Остроумие и его отношение к бессознательному
Работа Фрейда об остроумии была следующим шагом в расширении представлений о бессознательном. Понятие "остроумие" нелегко определить. Острота есть нечто схожее с эстетической категорией комического. Она сходна с юмором, сатирой, иронией. Остроумие отличается от художественно-образных его видов. Остроумными могут быть не только пьеса или эпиграмма, но и богословский трактат, решение научной проблемы. Если сновидения и психические аномалии обыденной жизни можно рассматривать как пограничные явления, то остроумие есть ценность, талант, дар. Остроумных людей - немного. Однако и остроумцы навлекали на себя гнев и раздражение лиц, над которыми им случалось подшутить. Шутили ведь не только над авторитетными людьми, но и над политическими лидерами, идеологическими принципами. В советские времена за рассказывание политических анекдотов давали десять лет тюрьмы. Рассказанный анекдот о начальнике сплачивает слушателей в сообщество и одновременно делает их потенциальными критиками существующих порядков. Остроумие тоже является чем-то "пограничным" - но не в смысле психической нормы и патологии, а в смысле социального и антисоциального.
Остроты, как правило, индивидуальны и ситуационны. Их нельзя повторить без ущерба смысла и эффекта. Однако многие остроты допускают обобщения и превращаются в анекдоты, которые имеют уже безличный характер. Анекдот, в свою очередь, может быть развернут в комический образ, который войдет в ткань художественного произведения. Остроты почти всегда задевают чье-то самолюбие. Но для придумавшего остроту и сочувствующих ему - она есть способ возвыситься над действительностью. Остряк наживает себе врагов, его вызывают на дуэль, наказывают в уголовном порядке - если объектом его насмешки оказываются политические или религиозные авторитеты. Но остряком восхищаются, его цитируют и прославляют. Острота, таким образом, есть не только вызов и насмешка, но и нечто высоко ценимое.
Книга Фрейда об остроумии изобилует шутками и анекдотами, большей частью еврейского и английского происхождения. Англия - классическая страна буржуазного либерализма и индивидуализма. Но с пуританской моралью англичан нередко ассоциируются такие черты, как ханжество и причуды. Типичное для англичан "расслоение" прокламируемых принципов и реального поведения, известное английское лицемерие, служат питательной почвой для юмора. Именно Англию называют иногда родиной анекдотов. Известны также русские, еврейские анекдоты. Но мало приходится слышать об анекдотах индийских или китайских. Культуры восточных народов кажутся в каком-то отношении чересчур серьезными. Это можно было бы объяснить отсутствием в них контраста между сознанием и бессознательным, "верхом" и "низом", духом и материей, а также ряда других смысловых оппозиций, характерных для европейского сознания. Индусы и китайцы не ощущают столь сильно противоречия между плотским и духовным, сексуальным и моральным, упорядоченным и хаотическим, рациональным и чувственным, как европейцы. А ведь именно столкновение этих противоположностей определяет содержание многих острот.
Фрейд обращает внимание на то, что остроты возникают с помощью тех же психологических механизмов, что и сновидения, фантазии, художественные образы, т. е. с помощью "сгущения", "смещения", "символизации". Англичанин, желая знакомому приятного "викэнда" вместо "гуд холидэйс" говорит "гуд алкохолидэйс". Острота облечена в форму оговорки, что делает еще более эффектным соединение в одном слове двух близких в быту понятий: алкоголь и выходной день.
Значение острот Фрейд видит в "разрядке" бессознательных импульсов, замене "опасной" мысли компромиссным образованием. В одной из лекций Фрейд рассказывает о том, как два богача, наживших состояние не очень честным путем, заказали себе портреты у знаменитого художника и затем пригласили на званный вечер известного критика, чтобы тот оценил произведения искусства. Критик долго смотрел на портреты и указав на свободное место между ними, спросил: "А где же Спаситель"? Крест, на котором был распят Христос, как известно, был вкопан между двумя другими крестами, к которым были пригвождены разбойники. Таким образом, острота состояла в уподоблении двух богачей - разбойникам. На этом примере видно, что остроты как бы легализуют, эксплицируют запрещенные общественным мнением, властью или культурой мнения и чувства.
