I. постановка проблемы и определение речевых жанров 5 страница

Принципиально иного свойства бахтинское отношение к структурализму. В пределах монологической парадигмы гуманитарного мышления структурализм, по М.М.Б., наиболее последователен и потому логически “убедителен”, отсюда — М.М.Б. предвидит усиление струк-туралистического влияния, к которому объективно приведет массированная критика марризма, независимо от субъективных целей ее участников. Вместе с тем М.М.Б. подчеркивает и то обстоятельство, что структурализм в принципе не приспособлен к тому, чтобы оценить особое значение в лингвистике таких тем, как чужое слово или непрямое говорение. Радикальность, свойственная рационалистическому типу мышления в целом, может, по М.М.Б., помешать благожелательному, “без драк на меже”, разделению лингвистических тем, что, в свою очередь, может привести к тому, что после неизбежного этапа полного отказа от семантики, стимулированного в отечественном структурализме не только пониманием своего предмета, но и сверх меры болезненной реакцией на марризм, наступит не менее неизбежный этап, когда семантика вернется в структурализм (что и случилось) и когда бахтинская тематика (многосубъектность речи, расслоение “я” говорящего и т. д. ) может опять оказаться вовлеченной в орбиту системно-языкового мышления, но “вовлеченной” опять-таки в своей редуцированно-монологической (условно — “виноградовской”) форме (постоянно подчеркиваемый М.М.Б. парадокс вэаимообратимости виноградовского и структуралистического направлений как крайних точек амплитуды одного и того же монологического типа мышления). Это предчувствие М.М.Б., основанное на его проявившемся еще в 20-е гг. недоверии к преимущественному интересу к форме и к декларативному отказу от области смысла, также частично оправдается впоследствии.

Что касается темы “Бахтин и марризм”, то, несмотря на существующую здесь острую текстологическую проблему, связанную, в частности, с волошиновскими работами, она не имеет реальной глубины. Сопоставление абстрагированных от конкретной тематики и искусственно обнаженных от контекста тезисов, вызывающих ощущение сходства этих направлений, не может дать реальной картины, как не дает ее и любое другое обезличенное сопоставление абстрактных идей. Следование такой абстрагированной методике сравнения с той же “отрицательной” степенью достоверности порождало в дискуссии о марризме иллюзии о его сходстве одновременно с потебнианством и фосслерианством, с одной стороны, и с формализмом и структурализмом, с другой. Аналоги или источники марризма видели также и в Кассирере, и в Сепире, и в Якубинском, и в Жирмунском, объединяя весь этот разросшийся круг ассоциаций одним словом — “идеализм”. Действительно же результативное поле сравнения — конкретные темы, непосредственно разрабатываемые М.М.Б. и марровской школой, не только не совпадали, но почти не пересекались, что достаточно редко для одной в принципе науки (тем более если утверждать при этом сходство исходных постулатов). В центре марризма стояла грамматика, точнее — исследование генезиса и семантики грамматических форм и категорий, сначала в области лексики, затем преимущественно в синтаксисе. Для Бахтина же чисто “грамматическое” никогда не составляло предмета анализа, равно как речевое общение не было самостоятельным объектом исследования в марризме. Столь резкое тематическое различие имеет решающее значение. Например, казалось бы общий тезис о важности синтаксического аспекта в языке на практике трансформировался у И. И. Мещанинова и других исследователей этой школы в изучение субъект-объектной (предикативной) структуры предложения, в установление исторической типологии его форм, увязываемых с нормами и стадиями мышления и с “монистическим” принципом истории, а у Бахтина — в анализ многосубъектной структуры высказывания, полифонии, непрямого говорения и т. д.

Несопоставимы, наконец, исходные стимулы и конечные цели бахтинской философии языка и марризма: для М.М.Б. — это личность, для марризма — та или иная степень абстрактной общности людей, вплоть до грядущего всеобщего единства. В этом отношении марризм — по бахтинской системе координат — столь же монологичен, как структурализм того времени и виноградовское направление (тезис о единстве сознания понимался в марризме не как рабочая установка и даже не как отражение реального положения дел, но как конечная цель, как единственно мыслимый для будущего идеал).

