Февраля — день произвольной программы 5 страница

имела время. Я подошёл и встал рядом. Вни­зу, а смотрели мы с высоты седьмого этажа, было то, от чего не хотелось отводить взгляд. Блестело освещенное ярким солнцем море, и десятки белокрылых яхт грациозно пока­чивались на его лёгких волнах. Почти на границе с морем петляло змеевидное тело бетонного шоссе, по которому в четыре ряда, сверкая лаковыми боками, неслись маши­нами. Вдоль шоссе зеленели ряды пальм.

Завороженные картиной чужой красивой жизни, мы молчали. Потом как бы очнулись. Майе в отличие от меня было куда спе­шить — её ждал соперник. Она первая на­рушила молчание.

— Вот так проходит жизнь, — скольз­нув взглядом по моему лицу, сказала она и отошла.

Я смотрел ей вслед. Видел, как она села в своей привычной, знакомой мне позе за шахматным столом. Но не могла сосредото­читься. Смотрела на шахматные фигуры не­сколько секунд, потом поднимала голову, оглядывалась, ёрзала на стуле, закрывала и снова открывала глаза.

Вдруг она нашла глазами меня, и мой вни­мательный взгляд не понравился ей: напряг её. Я понимал её состояние в эту минуту. Она нахмурилась. И тогда я улыбнулся ей и поста­рался вложить в свою улыбку как можно боль­ше тепла. Она кивнула мне и низко склони­лась над столом. А я сразу отошёл подальше.

...И о нашей последней встрече. Было это в Телави — столице Восточной Грузии, где игрался её матч с Наной Иоселиани, с ко­торой я работал последние три года.

Наши дома располагались в большом пар­ке, достаточно далеко друг от друга, и за два месяца матча на территории этого парка мы ни разу не встречались.

Но однажды мы все-таки встретились, и вряд ли кто знает об этом, кроме нас двоих. Это было в день решающей партии.

Все наши после ночного анализа ещё спа­ли, когда я вышел побегать. Бежал по кругу, по узкой тропинке и разойтись с тем, кто мог бежать навстречу, было невозможно. И вот эта секунда. Я вбежал в поворот и чуть не столк­нулся с бегущим мне навстречу человеком. Это была... Майя Чибурданидзе, категорически отказавшаяся пятнадцать лет назад включить бег в систему своей подготовки.

Мы оба остановились, смотрели в лицо друг другу и молчали. Она слегка покрасне­ла, обошла меня, стоявшего на её пути, и медленно двинулась вперед.

— Майечка! — позвал я её.

Она обернулась и остановилась в ожида­нии. У меня сами собой вырвались слова:

—Я тебя по-прежнему люблю!

Она скорее усмехнулась, чем улыбнулась, и, ничего не сказав, продолжила свой путь.

...Прошло ещё пятнадцать лет. Раздел шах­матных новостей я по-прежнему предпочи­таю всем другим, всегда ищу её фамилию, но до последнего года не находил. Узнал, что она ушла в монастырь, и этим извести­ем был буквально потрясён.

...И вот вновь её фамилия в списке участ­ниц женского чемпионата мира. Она снова играет, но не очень успешно. И огромное желание помочь встрепенулось во мне.

Но возможно ли такое, чтобы мы снова объединились? Нет, вряд ли она когда-нибудь простит меня, хотя не моя вина в том, что наша работа в своё время прервалась. Если я и виноват, то только в том, что работал с дру­гими; но в шахматах принято считать, что если ты оказался в другом лагере, то зачисляешься в ранг противников навсегда.

...Кризисная ситуация нереализованных возможностей — самая тяжёлая (я устано­вил это в своей докторской диссертации) по своим последствиям. Как сказал мой друг, профессор Хачатрян: «А если не хочется за­бывать?..»