Все запрещенные желания являются, по Фрейду, производными от двух главных инстинктов - сексуального и агрессивного. Поэтому и остроты он делит на два типа: освобождающие сексуальность и насмехающиеся над властью, законом. Эротический анекдот завоевывает любовь слушателей тем, что высвобождает их репрессированную сексуальность. "Муж много поработал и немного отложил (денег), жена немного "прилегла" и много заработала. (По-немецки слова "отложить" и "прилечь" звучат похоже).
Насмешку над законом или властью распознать труднее.
Один попрошайка, собираясь поехать на курорт, просит денег у богатого барона. Тот соглашается дать, но замечает, что курорт, о котором идет речь, слишком дорог и было бы лучше, если бы проситель подыскал курорт подешевле. "Господин барон", - отвечает попрошайка, - "когда речь идет о моем здоровье - мне ничто не дорого". Фрейд видит смысл этого анекдота в насмешке над законом, который запрещает отказывать просящему, даже если он - бездельник. Агрессивная насмешка над требованием морали проступает и в следующем старом анекдоте: "Как поживаете"? - спрашивает слепой у паралитика. "Как видите", - отвечает тот". Слепота и телесная немощь сами по себе не смешны. В данном случае они лишь отвлекают от истинного предмета насмешки - правил этикета, которые заставляют нас спрашивать от здоровье, обмениваться любезностями с тем, кто нам безразличен. Мы спрашиваем о здоровье, когда все в порядке, но не хотим видеть явных страданий ближнего.
Остроты открывают доступ в сознание вытесненным чувствам и идеям. Но "вытесненными" - оказываются не только сексуальные влечения, но и высшие принципы гуманности, добролюбия, честности. Вот, например, характерная острота немецкого революционного писателя XIX века Л. Берне: "Пифагор принес в жертву девять быков, доказав свою теорему. С тех пор, когда в мире открывается какая-нибудь истина, все скоты дрожат от страха". Здесь замечательны смелые сближения: научной истины - с истиной об обществе; скотов - с людьми низкой культуры, физического уничтожения жертвенных животных - с возможностью ниспровержения власть имущих, обманщиков и эксплуататоров. Смысл остроты не в насмешке над культурой - а в утверждении высшей истины и справедливости.
Суть остроумия и причина его привлекательности в сближении разнопорядковых, отдаленных друг от друга идей, в попрании "здравого смысла". Но язвительно-агрессивный пафос остроумия, его "алогичность" не сводятся к голому отрицанию. Обнаружение тайного зла выявляет подчас еще более глубокий пласт скрываемого добра. Ценность остроты, рождающейся в бессознательном, в том, что она проникает в суть вещей, недоступную поверхностной и прямолинейной логике рассудка.
Фрейд подчеркивает по преимуществу антикультурный смысл остроумия. Рассказывание анекдота - это, по его мнению, скрытая попытка "соблазнения". Фрейд исходит из предпосылки о принципиальной асоциальности и аморальности бессознательного, тогда как культура в этом случае вся оказывается в области морали. Но ведь даже агрессивные остроты утверждают какую-то солидарность смеющихся, выражают радостную обязательность коллективного смехового общения. Смеющиеся люди вдруг осознают, что говорят на одном языке, мыслят одинаково.