Внимательно прислушиваясь к событиям внутри отечественной лингвистики в постоянном поиске возможности органичного введения в нее своей проблематики, М.М.Б. после нового всплеска монологической тенденции в 50-х гг. и в результате своего анализа перспектив развития сложившихся в отечественной лингвистике направлений отказывается от этой цели. Настоящая работа и рабочие записи 54 года, озаглавленные “Язык в художественной литературе” (см. наст, изд.), были, вероятно, последними попытками М.М.Б. привить интересующие его речевые явления непосредственно к древу лингвистики. Начиная с конца пятидесятых годов М.М.Б. максимально усиливает встречавшиеся у него и ранее тезисы о неприменимости “чисто” лингвистических методов к явлениям типа диалогических отношений и о “праве” лингвистики заниматься теми языковыми фактами, которые остаются после редукции этих явлений. Тогда же (см. прим. 59 к ПТ) М.М.Б. закрепит и специальный термин — “металингвистика”, обособивший интересующую его тематику от усиливающих свое влияние монологических методов в языкознании.

¹Тезис об общенародном единстве языка, выдвинутый в сталинских работах в противовес классовому пониманию языка в марризме, активно поддерживался и развивался в научной литературе того времени (см. напр., Предисловие и статью В. П. Сухотина “Критика “учения” Н. Я. Марра о “классовости” языка” в ПВИМ, 4, 14, 21 и др.). Для М.М.Б. это один из основных скрытых пунктов спора с преобладающим в науке мнением о характере такого единства (если, конечно, в тех или иных целях принимать сам тезис об общенародном языке). Согласно мнению большинства лингвистов, работавших в рамках виноградовского направления, положение о единстве языка может непротиворечиво совмещаться с признанием в нем модальных и
эмоционально-экспрессивных моментов (см. прим. 31, 48). Для М.М.Б. же это — “контрабандное” совмещение (см. фрагмент, отмеченный в прим. 6 к работе “1961 год. Заметки”). Согласно М.М.Б., если принимать тезис о единстве языка, то это единство может быть понято только как единство абстрактной системы, как лингвистический минимум общения, что имеет смысл лишь в таких рабочих целях при сознательном отказе от полноты описания объекта (аналогичное понимание развивалось М.М.Б. и в ранних работах — см. СВР, 101; см. также прим. 81 к ПТ). Совмещение тезисов о единстве языка и его аксиологической наполненности — это, по М.М.Б., специфическое для отечественной лингвистики 50-х гг. выражение того исторически влиятельного идеологического принципа, который отражает монологическую тенденцию к утопической централизации словесно-идеологического мира на фоне реально действующих центробежных языковых сил (ВЛЭ, 84, 107; об утопизме такой установки см. ППД, 108 и прим. 16 к ПТ). Монологическое единство языка, по М.М.Б., никогда не дано, но только задано (ВЛЭ, 83). Принимая здесь тезис о
единстве языка в качестве исследовательской установки с ограниченными возможностями (о постепенном формировании этой установки и о вызвавших ее “диалогических” причинах см. примечания к блоку подготовительных материалов к РЖ), М.М.Б. тем не менее ниже — не оговаривая это специально — оспаривает все те варианты его толкования, которые не только пассивно выражали, но и активно способствовали усилению тенденции к монологизации гуманитарного мышления и всего идеологического контекста отечественной культуры в целом.