Институт нейрохирургии имени Полено­ва в Петербурге. Через час операция. У пят­надцатилетней девочки опухоль мозга. Ви­льям Арамович Хачатрян после моего сеан­са продолжает лежать на кушетке. Я сижу на стуле в сантиметрах от него и говорю:

— Вильям Арамович, состояние не луч­
шее, я это не скрываю. В таком случае спорт­
смена я прошу призвать на помощь все воз­
можные резервы своей воли, на сто двад­
цать процентов, ста может не хватить. Сейчас
об этом я прошу Вас.

— Вы правы, — отвечает он, — сегодня я
почти не спал ночью. Всегда перед операци­
ей сплю плохо. Но я соберусь, обещаю. У ме­
ня просьба: во время операции стойте ближе
ко мне, чтобы краем глаза я Вас видел.

— Обязательно.

Мы идём по длинному больничному ко­ридору. Я вспоминаю: так же мы шли из ав­тобуса в раздевалку по безлюдному коридо-

I

ру с Алексеем Ягудиным в Солт-Лейк-Сити. И всегда молчали. И сейчас молчим. Толь­ко перед входом в операционную я тихо го­ворю на прощание:

— Сто двадцать процентов, Вильям Ара­
мович.

— Я понял Вас, — отвечает он мне.

...И вот мы идём обратно. Два, три или десять часов прошло — не могу я сказать. Идём мы медленно, спешить некуда.

— Опухоль удалена? — тихо спрашиваю я.

— Да, — почему-то не сразу отвечает он.
Осунувшееся лицо, взгляд в пол, руки в

карманах халата — успел заметить я своим скользнувшим взглядом.

И начинается монолог, и я ловлю каждое его слово. Говорит он совсем тихо, будто только себе, для себя.

«Бесконечная власть у хирурга. Мне ник­то никогда не сказал: «Сам дурак». Я себя, конечно, контролирую, но это пока всё идёт хорошо. Бывают ошибки от волнения. Во время операции надо обязательно думать об ошибке, о сосуде, который можешь пора­нить. Операция не должна превращаться в спектакль. Хирург, играющий на публику, это падший хирург. Хороших операций на свете нет. Хирург не может быть довольным и в хорошем настроении. Я не видел весё­лых нейрохирургов, он не может быть ду­шой общества.

Сестры — слабое звено. Они плачут пос­ле операции. Болезненно реагируют на жёс­ткость моей интонации, а я таким образом реагирую на ошибки. От медсестёр тоже многое зависит, они этого не знают. Можно

один раз позже дать нож, а если десять раз, то всё может рухнуть.

Операция — это обычная работа. Само­утверждаться — это игра».

...И вот его новый звонок.

— Рудольф Максимович, у меня тяжёлая
операция во вторник.

— Во сколько?

— В десять.

— В девять я буду.

— Спасибо. У Вас есть ещё для меня ми­
нута?

— Конечно.

— Вы пишете в своей книге, что самая
трудная по последствиям кризисная ситуа­
ция для мужчины — это его нереализован­
ные возможности.

— Да, они переживаются даже тяжелее,
чем поражения, неудача. Не забываются,
потому что всегда живо чувство вины, не
можешь простить себе.

— А что делать?

— Искать и находить компенсацию. И в
конце концов забыть.

— А если не хочется забывать?

...И я, помню, не смог ответить сразу. Сказал:

— Отвечу во вторник.

...И мои ночные раздумья. Что не хочет забыть Вильям Арамович? Скорее всего речь о любимой женщине, потерянной, ушедшей, видимо навсегда. Во вторник моя задача всё это узнать. И ответить на вечный вопрос: «Что делать?»

Всегда думал, что самое интересное — это спорт, и всё другое отбрасывал, считая ма-

лозначимым и неинтересным. И вот вопрос профессора, коллеги, и я не был готов сразу ответить. Жизнь оказывается, сложнее спорта. Да, ещё бы одну жизнь, чтобы всё и всех вспомнить, проанализировать и найти ответы на все вопросы. За одну жизнь ниче­го не успеть.