Сравнение анекдотов европейского типа с аналогичными формами словесности восточных культур, показывает ошибочность мнения о том, что удовольствие от мысли всегда есть следствие освобождения антикультурных стремлений. Вот характерный буддистский анекдот, (коан), подтверждающий эту мысль. Одни учитель построил хижину высоко в горах. В его отсутствие туда забрался вор и стал искать, чем бы поживиться, но ничего не нашел. В это время вернулся учитель и увидев вора, сказал: "Вы затратили столько сил, чтобы добраться сюда, и мне будет жаль, если вы уйдете ни с чем. Возьмите, пожалуйста, вот это". Учитель снял с себя рубашку и протянул вору. Тот, изумленный, взял рубашку и поспешил вниз. Тогда учитель сел на порог хижины и, наслаждаясь зрелищем полной луны, подумал: "Бедный парень, как жаль, что я не могу подарить ему и эту луну".
"Здравый смысл" пытается отыскать под добродетельным обличьем корысть и эгоизм. Но в данном случае как раз бескорыстие и альтруизм оказываются более глубоколежащими, более подлинными и естественными, чем стремление взять чужое или отплатить злом за зло.
Фрейд подчеркивает компенсаторную функцию острот, ее способность давать разрядку. Но не менее важна творческая роль остроумия, способность рождать новые идеи. Радость творчества и выше, и значительней, чем удовольствие от разрядки. Но творчество - это нечто гораздо более сложное, чем разрядка.
Художественная фантазия
Начав строить теорию бессознательного на основе анализа неврозов - патологических явлений психики - Фрейд расширял и обосновывал ее, вовлекая в сферу исследования феномены нормальной психики, связанные с высокоценными формами культуры и представляющими собой ее противоположность. При неврозах психические процессы перестают подчиняться нормам культуры - правилам логики и принципам морали. В невротической психике стираются фундаментальные оппозиции реального и нереального, прошлого и настоящего, объективного и субъективного, желаемого и действительного, великого и смешного, без различения которых культура не может существовать. Культуру Фрейд толковал как просветитель, подчеркивая ее сознательный, рационально-полезный характер. Однако, попытавшись с позиций психоанализа рассмотреть искусство, религию, феномены социальной общности, Фрейд обнаружил, что в высших, самых сложных и одухотворенных формах культуры бессознательные механизмы представлены еще более явно, чем в индивидуальной психике, с той лишь разницей, что здесь они принимают вид мощных коллективных стереотипов, идеологий и социальных установлений. Начав с представления о противоположности здоровой и невротической, культурной и отклоненной психики, Фрейд всем ходом развития психоанализа был приведен к мысли, что культура представляет собой коллективный невроз, систему неврозоподобных симптомов, навязываемых личности силой общественного мнения при помощи специальных приемов и норм воспитания.
Уже в феномене остроумия проступает амбивалентность культурного, т. е. сплачивающего, просвещающего, и одновременно - разлагающего, циничного. Еще более отчетливо, хотя и в другом аспекте, эта амбивалентность ощущается в художественной фантазии, которой Фрейд посвятил несколько статей.
Откуда, - спрашивает Фрейд, - поэт, эта удивительная личность, черпает свой искрометный материал и каким образом ему удается столь глубоко затронуть душу обывателя своими фантазиями? Не объясняется ли это тем, что поэт публично выражает те мечты и желания, которые втайне питает каждый из нас, не умея и стыдясь высказать их открыто?
Художественную фантазию, Фрейд уподобляет детской игре. Поэт, подобно играющему ребенку, создает вокруг себя целый мир, к которому относится очень серьезно, хотя резко отделяет его от действительности. Когда человек становится взрослым и перестает играть, он лишь внешне отказывается от наслаждения, которое приносила ему в детстве игра. Ведь ничто не дается человеку с большим трудом, чем отказ от наслаждения и мы, собственно говоря, не можем ни от чего отказаться, но можем лишь заменить одно другим. Никогда серьезные и скучные занятия ученых и финансистов не могли бы вытянуть из этих людей столько жизненной энергии, если бы они не были символической заменой их детской игры, приносивших когда-то громадное наслаждение.