²“Высказывание” к тому времени — распространенный аморфный термин, используемый самыми разными исследователями и имеющий везде свое толкование, далекое от бахтинского (Карцевский, Мещанинов, Виноградов, Поспелов, Сухотин и др.). Частичную — но больше на декларативном, чем практическом уровне — аналогию с бахтинским пониманием можно найти у Н. Ф. Яковлева, который в рамках борьбы с марризмом (см. В. М. Алпатов, ук. соч., с. 195-196) подвергался в это время критике в том числе и за “слишком широкое” и “недифференцированное” понимание высказывания, лишенное всякой синтаксической (как и у М.М.Б.) определенности (см. Попов П. С. Суждение и предложение. — Вопросы синтаксиса современного русского языка. М., 1950, с. 9. В дальнейшем этот сборник будет обозначаться через сокращение — ВС; М.М.Б. был знаком с этим сборником — см. примечания к блоку подготовительных материалов). В наиболее распространенном толковании термин “высказывание” понимался как языковое выражение законченной мысли, имеющее то или иное соотношение с предложением. Для М.М.Б. “высказывание” — центральная категория его общелингвистической концепции, имеющая стабильное значение во всех работах о языке, начиная с 20-х гг. (уточнялись или изменялись — в диалогических целях — лишь детали толкования, но не суть термина). Впервые термин применен, вероятно, в “Проблеме содержания, материала и формы в словесном художественном творчестве” (ВЛЭ, 44, 63, 65 и др.). Возможно предположить терминологическое влияние Л. П. Якубинского (см. его работу 1923 года “О диалогической речи”, где кроме “высказывания” употребляется также ставшее весомым для М.М.Б. словосочетание “речевое общение* — см. прим. 20) и фосслерианцев (см. прим. 9). В настоящей работе дано наиболее полное обоснование бахтинского понимания целостности и границ высказывания. О связи высказывания с общефилософской позицией М.М.Б. см. прим. 2, 24 к ПТ.

³Философская категория “целого” непосредственно связана у М.М.Б. с лингвистической категорией “жанра”. О философском контексте этой бахтинской темы см. примечания к “К философским основам гуманитарных наук”; в непосредственно же лингвистическом плане специфика бахтинской позиции может быть охарактеризована как принципиальное акцентирование функционального аспекта при выявлении целостных языковых единиц (см. прим. 38, 39 к ПТ), сопровождающееся применением персоналистического критерия при решении вопроса о природе границ целого. В 40-50-е годы эта проблематика поднималась, в частности, в дискуссиях внутри структурализма в виде темы о главенстве индуктивных (пражский структурализм) или дедуктивных (Л. Ельмслев) методов, что во многом воспроизводило аргументы средневекового спора номинализма, концептуализма и реализма (см. Skalicka V. Kadansky strukturalismus a "prazska skola". — "Slovo a Slovesnost". Т. X. 1948, № 3). М.М.Б в целом свойственна установка на “дедукцию”, но в отличие от Ельмслева, настаивавшего на имманентном изучении языка и, следовательно, на чисто лингвистических способах определения языкового целого (аналогичной позиции придерживались и многие отечественные лингвисты), М.М.Б., также оспаривавший используемые в то время нелингвистические способы выявления целого (логико-семантические, психологические, “материальные” и др. — см. прим. 34, 43), вводит не “абстрактно” или “собственно” лингвистический, а персоналистический критерий выявления границ речи (смена речевых субъектов — см. ниже по тексту), который восходит к центральному для М.М.Б. философскому соотношению “я” и “другого” (см. прим. 16 к ПТ). Ни в структурализме, ни в отечественной нормативной лингвистике того времени персоналистический критерий не только не вводился, но и не мог быть введен, исходя из самих предполагаемых теоретических постулатов этих направлений.

⁴Понятие речевых жанров восходит к работам волошиновского цикла (МФЯ, 23-24 и др.). Так же как и “высказывание” (см. прим. 2), “жанр” был в то время широко употребляемым в лингвистике аморфным термином, часто синонимически не различаемым с целым рядом аналогичных понятий (тип, форма, разновидность речи и т. п.). Для М.М.Б. “жанр”, будучи терминологическим фокусом скрещения многих его оригинальных идей, имел принципиальное категориальное значение, связанное, с одной стороны, с собственно литературоведческими работами (СВР, ПТД и др.), с другой стороны — с общефилологической и даже общефилософской позицией М.М.Б. (см., в частности, прим. 65 к ПТ). В течение 1954 года категория жанра подверглась в отечественной лингвистике своего рода “дискредитации” (подробнее см. преамбулу к “Языку в художественной литературе”), что могло стать одной из причин того, что М.М.Б. оставил рукопись РЖ незаконченной.