* * *

Он мгновенно чувствует, когда я ухожу в себя. И спрашивает:

— О чём задумались?

— О России. Ты не скучаешь иногда?

— Вы знаете, уже нет. Когда уехал Кулик, я
назвал его предателем. Но потом уехал сам. И сей­
час я считаю, что не я Россию бросил, а она меня.
На мне две семьи, а мне тренироваться негде. Но
я горжусь, что представляю нашу страну. И когда
стою на пьедестале и вижу поднимающийся наш
флаг, у меня всегда мурашки по телу.

Несёмся обратно, в отель. Он говорит:

— Полежу в джакузи. А потом хочу попросить
Вас сделать мне большой сеанс.

— Для тебя всегда готов.

Но утром он озабочен, и я боюсь услышать от него что-нибудь типа: «Просыпался двенадцать раз». Но слышу другое:

— Прочитал в Интернете, что у Стойко и Эл-
Дриджа хорошо пошли четверные прыжки, что

Плющенко безошибочно катается. Я даже испу­гался.

~~ Лёша, — отвечаю ему, — ты видишь — я Улыбаюсь. — Держу паузу и продолжаю:

~~ Олимпиаду боятся все, но они ещё боятся и тебя!

— Почему? — возражает он.

— Потому что в этом сезоне ты непобедим! Ты
что — думаешь, они об этом забыли? О том, что
ты выиграл в этом сезоне пять турниров из пяти?
А об Элдридже вообще забудь как о сопернике.

— Почему? Он же выступает у себя дома.

— Вот именно! — отвечаю я. — Он на параде
открытия будет нести флаг своей страны и там и
оставит все свои эмоции. Величайший спортсмен,
двадцатого века Виктор Санеев признался мне,
что его большой ошибкой на московской Олим­
пиаде было именно то, что он нёс на параде от­
крытия наш флаг. Это опустошило его.

...Лёша блестяще катается, а мы переглядыва­емся с Татьяной Анатольевной. Её глаза светят­ся. А я с восхищением думаю о Человеке. Я бук­вально потрясён: как Человек, пребывая в таком стрессе, способен на такое! Да, прав Фолкнер: Человек не просто выстоит, Человек восторже­ствует!

...Жду его из душа и вспоминаю всё, что слы­шал из уст Алексея Ягудина: «Страх убивает меня», «Я мечтаю забыть навсегда о фигурном катании» и тому подобное. И спрашиваю себя: всё ли я сделал, чтобы эти мысли не ожили в его душе до конца Олимпиады?

Из записных книжек

Листаю дневник, и прошлое становится настоящим. Было это за неделю до старта. Лёша спал, а я стоял над ним.

И вдруг: «Не знаю!» — простонал-прокри­чал он. И я сразу положил свои тёплые ла­дони ему на глаза. И вспомнил последнюю тренировку. Точно так же, с той же интона-

I

цией произнёс он это «не знаю!» в ответ на крик тренера: «Что с тобой?»

Тренировка шла трудно, почти ничего не получалось у спортсмена, Татьяна Анатольев­на нервничала, и напряжение, так ненужное нам в эти последние дни, нарастало. И в его «не знаю» бьло столько отчаяния и еще — ус­талости, но усталости не физической, а имен­но «усталости ожидания», и, помню, даже сжалось сердце, и так стало жаль любимого спортсмена, что золотая медаль, о которой мы мечтали последние пять месяцев, показалась совершенно не нужной, даже близко не сто­ившей его физических и моральных мучений.

...А ночью, посреди ночи проснулся я. И сразу услышал: «Что с тобой?» И в ответ — этот нечеловеческий крик: «Не знаю!» И вы­ступившие слезы на его глазах.