Но между игрой ребенка и игрой взрослого существует важное различие. Игра ребенка стимулируется мощным, социально-здоровым и поощряемым инстинктом взросления. Играющий ребенок учится быть взрослым, именно этого хотят от него окружающие и ему нет нужды скрывать от них свой интерес. Взрослый, играя, движим ностальгической мечтой о детстве и ему приходится стыдиться своих фантазий, поскольку они противоречат той линии практического поведения, которой от него ждут. Ребенок играет, будучи счастлив и полон надежд. Взрослый играет от неудовлетворенности и слабости надежды. Для ребенка - вполне естественно мечтать о силе, могуществе, любви окружающих и реализации эротических стремлений. Взрослый же человек должен иметь все то, о чем мечтает ребенок. А если он все-таки мечтает о всемогуществе, о том, чтобы стать сверхсильным, вместо того, чтобы добиваться этого практически, то он близок к неврозу или психозу. Механизм мечтаний взрослого примерно таков: от травмирующего, разочаровывающего впечатления сегодняшнего дня он переносится в счастливое, полное надежд детство и, продолжая развивать свои детские мечты, насыщает их ценностями сегодняшнего дня.
Психоаналитическая практика показывает, что почти все пациенты предаются "детским снам наяву". Причины, которые их к этому толкают, совпадают с умонастроениями огромной массы людей. Их мечты не сбылись и жизнь оставляет мало надежды. Каким же образом они могут законно, не вызывая осуждения, отдаться детским мечтам? Ответ прост, читая беллетристику, психологические романы и детективы, в центре которых стоит любимый автором герой, которого он оберегает, ведет по пути успеха и к которому он старается возбудить наши симпатии. Все женщины влюбляются в героя и сам он - неотразим. В герое легко угадать автора романа. Можно предположить, что основной мотив художественного творчества - желание автора беспрепятственно предаться "детским снам наяву".
Однако если бы писатель ограничивался только этим, он не написал бы романа, не завоевал бы наших симпатий и не мог бы рассчитывать на то, что его книга будет иметь спрос. Как он достигает художественного эффекта, за которым следует успех коммерческий? Об этом сам автор не может сообщить ничего определенного, но не так уж трудно выявить приемы, которыми он пользуется. Во-первых, он смягчает эгоистические черты своих "снов наяву", вкладывает в своего героя альтруистические черты и одновременно указывает на недостатки его характера. Во-вторых, он насыщает роман эпизодами, в которых герой удовлетворяет свои высшие мечты и мы, идентифицируя себя с ним, получаем эстетическое наслаждение. В-третьих, автор обрисовывает поступки героев в реалистической манере, так, чтобы мы могли поверить в происходящее. Воображение, наблюдательность, эстетический вкус - вот способности, которые нужны, чтобы воспользоваться приемами, которые составляют писательский талант. Эти способности отличают писателя от обычного человека, неудовлетворенного жизнью. Есть, пожалуй, еще одно важное различие между ними. Простой человек, предаваясь фантазиям, "уходит от жизни", от профессии, с помощью которой он зарабатывает на хлеб. Писатель, развивая свою мечтательность, напротив, профессионализируется и проходит обратный путь - от фантазии к реальности. Он, как и всякий человек, склонен заниматься самоанализом, но не в такой степени, чтобы стать невротиком. Писатель к тому же честолюбив и страстно желает добиться реальных благ: денег, почета, славы, женской любви. Он умеет найти некий компромисс между своими детскими мечтами, без которых у него не хватило бы мотивации для творчества, и целенаправленным трудом, с помощью которого он превращает свои мечтания в "ходовой товар". Большинство - так называемые "нормальные люди" - не способны к творчеству, потому что недостаточно мечтательны, недостаточно честолюбивы, недостаточно рациональны, недостаточно практичны. Они либо примиряются с мыслью о том, что жизнь - безрадостна, либо завоевывают радости жизни с помощью практических успехов и личного обаяния. Невротики же не становятся писателями потому, что неспособны к труду и расточают свою энергию в бурных фантазиях, саморепрессиях и разъедающем самоанализе. Этот путь ведет к безумию. Лишь небольшая часть невротиков способна социально адаптироваться через творчество, не отказываясь от своего невроза, продуцируя с его помощью фантазии, и добиваясь таким образом всего того, что другим достается трудом и добросовестным исполнением социальной роли. Невротики - художники проецируют свои фантазии в более или менее реалистические, общепонятные образы. Они "социализируют" свой невроз. Их фантазии доставляют наслаждение большому количеству людей, которые сами не умеют или не имеют времени фантазировать или же не решаются вкладывать свою энергию в фантазию. Эти люди - потребители искусства - освобождаются с его помощью от внутренних напряжений, испытывают эстетический катарсис.