⁵В ранней работе (СВР, 88) М.М.Б. видит причину игнорирования речевых жанров в их причастности к децентрализующим тенденциям словесно-идеологической жизни, противоречащим установке на монологически единый (общенародный) язык (см. прим. 1). Интересно, что Виноградов, позиция которого всегда оценивалась М.М.Б. как монологическая, в своей статье “Некоторые задачи изучения синтаксиса простого предложения” (“Вопросы языкознания”, 1954, № 1, в дальнейшем — ВЯ) критиковал среди прочего и версию вынужденного отнесения к одному категориальному разряду речевых явлений принципиально разного объема, причем использовал при этом почти идентичную с данной здесь М.М.Б. формулировку темы, отмечая, что в такого рода версиях к одному разряду должны быть отнесены и односложная реплика, и многотомный роман. Эта виноградовская статья была известна М.М.Б. (см. прим. 29 к “Языку в художественной литературе”).

⁶Имеется в виду созданная учениками Соссюра женевская школа лингвистики, один из главных представителей которой Ш. Балли считал, что разговорный устный язык, в котором на первый план выдвигается взаимодействие между индивидами, является нормой использования языка и потому должен стоять в центре лингвистических исследований (Bally Ch. Linguistique generale et linguistique francaise. Bern, 1950). Критику женевской школы как одного из главных направлений “абстрактного объективизма” см. в МФЯ, 60—64.

⁷Речь идет скорее всего об одном из направлений структурализма того времени — о пражском лингвистическом кружке (включавшем в себя и русских лингвистов — Трубецкой, Карцевскии, Якобсон), в котором бытовой диалог изучался как проявление “ситуативного” или “практического” языка (в противоположность “теоретическому” и “поэтическому” языкам), направленного на внелингвистический контакт в ситуации устного общения, например, через жесты (Theses. "Travaux du Cercle linguistique de Prague". I. Prague, 1929). См. критику генетически связанного с пражской школой понятия жизненно-практического языка у русских формалистов в ФМ, 128—133.

⁸Бихевиоризм (“наука о поведении”) — направление американской психологии, ставившее своей целью сначала установить путем эксперимента, а затем и классифицировать врожденные и приобретенные схемы поведения человека, в том числе и его вербальные реакции на различные, как вербальные, так и невербальные, стимулы. В книге “Фрейдизм” имеется краткое изложение и критика основ бихевиоризма как собственно психологического направления за преувеличение роли биологического и недооценку роли социологического фактора. Непосредственно к лингвистике бихевиоризм был последовательно применен Л. Блумфилдом, настаивавшим на необходимости изучать прежде всего живую разговорную речь и рассматривавшим процесс речевого общения как последовательную смену стимулов и реакций (Bloomfield L. Lannguage. N. Y. 1933). Его последователи закрепили специальный термин для обозначения разработанной в рамках этого направления системы методов лингвистического анализа — “дескриптивизм” (ниже М.М.Б. использует этот термин). Впоследствии методика дескриптивной лингвистики будет частично использована в теории и практике машинного перевода.

⁹Школа К. Фосслера по разработанному в МФЯ основному делению лингвистических направлений на “абстрактный объективизм” и “индивидуалистический субъективизм” — в отличие от трех названных выше школ, в той или иной мере относимых к первому направлению, — составляет, по М.М.Б., ядро второго направления. Несмотря на критику фосслерианства в целом, разделяющего все “ошибки” индивидуалистического субъективизма, оно высоко оценивалось М.М.Б. (МФЯ, 51), и прежде всего — за настойчивую постановку проблемы чужой речи и анализ различных форм ее передачи (МФЯ, 143—153), а также за интерес к типологии форм речевого общения (книга Л. Шпитцера “Italienische Umgangssprache". Bonn und Leipzig, 1922 названа “одной из первых серьезных попыток подойти к проблеме речевых жанров” — МФЯ, 24). В отечественной лингвистике специальный интерес к разговорной речи проявится значительно позже.

¹⁰О постепенном становлении терминов “первичные” и “вторичные” жанры см. прим. 10, 35 и 44 к Д-II.