Пишу эти страницы в Москве, в дни Кубка мира по плаванию. Чемпион и рекордсмен мира Роман Слуднов, которого я опекаю око­ло года, выступил успешно — так считают его тренеры — они же родители — и я. Роман был первым на одной дистанции и вторым — на другой. Но «секунды» были совсем не те, которые планировал спортсмен, и он прав: с такими результатами на Олимпийских играх делать будет нечего.

— Осень пропала, — кричал Роман, — я
потерял эти месяцы, такие тренировки ни­
чего не дают! — И слезы лились из его глаз.

— Ты что, в мою методику не веришь? —
тоже перешла на крик его мама, по общему
мнению — лучший специалист по брассу в
стране.

— Не верю! — кричал сын в ответ.

Не забуду эту сцену нашего итогового со-брания. Плакал спортсмен, плакал врач плакала мама.

Взял слово отец и тоже перешёл на крик:

— Ты скажи всем нам, что мы должны
сделать?

И так же, как Лёша, точь-в-точь с той же интонацией Роман прокричал:

— Не знаю! — и поднял обе руки вверх.

Память бездонна. И из ее глубин всплы­ло еще одно воспоминание, двадцатилетней давности. Еще одно импровизированное собрание (ныне модно слово «разборка») устроили мы тогда, после того как Сергей Бубка с великим трудом взял смешную для него высоту 5 метров 70 сантиметров. А в предыдущих двух стартах прыгал еще хуже.

И эти же два слова. «Не знаю!» — про­кричал Серёжа своему тренеру Виталию Афанасьевичу Петрову в ответ на его слова: «Ну хорошо, я — плохой тренер. Но ты по­чему не прыгаешь? Ты почему не прыга­ешь?» — перешёл тогда на крик тренер.

Ничего, оказывается, не забывает человек.

«Не знаю!» — стоит этот крик человека у меня в ушах.

Да, никто ничего не знает в этом про­клятом спорте, рецептов нет. Никто не знает единственно правильную систему трениров­ки, а большинство тренеров считает, что их — правильных методик — не существу­ет, каждый тренер сходит с ума по-своему, а как правильно прожить жизнь в спорте — тренеру, да и спортсмену тоже, — не знает никто.

Думаю о Романе, ставшем таким же близ­ким, как Лёша Ягудин и каким был двад­цать лет назад Сергей Бубка. Когда Роман начал нервничать, я даже вылетал по просьбе его мамы, заслуженного тренера России Натальи Рощиной, к ним в Омск. И мы всё перепробовали — и разные режимы работы в бассейне, и изменили режим и образ жиз­ни вне спорта, но результаты были те же. «Кризисная ситуация застоя» была налицо. И никто из нас не знал, что надо делать, чтобы эту кризисную ситуацию преодолеть. А время до Олимпиады таяло на глазах, уменьшалось с каждым очередным прожи­тым днём. И острее всех чувствует это все­гда спортсмен.

А когда я позвонил ему, замолчавшему на­долго, и спросил: «Почему не звонишь?» — он ответил: «Вы спросите: «Как дела?», а мне нечего ответить».

А потом он спросил и произнёс эти слова очень строго и напряженно (я чувствовал это):

— Рудольф Максимович, так Вы приду­
мали что-нибудь?

И в таком же тоне, также строго и даже повысив голос, я отвечал:

— Изобрети что-нибудь сам. Найди свою
форму тренировки! Ты же знаешь свой вид
спорта лучше меня! Я в тебя верю!

И после паузы он ответил:

— Я постараюсь.

...А я долго не мог отойти от нашего разго­вора. Судил себя, каждое своё слово. В секун-ДУ, чисто интуитивно выбрал: «Изобрети!»

