стояли твердый материализм отечественного обывателя и бдительность советских идеологов.

В конце 70-х гг. известный канадский физик К. Саган, автор научно-популярного бестселлера «Драконы Рая» писал: «Сей­час на Западе (но не на Востоке) наблюда­ется возрождающийся интерес к туманным, анекдотичным, а иногда и подчеркнуто лож­ным доктринам, которые, если бы были правдивыми, создали бы более интересную картину Вселенной, но, будучи ложными, выражают интеллектуальную неаккурат­ность, отсутствие здравомыслия и траты энергии в ненужных направлениях». К образцам подобных доктрин К. Саган при­числял астрологию, учение об аурах, пара­психологию, мистицизм. А в 80-е гг. на ро­дине компьютерной революции — в штате Калифорния — профессиональных астро­логов было больше, чем профессиональ­ных физиков, что, впрочем, не поме­шало этой революции совершиться.

По мнению К. Сагана, популярность мис­тицизма выражает активность наиболее при­митивных — лимбических — структур моз­га, нашедшую выражение в «стремлении заменить эксперименты желаниями». Наверное, мистификация массового сознания имеет и другие причины. В частности, мистицизм в большей степени, чем наука, предполагающая длительное ожидание ре­зультата, вписывается в характерную для современного обывателя «здесь и теперь — психологию», а также удовлетворяет жаж­ду чуда, которая свойственна и австралий­скому аборигену, и строителю коммунизма, и представителю западной цивилизации, и поэтому перехватывает у науки одну из ее наиболее важных для массового сознания «чудотворческую» функцию . Да и во­обще рационализм для многих скучен и в качестве постоянного мировоззрения надо­едает. Симптоматично такое признание од­ного нашего известного психолога: «Я устал от академической психологии, особенно от той, которая существует в нашей стране в последние десятилетия. Уж очень она серь­езна и скучна».

Следует отметить, что, как это ни па­радоксально, сама наука во многом способ­ствовала расцвету мистицизма. Она поро­дила гипотезы (о существовании биополей, возможности экстрасенсорного восприятия, влиянии космоса на организм человека и т.п.), которые уверенно эксплуатируются мага­ми, астрологами и экстрасенсами в качест­ве объяснительных принципов. Она пода­ла им пример социальной организации: со­общество экстрасенсов, магов и колдунов, переживающее сейчас процесс институционализации, моделирует организацию науч­ного сообщества, создавая институты и ака­демии, присуждая себе ученые степени ма­гистров белой и черной магии или профес­соров парапсихологии. И наконец, именно наука своими открытиями, не раз разрушав­шими привычное мировосприятие, внушила человечеству, что все возможно, даже то, что сейчас кажется абсолютно нереальным.

Антирационалистические тенденции лег­ли в российской гуманитарной науке на благодатную почву. Ей всегда были свой­ственны, во-первых, стремление к самобыт­ности, непохожести на западную науку, ино­гда выглядевшие как «невроз своеобразия», во-вторых, неприятие рационализма за­падной науки и характерного для нее фор­мально-логического мышления. Основные проявления западного научного мышления издавна вызывали у российских интеллек­туалов сильное раздражение. К.С. Аксако­ва, например, не устраивало то, что в его рамках «все формулируется», «сознание фор­мальное и логическое» не удовлетворяло А.С. Хомякова, «торжество рационализма над преданием», «самовластвующий рассу­док», «логический разум», «формальное раз­витие разума и внешних познаний» гневно порицались И.В. Киреевским. Этим атрибутам западного мышления противо­поставлялись «живое миросозерцание», ин­туиция, «внутреннее ясновидение», эмоци­ональная вовлеченность в познавательный процесс. И.А. Ильин, например, утверждал: «русский ученый призван вносить в свое исследовательство начала сердца, творче­ской свободы и живой ответственной со­вести», ибо «рассудочная наука, не ведаю­щая ничего, кроме чувственного наблюде­ния, эксперимента и анализа, есть наука духовно слепая» .

Неприятие рационализма имело в рос­сийской интеллектуальной традиции проч­ные морально-этические корни, вырастаю­щие из православия. В частности, для пра­вославия «рационализм был ассоциирован с эгоизмом, с безразличием к обществен­ной жизни и невключенностью в нее». И поэтому закономерно, что первый «бунт против картезианства» — основы и символа западного научного мыш­ления — состоялся именно в России, породив противопоставленный картезианству «мисти­ческий прагматизм» — «взгляд на вещи, ос­новным атрибутом которого служит неразде­ление мысли и действия, когнитивного и эмо­ционального, священного и земного». И неудивительно, что, как только «сверху» перестали определять, какой тип науки долж­ны развивать отечественные ученые, они тут же начали реализовывать подобный «взгляд на вещи», в результате чего общий кризис рационализма с особой рельефностью про­явился именно в российской гуманитарной науке, затронув, естественно, и отечествен­ную психологию.