¹¹Связь стиля с жанром — одно из основных положений М.М.Б. (см. напр., ВЛЭ, 77, 101 и др.), существенно отличающееся от влиятельных в то время стилистических концепций, в которых либо признавались лишь индивидуальные стили (это не только соссюрианство и фосслерианство в их чистом виде, но и эклектичные, с точки зрения М.М.Б., концепции отечественных стилистов, не всегда отчетливо проговаривающих свои исходные принципы — см. прим. 18, 47 и др.), либо говорилось о двух стилистиках — индивидуальной и собственно языковой. Стилистика языка, в разнообразных формах развиваемая в отечественной лингвистике, находилась в прямой зависимости от тезиса об общенародном единстве языка (см. прим. 1, 12). Бахтинская категория жанра одновременно и подчеркивала объективность стиля (в противовес стилистике индивидуальной речи), и снижала жесткую нормативность монологически ориентированной стилистики языка. Ниже М.М.Б., не оговаривая конкретных оппонентов, оспаривает обе версии, хотя на поверхностном уровне эта критика выглядит как нейтральное и даже благожелательное изложение общей ситуации
в отечественной стилистике. О резком, но временном, терминологическом смещении акцента от жанра к стилю в позиции М.М.Б., связанном с его диалогической реакцией на стилистическую дискуссию 1954 года, см. примечания к “Языку в художественной литературе”.

¹²Теория языковых или функциональных стилей, занявшая определяющее положение в отечественной стилистике начиная с конца 60-х гг., в начале 50-х по существу еще только декларировалась на теоретическом уровне (А. М. Пешковский, Л. В. Щерба, Г. О. Винокур и особенно — В. В. Виноградов). М.М.Б. предвидел ее будущее влияние и пытался предвосхитить его, намечая как теоретически спорные, тек и перспективные моменты в таком понимании стиля (о сложном неоднозначном отношении М.М.Б. к самому функциональному критерию в стилистике см. преамбулу к “Языку в художественной литературе”).

¹³Ср. СВР, 101—108, где в качестве единого основания классификации стилей выдвигается не жанровый, но интенциональный момент (каждый стиль отражает своеобразную “точку зрения” на мир), что формально шире, чем жанровый принцип, но по существу не находится в противоречии к данному тексту, так как М.М.Б. придавал жанру универсальное значение как всякий раз новому способу видения и понимания действительности, то есть как определенной “точке зрения” (ФМ, 180).

¹⁴В первом томе “Грамматики русского языка” (М., 1952), на который ниже будет прямая ссылка М.М.Б., нет специального раздела о стилистике; сказано лишь, что стилистический ракурс пронизывает все разделы грамматики. Вероятно, приводимый М.М.Б. список разновидностей языка собран им из разных разделов этого тома, в частности — из стилистических характеристик употребления различных грамматических единиц. Второй том “Грамматики...” (в двух частях) вышел в 1954 г. (то есть скорее всего уже после написания РЖ), но и в нем, хотя изложение вопросов синтаксиса и ведется там с привлечением стилистических характеристик, специально выделенного раздела о стилистике, где приводился бы данный список разновидностей, также нет. В подготовительных материалах к РЖ предполагалось посвятить специальный раздел критике академической грамматики (см., в частности, прим. 51-55 к Д II).

¹⁵Ср. рецензию на эту книгу В. В. Виноградова (ВЯ, 1952, № 6), где также отмечается нечеткость гвоздевской классификации стилей. Книга А. Н. Гвоздева могла привлечь особое внимание М.М.Б. и тем, что в ней упомянуты явления “скрытой”, “живописной” и “несобственной прямой” речи, разработанные в МФЯ. (См. также прим. 34 к “Языку в художественной литературе”).

¹⁶Данный и следующий абзацы воспроизводят — в редуцированном виде — ход рассуждений в СВР (ВЛЭ, 101—108).

¹⁷См. Фосслер К. “Грамматика и история языка”. — Логос. Кн. 1. М., 1910, с. 167. Критику этого положения см. в МФЯ, 52, 84—95.

¹⁸См., напр., Винокур Г. О. О задачах истории языка. — Ученые записки Московского государственного педагогического института. Т. V. Вып. 1. 1941.