...И той ночью, когда я проснулся от при­снившегося Лёшиного «Не знаю!», я тоже

судил себя. До самого утра думал о нашей ситуации, о нашей троице — Лёше, Татьяне Анатольевне, о себе, о задаче, которая нас объединяла. Признавался себе я тогда, что чем дальше, тем нам труднее, не с кем нам в этой далёкой Америке обсудить нашу жизнь, не с кем эмоционально разгрузиться, неко­му пролить свою слезу. И периодически на­пряжение в нашей группе нарастает, и все­гда это находит своё отражение в работе нашего главного человека, главного звена в нашей цепи (мы действительно скованы од­ной целью-цепью!) — спортсмена. Вдруг с ним что-то происходит, и он совершает не­вообразимые ошибки. И ни он, ни мы не знаем, что надо сделать, чтобы подобное не повторилось. Знаю одно: я должен всё вы­держать, и никто даже догадаться не дол­жен, что пережито мною и чего стоило мне это переживание преодолеть.

И когда после такого «несложившегося» дня Лёша спросит меня: «Вы и сегодня счи­таете, что день прошёл нормально?», я от­вечу, не моргнув глазом и не изменившись в лице: «Конечно! Так и должно быть за не­делю до Олимпиады. А видел это я, ты же знаешь, сотни раз».

И главное — я вижу это по выражению его глаз — именно этих слов он и ждёт от меня сегодня.

Как говорится: многие знают, что жизнь ни­чего не стоит, но всё равно встают по утрам. И изобретают! Изобретают способы про­должения жизни! И продолжают жить!

...Сколько же раз человек за свою жизнь испуганно шепчет, нерешительно говорит,

а порой кричит: «Не знаю!» Сотни, тысячи раз.

Осмелюсь предположить, и даже не сомне­ваюсь, что именно так и было: и первый че­ловек, появившийся на Земле, после первых своих слов, обращенных к Богу: «Я боюсь!», наверняка на вопрос: «Что собираешься де­лать?», ответил, скорее всего испуганно про­кричал: «Не знаю!» Потому что не мог он знать тогда, почему и зачем, по чьей воле по­явился на этой незнакомой планете, не знал, что ему делать дальше, как и ради чего жить, есть ли смысл бороться и надо ли всегда по­беждать. И Бог наверняка ответил человеку:

«Изобретай!» Это был его совет и при­каз одновременно.

...В жизни надо быть изобрета­телем (!!!) — таким был итог и моих ноч­ных нелёгких раздумий, заменивших, и да­леко не в первый раз, столь необходимый мне сон, но я не жалею об этом.

Да, что бы ни было, что бы ни случилось с тобой сегодня, всё равно завтрашним ут­ром открывай глаза и, будь любезен, вста­вай! И изобретай — как, какими мыслями успокоить себя и поднять на новую борьбу, на новый подвиг! Сначала приведи в пол­ный порядок себя — другого в этой жизни представителю твоей профессии всё равно не дано, а затем вспомни всех тех, кто в силу разных объективных (например, по причи­не болезни, а в спорте — травмы) и субъек­тивных (потери боевого духа, желания жить и подобных) причин сам поднять себя на борьбу не способен и надеется порой толь­ко на тебя, на своего психолога!

Иснова изобретай — как, какими слова­ми и действиями ты решишь эту задачу! И действуй! И делай это в срочном порядке, не откладывая свою помощь ни на один день' потому что даже один день, прожитый «тво­им» человеком в пораженческом настроении может закончиться трагедией. Вполне мог­ло быть, что личный психолог одного из лучших велосипедистов мира Марко Пан-тани опоздал со своими прямыми обязан­ностями всего на один день, и днём позже он вместе со всеми другими прочёл его пред­смертную записку: «Я на этом свете совер­шенно один. Никто меня не понимает».

...В жизни каждого из нас бывают момен­ты, когда на вечные вопросы «Зачем?», «По­чему?», «Кто виноват?» и «Что делать?» у нас нет никаких ответов. А есть только эти два слова: «Не знаю».

Их произнёс человек при первой встрече с Богом, и не их ли произнесёт этот же че­ловек при второй встрече, когда услышит от Бога другой вопрос: «Как и для чего про­жил ты на Земле свою жизнь?»