В ней он проявляется в обращении к душе в качестве объекта научного изучения, в распространении экзотических учений, в разработке синтетических научно-религи­озных систем знания, таких, как христианекая психология, в легализации пара­психологии, в насыщении психологической литературы такими категориями, как «био­поле» или «экстрасенсорное восприятие», и усугубляется иррационализацией психоло­гии наших сограждан, ибо обществоведы и «людоведы» всегда впитывают в себя осо­бенности тех людей и обществ, которые изу­чают. В условиях общего кризиса рациона­лизма границы между научной психологией и системами знания (или заблуждений), ко­торые еще недавно считались несовмести­мыми с наукой, уже не являются непрони­цаемыми.

Ее кризис носит системный ха­рактер, имея в своей основе три ключевых фактора:

1) общий кризис рационализма,

2) функциональный кризис науки,

3) кризис естественноиаучности и традиционной — позитивистской — модели получения зна­ния.

Все три составляющие этого кризиса имеют социальные корни, и поэтому кри­зис психологии, проявляющийся в основ­ном в когнитивной плоскости — как кри­зис психологического знания и способов его получения, обусловлен преимущественно социальными причинами, являясь кри­зисом не столько самой психологической науки, сколько системы ее взаимоотноше­нии с обществом, и поэтому может разре­шиться только социальным путем. Наивно полагать, что изобретение новых систем психологического знания, развитие уже су­ществующих или отработка новых спосо­бов аргументации помогут рационалистиче­ской метадигме одолеть ее конкурентов. Рационалистическую науку можно мета­форически охарактеризовать как «созна­ние» общества, а такие явления, как пара-наука, отнести к проявлениям его «бессоз­нательного». Современное общество явно предпочитает пребывать в бессознательном состоянии, а также имеет склонность к из­мененным состояниям сознания. Пока это так, у рациональной науки и, соответствен­но, у рационалистической психологии мало шансов на восстановление прежнего влия­ния на массовое сознание, которое все боль­ше походит на массовое бессознательное.

Что воспринимается психологами, не удовлетворенными состоянием своей науки, в качестве основных симптомов ее кризи­са? Во-первых, все то, что беспокоило их прежние поколения: отсутствие единой нау­ки, дефицит устойчивого знания, обилие аль­тернативных моделей понимания и изуче­ния психического и т.д. Во-вторых, углуб­ляющийся раскол, говоря словами Ф.Е. Василюка, «схизис» между исследовательской и практической психологией . В-третьих, конкуренция со стороны паранауки, воз­никновение пограничных (между наукой и ненаукой) систем знания и другие подоб­ные явления.

Пути преодоления кризиса в современной психологии

Ответ на вопрос, каковы пути и способы преодоления кризиса в современной психологии, в свою очередь предполагает решение еще трех проблем:

1. что собой представляет человек (не вообще, а с позиций психолога),

2. в чем смысл и особенности психологического подхода к человеку и,

3. каковы особенности и характер психологической науки и практики?

В 20-х годах Л.С.Выготский считал, что человек может быть переделан ("переплавлен"), исходя из естественнонаучных знаний о его природе. Многие и сейчас думают так же, только они избегают выражений, от которых веет идеологией 20-х годов, предпочитая говорить об управлении человеческим поведением, о власти психологического знания, о формировании умственных и других способностей. Но суть от этого не меняется: в рамках естественнонаучной парадигмы и картины мира человек действительно уверен, что может получить власть над объектом и другим человеком (как объектом), формировать его в нужном направлении, например, к заданным состояниям, управлять его поведением.

В то же время, сейчас оформилась другая, в определенном смысле противоположная точка зрения, отрицающая целесообразность естественнонаучного взгляда на человека и связанных с ним установок практического воздействия (управления, власти знания, формирования и других). Не в том дело, что человека нельзя представить естественнонаучным способом, иногда это даже полезно, но надо понимать, что это означает. Представляя человека подобным образом, мы, по выражению М.Бахтина, имеем дело уже не с личностью, а с "частичным" человеком, причем таким, который ведет себя как стихия, как объект первой природы. Но человек, личность, похоже, существенно отличаются от объектов первой природы: и своей духовностью, и сознанием, и включенностью в социальные отношения и не только этим.

Но если человека нельзя формировать, нельзя им манипулировать (управлять), то нельзя и стремиться создать "научную теорию, которая привела бы к подчинению и овладению психикой, к искусственному управлению поведением" (Выготский Л.С., 1927). Спрашивается, что же тогда можно делать в отношении человека? Можно ему помочь, причем нередко, если только он сам этого хочет, можно на него повлиять, не рассчитывая, что мы можем точно определить (рассчитать) эффект своего влияния, а лишь приблизительно знать, действуем ли мы в нужном направлении. Можно, наконец, понять другого человека как для того, чтобы ему помочь или на него повлиять, так и для того, чтобы знать, как действовать самому (в отношении себя или другого). Как правило, во всех этих случаях предполагается не только наша деятельность в отношении другого человека, но по сути и его встречная активность, отношение, которое мы должны серьезно учесть. Могу помочь человеку, если он сам стремится себе помочь и принимает в какой-то мере меня и мое видение проблемы; могу повлиять, если человек открыт для моего влияния, помогает влиять; могу понять другого, если я его принимаю, то есть он идет ко мне навстречу, а я его встречаю и пропускаю.