Технические и литературные приемы, которыми до Фрейда объясняли достоинства произведений, он понимает, как найденные писателем средства разрушения психологических барьеров между "я", "оно" и "сверх-я". Для простого человека "прорыв" влечений "оно" в сферу "я" - есть невроз. Для писателя это - процесс творчества. Техника писательской работы - одновременно и литературная, и психологическая. Писатели избегают последствий невроза, приучаясь сублимировать свои влечения в приемлемые художественные формы.
Творчество черпает вдохновение из "оно", из мечты; с помощью "эго" мечта рационализируется и сливается с течением практической жизни; получая моральную энергию от "сверх-я", мечта выливается в идеал, достойный подражания и общественного одобрения. Внешняя художественная выразительность достигается тем, что художник материализует инстинктивные порывы в эстетических образах. Он придает видимую личностную форму невидимым, безличным импульсам и становится благодаря этому выразителем и толкователем моральных и религиозных идеологий. Правда, при "крене" в этико-рациональную сторону, искусство страдает, так как его художественная основа приносится в жертву его социальной функции. "Оно", как мы знаем, не признает ценностей - добра, зла, справедливости, истины - и желает лишь свободы и удовольствия. Высвобождение фантазии "оно" сближает людей: рациональные "оболочки" индивидуальных "эго" разрушаются и каждый человек становится частичкой коллективного "эго", участником народной души.
Фрейдовский подход к художественной фантазии не акцентирует различий между сознанием и бессознательным, а наоборот, стремится выявить переходы и взаимосвязи между ними, найти общее в фантазировании гениев, средних нормальных людей и невротиков.
Культура и религия
Искусство - золотой фонд культуры. Художественная фантазия дает "эрзац удовольствия", компенсирующий культурные запреты. Искусство открывает путь к коллективному переживанию возвышенных и моральных чувств, сплачивает людей духовно, дает повод каждому гордиться своей национальной культурой. Вместе с тем, искусство - глубоко индивидуально. Художественное творчество и приобщение к нему - добровольны, избирательны. Никто никого не принуждает к искусству, оно не порождает навязчивых идей, его образы органично вливаются в поток жизни, не сковывая и не ограничивая его. При всей своей фантастичности, искусство не искажает здорового, трезвого видения реальности, не поддерживает в людях нетерпимость и закрытость. Оно служит материалом для духовной работы, питает свободную творческую личность.
Иначе обстоит дело с религией. Она, может быть, является наиважнейшей частью психического инвентаря культуры, обеспечивает надежность человеческого поведения в быту и критических ситуациях, перед лицом смерти и страданий не позволяет вернуться в животное состояние. С раннего детства в человеческой душе живут тревоги, страх перед роком и смертью, чувство беспомощности перед лицом огромного, непонятного мира, насыщенного мощными силами и энергиями. Ни искусство, ни наука, ни философия не дают надежной опоры в ситуации противостояния этим силам, хотя бы потому, что эти формы сознания - элитарны. Среднему человеку, как правило, недоступны не только изощренные размышления философов и ученых, но и шедевры художественной классики. Овладение культурой, соблюдение предписаний и создание материальных и духовных ценностей требует от человека усилий и жертв. Где найти энергию для этих усилий и как примириться с жертвами?