«Не знаю» — быть может, в этих двух сло­вах вся судьба человека, итог его жизни. Так ничего и не понял он, даже если прожил долгую жизнь. Ничего не узнал.

* * *

— Прыгает стабильно? — спрашиваю Татьяну Анатольевну.

Она отвечает: — У нас в фигурном катании есть такая шутка: стабильность — это не девять из де­сяти, а один из одного, но когда нужно.

Из записных книжек

Предлагаю рецепт для психологов и пе­дагогов, тяжело переживающих разрыв с учеником в том случае, если это произошло по инициативе последнего и переживается учителем не менее как предательство.

Так вот, если это случилось с Вами, ска­жите себе только два слова: «Работа завер­шена». Вот и всё. Проконстатируйте это как факт и не более того. И забудьте имя этого человека навсегда. Вычеркните его из своего «личного списка». Ничего дру­гого посоветовать не могу. Всё другое — морально много тяжелее.

...И вот только что прочитал интервью с выдающимся футбольным тренером Марчел-ло Липпи, где он коснулся этой же пробле­мы (возможно — вечной, универсальной) — проблемы расставания с человеком навсег­да. А выразился он так: «Приказал себе не переживать об ушедших из команды, а счи­тать это переворачиванием страницы».

Да, страница перевёрнута, работа завер­шена, но одним человеком в твоей жизни, в твоём «личном списке» стало меньше. Но у психолога дело обстоит несколько иначе, хотя Марчелло Липпи может не согласить­ся со мной. У психолога его личный спи­сок пребывает не в голове, а в сердце. «Судь­ба психолога», — в очередной раз сказал я себе.

Сегодня прочитал: «...можно разрушить храм, но духовная субстанция его не исче­зает и, едва ослабнет давление, начинает заполняться, и храм восстанавливается».

Значит, если ты расстаёшься с опекаемым человеком, то обязан оставить после себя след в его душе — свою духов­ную субстанцию, ив трудную минуту подготовки к бою или нахлынувшего оди­ночества твой след оживёт и поможет твое­му человеку стать сильнее, выдержать, выс­тоять, победить!

* * *

В фигурном катании многое выглядит стран­ным. Я был искренне удивлён, когда увидел, что душ Лёша принимает не после тренировки, а пе­ред отъездом на неё. А после душа тщательная причёска, крем на лицо, то есть входит в образ, строгий и артистичный. И параллельно, я хоро­шо вижу это, меняется его внутреннее состоя­ние: губы всё более плотно сжимаются, взгляд становится суровым, движения точно рассчитан­ными.

— Ну как? — спрашивает он меня и смотрит
прямо в глаза (нелегко выдержать этот взгляд!).
Внимательно, с ног до головы осматриваю его и
говорю: «О'кэй!»

И вот она — предпоследняя тренировка. Он набирает скорость, отталкивается, и нет сомне­ний, что прыжок будет идеальным. И после каж­дого прыжка мы с Татьяной Анатольевной на секунду успеваем переглянуться. Она довольна, но и чем-то встревожена.

Лёша уходит взвеситься, и я сразу спрашиваю:

— Вы чем-то обеспокоены?

— Есть немного. Так рано он никогда не вхо­
дил в форму. И это тревожит не только меня, но
и его. Просто он не говорит Вам.

__ Я не сомневаюсь, — отвечаю я, — что неза­висимо от вида спорта классный спортсмен обя­зан уметь удержать свою форму на высшем уров­не как минимум одну неделю. А сегодня седьмое февраля — ровно неделя до произвольной про­граммы. К тому же впереди день перелёта в Солт-Лейк-Сити, то есть ещё один выходной. А там останется всего три дня до короткой программы, и всё решит Ваше искусство тренера.

— Может быть, потренируемся сегодня вече­
ром? — спрашивает она.