Таким образом, В.М.Розин предполагает, что психолог помогает как знающий. Знающий не вообще, а вот этого данного человека, его психику, его индивидуальную историю и поведение. Здесь ключевые слова – знающий и индивид. При этом сразу нужно подчеркнуть, что психологическое и психотехническое знание – это лишь в исключительных случаях естественнонаучное знание (хотя сегодня такое знание и превалирует), в норме это знание должно быть гуманитарное, техническое, символическое.

Все здесь нуждается в пояснении. Почему именно знание и только ли знание? На этот счет сегодня имеют место два противоположных мнения. Одно, что если речь идет о психологии, т.е. науке и практике, а не просто искусстве (мастерстве) практического воздействия (помощи, влияния, понимания), то именно знание и ни что другое. Знание как остановленное бытие, как представление того, что объективно существует, относительно чего возможно согласие многих, т.е. общезначимость. В психологической науке это знание получается, а в психопрактике на его основе строится практическое воздействие и встречная активность того, на кого воздействуют.

Другое мнение утверждает наличие в психологии принципиально двух дополнительных сфер: познания, где и получается собственно знание, и сферы "жизнеобнаружения", опирающейся на символические описания действительности и непосредственное общение психолога с человеком, к которому психолог обращается. В отличие от знания, символическое описание и представление не останавливает бытие, а помогает впервые его обрести, обнаружить, в этом смысле, как бы сливается с этим бытием. В отличие от знания, как представления того, что существует объективно и общезначимо, символическое описание – есть лишь способ прохода к чему-то другому, индивидуальному, в этом смысле не общезначимому.

Короче, мы утверждаем, что многие психологические теории представляют собой своеобразные психологические замыслы, проекты будущей психики, будущего человека, а в психологии помимо изучения и практического воздействия имеет место и замышление (проектирование) индивида.

ПРОБЛЕМА ПСИХОЛОГИЧЕСКОЙ НАУКИ

Что собой должна представлять психологическая наука, учитывая наличие в психологии помимо познания также моментов жизнеобнаружения и замышления, кроме знаний – области символических построений? И другой вопрос: какие требования к психологическим знаниям предъявляет характер ее практики (практик)?

В естественной науке объяснение предполагает: описание основных процессов, интересующих исследователя в изучаемом объекте, а также условий, в которых эти процессы протекают; эксперимент, где устанавливается соответствие теоретического описания объекта и его эмпирического (реального) существования; а критерием истины является инженерная практика. А что предлагает автор, если учесть возможность разных психологических объяснений, иную роль эксперимента в гуманитарной науке, и, наконец, принцип единства психологического познания и практики?

Да, действительно, ситуация непростая, но ее нужно решать.

· Во-первых, нужно сказать, что нельзя отказываться от многих оправдавших себя принципов: стремления к непротиворечивому познанию, систематизации знаний, объяснению определенного поля явлений, построению идеальных объектов, сведения неясных случаев к ясным.

· Во-вторых, сегодня логический контроль мышления заменяется методологическим. Это означает, что нужно следить не столько за тем, чтобы удовлетворить правилам логики (что не означает алогичного мышления), сколько чтобы опираться на определенную методологию. Последнее предполагает: критическое осмысление состояния своего предмета, проблем и затруднений в собственном мышлении; план, замысел разрешения этих проблем и затруднений, рефлексию (осознание) своих действий и шагов; использование представлений о самом мышлении, познании, особенностях своего предмета и других рефлексивных представлениях и метазнаниях (естественно, в пределах доступных психологу, но эти пределы должны постоянно расширяться и углубляться).

· В-третьих, одним из критериев правильности, эффективности гуманитарного познания является "культура мышления", что, в частности, предполагает осознанное вхождение исследователя в культурную коммуникацию (существующие психологические школы, дискуссии, знание и понимание основных проблем и затруднений и т.п.). Культура гуманитарного познания предполагает и такой важный момент, как серьезное отношение к чужой точке зрения, чужой истине. В идеале гуманитарный исследователь должен осмыслить в своей системе основные, противоречащие его взглядам точки зрения, представления, подходы. Не соглашаться с ними, а понять их, проработать, осмыслить, выработать к ним отношение, снять их в своей системе объяснения и знания, если это возможно. В этом случае, когда и другие, принадлежащие другим школам и направлениям, психологи проделают то же самое, качество научной коммуникации в психологии существенно изменится, оно, действительно, в большей степени станет гуманитарной коммуникацией.

· В-четвертых, гуманитарный ученый должен самоопределиться в существующей культурной коммуникации, т.е. сформулировать свою собственную позицию, подход, ценности. Но не вообще, а относительно тех проблем, которые предстоит решать.