Проблема эта решается радикальным образом только с помощью религии, которая формирует у человека целостное, наглядное, каждому доступное мировоззрение, отвечающее глубинным чувствованиям и включающее в себя важнейшие идеалы, запреты культуры. Религия создает арсенал психологический орудий, позволяющих сделать человеческую беспомощность переносимой. Она ограждает от опасностей природы и травм, причиняемых обществом.
Главный смысл религии таков: все в нашем мире существует ради какой-то высшей цели, страдания и перипетии человеческой судьбы - ниспосланы свыше и служат, в конечном итоге, облагораживанию души человека. Все, что совершается - есть исполнение намерений какого-то непостижимого для нас ума, который все понимает и направляет ход событий к радостному для нас исходу. За каждым присматривает благое, хотя и строгое, провидение. Оно оберегает нас от беспощадных природных сил. Даже если земные авторитеты бессильны и некомпетентны, высшая божественная мудрость всегда сохраняет свою власть. Всякое добро - вознаграждается, всякое зло - наказывается, если не в этой жизни, то в последующих существованиях. Таким образом, все ужасы, страдания и трудности - искупаются. Жизнь после смерти обязательно исполнит все то, чего мы не смогли дождаться на Земле.
Таков нравственно-интеллектуальный итог религиозного развития. В этом синтезе все крупицы мудрости, справедливости, благости, рассеянные в природе, обществе и судьбах отдельных людей собираются воедино и представляются как черты и замыслы одного божественного лица, создавшего мир и каждого из нас.
Народ, который сумел преодолеть многобожие и соединить в одном лице все божественные свойства был этим очень горд. И он быстро "нащупал" земное, человеческое ядро религиозных требований, которое с самого начала скрывалось за образом Бога, а именно, фигуру Отца, способного поддерживать, спасать, награждать и наказывать. Когда Бог стал единственным, отношение к нему обрело интимность и напряженность детского отношения к отцу. Ребенок много делал в детстве для того, чтобы заслужить отцовскую похвалу и расположенность. И еще больше делал для божественного Отца целый народ. И понятно, что каждый народ хотел бы получить взамен награду - стать "избранным" народом, как евреи - "избранной страной", как США или Россия, иначе говоря - единственным любимым ребенком. Итак, Бог есть возвысившийся отец.
Почему же отцовский комплекс ребенка всплывает в сознании взрослого, зрелого человека? Это происходит, во-первых, в силу фундаментальности детских переживаний ("ребенок - есть отец взрослого"). Во-вторых, потому что либидо всегда привязывается к своим объектам, образы которых персонифицируются и начинают выполнять защитную функцию. И, в-третьих, взрослый человек не меньше, чем ребенок, нуждается в защите от мощных, чуждых сил мира. В борьбе с ними у него нет реального помощника, он должен сам его измыслить, сфантазировать в соответствии с отцовским образом. В отношении к отцу всегда проступает амбивалентность: к нему тянутся, им восхищаются и его боятся. Он сам представляет собой угрозу - видимо, ввиду характера его отношений с матерью, которой он повелевает. Ведь мать - главный источник тепла, пищи, заботы и ласки. Приметы такой амбивалентности запечатлены во всех религиях. Бог не только сам по себе любвеобилен, но и строг. Он является средоточием божественного блага и повелителем земных благ. От него зависит, станут ли эти блага доступны человеку.