— Это будет ошибкой, — решительно преры­
ваю я её, — видите: к нему возвращается све­
жесть, и сразу катание становится мощным.

— И всё же, — продолжает свою мысль она, —
что мы хотим от вечерней тренировки?

— Я бы ставил вопрос иначе, — отвечаю я, —
а что она может дать, кроме траты энергии? Вы
же согласились, что он уже вошёл в идеальную
форму. — И заходит Лёша. И сразу, будто слы­
шал наш разговор, говорит:

— Завтра утром — последняя тренировка.
...Ужинаем вместе с Татьяной Анатольевной.

— У Вас, — говорит она, — ещё одна задача.
Вы должны ему внушить, что он должен быть
бойцом. За последние два года он растерял это
качество. И сейчас ему надо внушить, что он дол­
жен быть... — Она подбирала нужное слово.

— Беспощадным! — предложил я.

— Вот! Это лучшее слово! Но по отношению к
себе.

Несколько минут молчим. Я вижу Лёшу, иду-Щего к нам, и говорю:

— Татьяна Анатольевна, сейчас я проведу один
Разговор, который всегда предлагаю опекаемому
спортсмену перед стартом.

— Мне уйти?

— Наоборот, это я всегда делаю в присутствии
тренера. Но Вы должны быть со мной согласны.
Спортсмен должен понимать, что это наше об­
щее мнение.

Сидим — мы с тренером рядом, а Лёша на­против. Я говорю:

— Лёша, ты уже не раз говорил: «Четырнадца­
того я вам скажу», то есть четырнадцатого ты
объявишь приговор всему и всем: программам,
тренировочному процессу, нам с Татьяной Ана­
тольевной. Но не забывай, что это будет приго­
вор и тебе. Мы всё для тебя делаем? Нет, не ухо­
ди от ответа, — всё?

— В общем, да, — отвечает он.

— А я отвечу иначе: мы делаем больше, чем
можем. У тебя сильнейшая команда, может
быть — лучшая в мире. Ты, я отвечаю за свои
слова, в блестящем состоянии! Не болен, не име­
ешь лишнего веса, готов функционально, иде­
ально прыгаешь! Но это — Олимпийские игры!
Впереди ажиотаж Олимпийской деревни, очная
встреча с соперниками, что нелегко пережить.
И вполне возможен дискомфорт: недоспишь, на­
пример, или что-то другое. Но, что бы ни было,
ты в этом случае обязан компенсировать
любое недостающее или ослаблен­
ное слагаемое твоего состояния
своей волей! Это я называю распре­
делением ответственности или пе­
редачей ответственности! Мы, твои по­
мощники, всё сделали для тебя и сделали от­
ветственно, а теперь, Алексей Ягудин, передаём
тебе «эстафетную палочку ответствен­
ности». Теперь ты несёшь её на последнем эта­
пе эстафеты! И, будь любезен, донеси!

Он готов к сеансу, но глаза не закрывает, я чувствую — готовит какой-то непростой вопрос.

— Ну, говори, — опережаю его, — чувствую,
ты приготовил очередной каверзный вопрос.

— Вопрос не каверзный, но серьёзный. Зна­
чит, Вы, мои тренеры, считаете, что теперь я от­
вечаю за результат?

— Молодец, ты всё понял правильно.

— Я один?

— На девяносто девять процентов.

— А что собой представляет один процент ва­
шей ответственности?

— Наше внимание к тебе, наша преданность,
наш профессионализм.

— Молодцы, — говорит он, — всё взвалили на
меня.

— Лёша, а большего мы и не можем. Но в этом
величие великого спортсмена, и простым смерт­
ным этого не понять и не представить. Поэтому
я восхищаюсь личностью большого спортсмена
и тобой восхищаюсь тоже!

Он смотрит в потолок, потом мне в глаза и говорит:

— У меня впервые за эти годы нет страха по­
ражения. Это плохо?