¹⁹“Синтагма” — распространенный в то время, но неустановившийся термин. В отечественной лингвистике встречался уже у Бодуэна, но специально разрабатывался Л. В. Щербой и В. В. Виноградовым. Синтагма была в центре дискуссий конца 40-х — начала 50-х годов. Элементом грамматики синтагма считалась в структурализме (см. напр.,Trubetzkoy N. Les rapports entre le determine, le determinant et la defini. Melanges Ch. Bally. 1939, р. 79; у нас аналогичное понимание синтагмы развивалось А. А. Реформатским, А. В. Лоя и др.); как категорию “стилистического синтаксиса” понимал синтагму вслед за Щербой В. В. Виноградов (“Понятие синтагмы в синтаксисе русского языка” — ВС, 211, 248). Более подробно о бахтинском понимании синтагмы см. блок подготовительных материалов к РЖ.

²⁰Понятие “речевого общения” (или “речевого взаимодействия”) относится к числу специфических категорий М.М.Б., разработанных в 20-е гг. (МФЯ, 84—101 и др.). Так же как “высказывание” и “жанр”, словосочетание “речевое общение” часто использовалось в то время в лингвистике, но — в отличие от М.М.Б. — без какого-либо четкого категориального статуса. Бахтинское “речевое общение” не вписывается в соссюровскую дихотомию “язык — речь”. В отличие от соссюровской “речи” в нем подчеркнут не индивидуальный, а социально типичный аспект (см. прим. 40), однако эта “социальность” бахтинского “речевого общения” принципиально отлична и от “монологической” социальности соссюровского “языка”, так как в ней учитываются типические формы многосубъектного расслоения речи, а не абстрактно единое языковое сознание. Если учитывать поздние работы М.М.Б., то можно предположить, что конечная бахтинская схема лингвистических дисциплин предполагает не обычную диаду (язык — речь) и даже не более редкую триаду терминов (напр., у того же Соссюра или у Л. В. Щербы, понятие “речевой деятельности” которого имеет некоторое сходство с “речевым общением” М.М.Б.), но — квартет терминов: “язык” (как система), “речь” (как совокупность текстов), “речевое общение” и “высказывание” (как единица речевого общения) — см. ПТ, 311. В настоящем тексте внимание фиксируется на противопоставлении “системы языка” и “речевого общения”, причем одновременно в двух целях: в качестве очередного аргумента в постоянной дискуссии М.М.Б. с Соссюром о существовании особой области социально-типического в языке, которая не покрывается понятием “система языка”, и в качестве противовеса нечеткому, аморфному пониманию “речи” или “речевого потока” в отечественной лингвистике начала 50-х гг., влекущему за собой стирание всякого различия между областями языка и речи, в результате чего предложение, напр., часто толковалось и как единица языка, и как основная единица речи. Такое понимание “языка вообще”, унифицирующее семантические и аксиологические особенности речи, связанные в своей основе с многосубъектностью речевого общения, в еще большей степени, чем структурализм, способствовало, по М.М.Б., усилению монологической тенденции в отечественном языкознании. См. прим. 27, 31, 32, 48 и др.

²¹Философскую критику экспрессивных теорий см. АГ, 58—72; специально о фосслерианстве — МФЯ, 85—95; об установке на “выражение” у русских формалистов — ФМ, 120—128. Логика развития мысли в АГ, МФЯ, ФМ и настоящем тексте совпадает в своих основных пунктах. О специфике бахтинского употребления термина “экспрессивность” в эти годы см. прим. 16 к Д-II.

²²М.М.Б. здесь, вероятно, намеренно заостряет тему, чтобы расширить само понимание коммуникативной функции языка. Официальная версия того времени предполагала единство двух функций языка — функции становления мысли и функции коммуникативной (см., напр., квалификацию В. В. Виноградовым в связи с общей критикой марризма противопоставления этих двух функций как “антимарксистского” — “Критика антимарксистских концепций стадиальности в развитии языка и мышления”, ПВИМ, 118). Тезис о генетическом родстве этих функций не был абсолютно чужеродным для М.М.Б. (см., напр., МФЯ, 102—108, а также прим. ПО к ПМ, где это родство прямо утверждается), но в данном случае, чтобы выразить специфику речевого общения, М.М.Б. важнее было подчеркнуть — на фоне условного для него разведения двух функций — именно коммуникативную функцию, так как в лингвистике того времени единство функций по сути дела только декларировалось и коммуникативный аспект практически не рассматривался. Так, напр., в большинстве работ того времени при анализе предложения, декларативно называемого коммуникативной единицей, речь тем не менее шла либо о том или ином понимании его психологической основы (суждение, волевой акт и т. д. ), либо же о формах отражения в нем объективной действительности, причем обе версии отличались настойчивостью. См., в частности, критику В. В. Виноградовым А. М. Пешковского как “идеалиста” за то, что его “не интересовал” вопрос о связи предложения с действительностью (“Идеалистические основы синтаксической системы проф. А. М. Пешковского, ее эклектизм и внутренние противоречия”. — ВС, 37, 74). Следует также учитывать, что М.М.Б. понимал коммуникативную функцию шире ее обычного толкования (см. прим. 63 к ПТ).