Таким образом, обнажается психологический генезис религиозных переживаний. Потребность в любящей защите, которая когда-то удовлетворялась присутствием отца, вызывает веру в существование Бога и во множество других вещей, которые никогда никому не были явлены и существование которых нельзя доказать. Фрейд считает, что вера в мировую справедливость, бессмертие души, приход мессии и утверждение золотого века, не говоря уже о вере конкретных людей и народов в исполнение их заветных чаяний столь наивны, столь неправдоподобны, столь сильно противоречат добытому в трудах знанию, что мы вправе сравнивать их с бредовыми идеями. Сходство религии с неврозом подтверждается еще и тем, что религиозные иллюзии не случайны, а строго соответствуют самым древним, настойчивым желаниям человека. В этом их сила, но также и слабость.
Называя религиозные верования иллюзиями, Фрейд не хочет сказать, что они - суть заблуждения. Психоанализ не оценивает истинности или ложности религиозных или иных идей, а лишь выясняет их психологическое значение - на фоне того, что нам известно из опыта и того, на что направлены наши желания. Большинство общих идей, выработанных человечеством, столь же недоказуемы, сколь и неопровержимы. Для Фрейда лишь научная работа, то есть опытное, целенаправленное, систематическое исследование может вести к познанию реальности. Однако - и здесь мы должны воздать должное интеллектуальному мужеству Фрейда, - он задает сам себе вопрос, угрожающий его собственным убеждениям. Если религия есть иллюзия, то не следует ли считать иллюзиями также веру в государство, уважение к собственности, праву, веру в любовь и веру в науку? Самые тщательные наблюдения и самые строгие научные рассуждения не очень то далеко продвинули нас в постижении внешней реальности. Но Фрейд признает, что он не в силах ответить на столь широко поставленный вопрос об истинности или иллюзорности культуры и сужает его, ограничиваясь прослеживанием судеб одной - единственной иллюзии - религиозной.
Фрейд предоставляет право высказаться воображаемому оппоненту, который стоит на страже культуры и хочет избежать разрушительного антирелигиозного скептицизма. Оппонент говорит, что уж если мы признали ценность культурных верований, их защитную функцию, согласились с тем, что холодная наука дает слишком мало человеку, который живет преимущественно жизнью чувств и влечений, то зачем же отбирать у него религию, которая поддерживает и греет душу, зачем отбирать нечто весьма значимое, не давая ничего взамен?
Отвечая на этот упрек, Фрейд замечает, что религию критиковали уже множество раз - почти безрезультатно - и он не столь самоуверен, чтобы думать, что именно его критика разрушит религию. Второе замечание оппонента сводится к тому, что критика религии может повредить самому психоанализу - любимому детищу Фрейда. Люди теперь скажут: "Ага, вот куда ведет психоанализ, к отвержению Бога и нравственного идеала! Об этом мы догадывались и раньше. Теперь ясно, что психоанализ - не наука, а критическая идеология, обосновывающая атеизм". Но и это возражение Фрейд отводит. С его точки зрения, психоанализ - есть научный метод исследования, подобный, скажем, исчислению бесконечно малых, и его, в принципе, можно использовать, как для критики, так и для обоснования религиозных верований, чем умные защитники религии уже не преминули воспользоваться.
Фрейд полагает, что его могут обвинить еще и в непоследовательности, в том, что он противоречит самому себе. Указав сначала на первостепенную значимость религии, он затем развенчивает ее. Этот упрек он готов стерпеть: лучше откровенно признать противоречивость своих убеждений, чем делать вид, что все кажется тебе ясным и согласованным. Вопрос в том, каково объективное основание противоречивости наших мнений.
Объясняя свою непоследовательность, Фрейд становится на эволюционно-историческую точку зрения: то, что хорошо, важно и необходимо на ранних стадиях развития, должно быть отброшено, снято, когда организм или общество достигают зрелости.