— Это замечательно! Страха нет, потому что
на другой чаше весов появилась сильнейшая уве­
ренность в проделанной работе! Ты действитель­
но выдержал всё!

— Вы никуда не спешите? — спрашивает он. —
Мы давно не разговаривали.

— Я спешу в Солт-Лейк-Сити, куда мне ещё
спешить? Поверь мне, моё предчувствие меня
никогда не обманывает. Ну как ты себя чув­
ствуешь? Давно мы не оценивали твоё состоя­
ние.

— Кроме сна всё в порядке. Но хочу признать­
ся Вам, когда Вы меня усыпляете, я говорю себе:
не спать, не спать. Вот такой я человек.

— Враг самому себе?

— Вот именно.

— Значит, до следующей Олимпиады поста­
вим ещё одну задачу: подружиться с собой!

— Мне на самом деле это нужно. Никто не
знает, как это мешает мне всю мою жизнь.

И последний разговор здесь, в Калгари, с Та­тьяной Анатольевной.

— Боюсь общей тренировки, — говорит она, —
Плющенко обычно убивает Лёшу тем четверным,
который прыгает только он. Хотя в программу
он его не включает. А в тренировке делает спе­
циально. И Лёша сразу сникает.

— Хорошо, что предупредили.

...В своём интервью после Лёшиной победы я скажу журналисту:

— Работа с Татьяной Тарасовой меня обогати­
ла.

Он ответит:

— Она сказала то же самое.

И вот она, «последняя тренировка», это и мо­дель предстоящей битвы, и репетиция, и адапта­ция к незнакомому льду, но главное — психо­логическое воздействие на соперни­ков!

Я смотрю на потрясающее катание Лёши, и на глазах готовы выступить слезы. Он бесподобен, и все видят это! И все остальные начали падать, а Плющенко сорвал всё, что можно.

— В одни ворота! — говорит мне Татьяна Ана­
тольевна.

Часть вторая

Ад — это место, где нет Бога.

февраля — день произвольной программы

Почему-то наиболее отчетливо запомнился вот этот путь по длинному коридору — из автобуса до раздевалки. Мы идем плечом к плечу. Наше молчание и глухая тишина мрачного коридора. И напряжение, другим словом как нечеловечес­кое его не назвать.

Телеоператор, всегда встречающий нас и сни­мающий, — снимающий (зачем так долго?) наши лица по всему этому пути.

Что хотят они увидеть? И я чуть поворачива­юсь и краем глаза вижу Лешино лицо. Надо ли показывать это людям? Эту жестокую отрешен­ность, и волю в жестко сомкнутых губах, и за­стывшее внутри глаз ожидание. Чего? Своей судь­бы — так можно ответить на этот вопрос. А как иначе назвать то, к чему человек шёл семнадцать лет, как Алексей Ягудин?

В такие минуты мне жаль, безумно жаль спорт­смена, которого я опекаю и люблю. На лице его страдание, которое он и не думает контролиро­вать, когда мы одни, не на людях.

■ Через неделю, перед игрой с чехами, когда команда разминалась на льду, я внимательно за-Держу взгляд на лице стоявшего рядом со мной Владислава Третьяка — тренера наших вратарей. ^ин смотрел на лед, кусая губы и переминаясь с ^н°ги на ногу. Все выдавало в нем высшую форму

волнения. И он, уловив в моих глазах вопрос, ответил:

— Четыре Олимпиады я прошёл ихорошо
знаю, что они чувствуют сейчас.

...Итак, впереди дверь в раздевалку, где нас ждут наши соперники (по желанию Леши мы всегда приходим в последнюю минуту). Да, мы приходим позже всех, и это психологически вер­но. Прийти последними, на глазах у «них» уве­ренно и шумно (!) войти и четким шагом про­следовать к своему месту.

— Входим уверенно! — не забываю напомнить
Леше и сильным движением руки толкаю дверь
раздевалки.