²³О “пассивном понимании” по М.М.Б. см. прим. 46 к ЦТ.

²⁴Имеется в виду школа X. Штейнталя и М. Лацаруса, у нас — Г. Г. Шпета (“Введение в этническую психологию”. М., 1927). В ранних работах это направление критиковалось за монологизацию общественного сознания, за сведение множественности говорящих к гипотетически единому “духу нации” (МФЯ, 50-51). Подробнее о бахтинском отношении к Шпету см. примечания к “К философским основам гуманитарных наук”.

²⁵Ф. де Соссюр. Труды по языкознанию. М., 1977, с. 50.

²⁶О категории “ответа” у М.М.Б. см. прим. 51 к ПТ.

²⁷См., напр., цитированную выше М.М.Б. “Грамматику русского языка”, с. 9. См. также прим. 32.

²⁸О вероятно первом употреблении критерия смены речевых субъектов как способе определения границ высказывания см. прим. 8 к Д-I. Характерным показателем бахтинской оценки ситуации в отечественной лингвистике начала 50-х гг. является то свойство данного текста, что здесь по сравнению с ранними работами основной пункт убеждения слушателя находится как бы на шаг “раньше”, то есть фактически лишь на подступах к собственно бахтинской тематике отражения чужого слова в высказывании, которая здесь лишь пунктирно намечается (см. прим. 38, 39, 56). В МФЯ вся подробно развернутая здесь проблематика выделения границ высказывания сводилась фактически лишь к промежуточной констатации того, что границы высказывания проходят по линии его соприкосновения с другими высказываниями (МФЯ, 98; о возможных “диалогических” причинах акцентирования разных моментов теории высказывания в РЖ и МФЯ см. общую преамбулу к блоку подготовительных материалов к РЖ). Персоналистический критерии выявления единицы речи, при всей своей казалось бы очевидности и более того — спонтанном использовании, тем не менее официально не принят лингвистикой в качестве конститутивного признака речевой единицы, что вызвано, видимо, не только тем смущающим обстоятельством, что к единицам одного ранга будут в таком случае отнесены и реплика диалога, и роман (см. прим. 5), но и тем, что реплики диалога (классической формы речевого общения, по М.М.Б. — см. ниже) чаще всего рассматриваются в лингвистике не как отдельные, самостоятельные высказывания, а как элементы некоего сверхличного “монологического” единства, то есть диалога как единого сплошного текста (см. библиографию вопроса в Москальская О. И. Грамматика текста. М., 1981, с. 42). Ниже М.М.Б. подробно оспаривает это устойчивое в лингвистике монологическое понимание диалога.

²⁹О логической многослойности данного и предыдущего абзацев см. прим. 82 к ПМ.

³⁰В центре дискуссий о синтаксисе, как связанных, так и не связанных с критикой марризма, стояли вопросы о грамматической природе предложения (предикативность, модальность, субъектно-объектная структура, интонационное оформление) и о его “порождающей” основе (логической, психологической, коммуникативной и др.) — см. прим. 22, 42, 43. Особо стоял вопрос о роли синтаксиса в общем строе языка, в частности, критиковалось преувеличение этой роли И. И. Мещаниновым, С. Д. Кацнельсоном и др. за счет одновременного умаления значения фонетики, лексики и морфологии. Для М.М.Б. главным здесь была проблема смешения в предложении качеств единиц системы языка и речевого общения (см. прим. 20, 32).