На заре культуры религия оказала человечеству великую услугу: усмирила дикие, антисоциальные влечения, поддержала разумные и полезные запреты: не убивать ближнего, не желать жены его. Но разумное "я" человека долгое время было слишком слабым и не могло бы, без помощи религии, божественного "сверх-я" противостоять искушению убийства и инцеста. Если бы эти запреты нарушались, общество бы оказалось ввергнутым в хаос. И все же религия не вполне справилась со своей задачей: люди по-прежнему чувствуют себя несчастными, они недовольны культурой и вынашивают планы ее переустройства.
Неправильно связывать современный кризис культуры с упадком религиозности. Даже во времена ее высшего расцвета люди не были более счастливыми и нравственными, чем сегодня. Верно, что наука подтачивает основы веры. Но для образованных и мыслящих людей в этом нет большой беды. Невозможность найти утешение в Боге с лихвой окупается тем, что мыслящему уму открыты бесконечные горизонты. Страсть к познанию, вера в истину и разумное жизнеустройство дают направление нашим поискам. Ощущение "самореализованности", полноты бытия - у ученого не меньше, чем у верующего. Но все-таки нельзя не видеть, что упадок религии угрожает подорвать культуру. Для людей необразованных, угнетенных, своим трудом поддерживающих культуру, но не пользующихся ее плодами - атеизм опасен. Все они - потенциальные враги культуры. И если они воспользуются выводом науки о том, что Бога нет, не ощутив ее внутренне, не испытав ее облагораживающего и возвышающего воздействия на душу, если они уверуют, что земные грехи не наказуемы Божьим судом, то вряд ли что-нибудь, кроме силы, удержит их от того, чтобы убивать, грабить и насиловать. Итак, либо строжайшая опека над массами, враждебными культуре, либо основательный пересмотр отношений между культурой и религией.
Вряд ли можно возражать против такого пересмотра. Но странно, что Фрейд не видит на пути к нему "никаких особенных трудностей". Пересмотр этот уже происходит, но к чему он, в конечном итоге, приведет, об этом мы можем только гадать. Рациональные соображения, относящиеся к соблюдению законов и моральных норм, как не имели, так и не имеют силы. Серьезнейшие опасности, связанные с демографическим и экономическим ростом никоим образом не преодолеваются даже после их осознания. Надежда Фрейда на то, что "заразительное действие" святости в эпоху секуляризации распространится с немногих важных запретов на все другие культурные установления кажется нам наивной. Фрейд предлагает "вывести Бога из игры" и "честно признать чисто человеческое происхождение всех запретов". Но тут же, как бы спохватившись, отмечает, что "рациональные мотивы" мало что могут сделать против страстных влечений. На что же, в таком случае, надеяться после того, как религия будет низвержена? Без религии человек еще острее ощутит свою малость и беспомощность, почувствует себя ребенком, покинувшим родительский дом, где было так тепло и уютно. Но ведь и ребенком нельзя вечно оставаться! Что возместит нам утрату религии? Фрейд полагает, что возмещением будут: опора на собственные силы, знание, умение применять его и растущая мощь науки. Перестав верить в загробное существование и сосредоточив силы на земной жизни, человек, пожалуй, добьется того, чтобы жизнь стала сносной для всех и культура никого не угнетала.
Выступая как психолог и врач, Фрейд постоянно проводит аналогию между религией и детским неврозом, выражая уверенность, что человечество преодолеет эту невротическую фазу. Перейдя в наступление против воображаемого оппонента, он говорит, что голос интеллекта слаб, но не умолкает, пока его не услышат. Ничто не может противостоять разуму и опыту, а религия слишком явно противоречит им обоим. Тем, кто собрался до конца защищать религию, будет плохо, когда она обесценится. Они тогда будут должны усомниться во всем. Но те, кто готовы стать взрослыми и возложить надежды на нового Бога-Логоса - выиграют, так как они не имеют несбыточных надежд и верят в науку, которая не обесценится никогда. Наука еще молода, но во многих ее областях уже выявлено твердое и достоверное ядро знания. Вера в то, что знания можно получать помимо науки, путем наития, откровения - чистая иллюзия.