V. Политическая экономия и смерть

Выдворение мертвых

По сравнению с дикарями, которые называли «людьми» только членов своего племени, наше определение «Человеческого» значи­тельно шире, теперь это понятие универсальное. Собственно, именно это и называют культурой. Сегодня люди — это все люди. В дей­ствительности основу такой универсальности составляет просто тав­тологическое удвоение — именно в нем «Человеческое» обретает силу нравственного закона и принципа исключения. Ведь «Челове­ческое» изначально задает и своего структурного двойника — Нече­ловеческое. Оно, собственно, именно в этом и состоит, так что про­гресс Человечности и Культуры есть просто цепь новых и новых дискриминаций, которые объявляют «Других» нечеловечными, то есть несуществующими. Для дикарей, называющих самих себя «людь­ми», другие представляют собой нечто иное. Для нас же, живущих под знаком Человеческого как универсального понятия, другие суть ничто. В первом случае быть «человеком» — это вызов, так же как быть дворянином; такой статус, переживаемый как завоеванное отли­чие, высшее качество, не только дает возможность для обмена с ины­ми, отличными существами — богами, предками, чужеземцами, живот­ными, природой, — он еще и требует, чтобы его постоянно ставили на карту, прославляли и защищали. Мы же довольствуемся тем, что возводим в ранг универсального понятия абстрактно-родовую цен­ность, основанную на эквивалентности всех членов рода и на исклю­чении всего прочего. То есть в известном смысле с развитием куль­туры определение Человеческого неумолимо сужается: каждый «объективный» шаг цивилизации на пути к универсальности соответ­ствует еще более строгой дискриминации, так что можно предвидеть,

что эпоха окончательной универсализации Человека совпадет с отлу­чением от этого понятия всех людей — останется сиять в пустоте один лишь чистый концепт.

Расизм — современное явление. Человеческие культуры и расы и раньше игнорировали или же уничтожали друг друга, но это никогда не делалось под знаком универсального Разума. В этом не было критерия Человеческого и отделения Нечеловеческого, были только отличия, которые и могли сходиться в смертельной борьбе. А вот при нашем, безотличном понятии Человека возникает и дискри­минация. Если прочесть написанную в XVI веке Жаном де Лери «Ис­торию путешествия в Бразилию», то станет ясно, что в ту эпоху, когда над западной культурой еще не нависало во всей своей метафизичес­кой чистоте понятие Человека, не существовало и расизма: этот же­невский дворянин, реформат-пуританин, попавший к бразильским кан­нибалам, вовсе не расист. Мы же с тех пор стали расистами — далеко ушли вперед по пути прогресса. Мы расисты не только по отношению к индейцам-каннибалам — по мере углубления своей рациональности паша культура последовательно выдворила в область нечеловеческо­го неодушевленную природу, животных, низшие расы¹, а затем эта раковая опухоль Человеческого, притязая обозначать пределы абсо­лютного превосходства нашего общества, проникла и внутрь самого этого общества. Мишель Фуко проанализировал выдворение безум­цев на заре новоевропейской цивилизации, но мы знаем также, как не­посредственно с развитием Разума происходило выдворение детей, как в силу идеализированного статуса детства они все больше зато­чались в гетто инфантильного мира, в отверженное состояние невин­ности. He-людьми сделались и старики, отброшенные на периферию человеческой нормы. А равно и многие другие «категории», которые, собственно, и стали «категориями» именно в ходе новых и новых сег-

¹ Основой расизма стала универсалистская точка зрения, и с той же точки зрения его пытаются преодолевать — посредством эгалитарно-гуманистической морали. Но на что бы ни опиралась такая эгалитарная мораль — на понятие души, как раньше, или на биологические характеристики, как теперь, — все эти аргумен­ты не более объективны и не менее абстрактны, чем цвет кожи. Ибо это все равно различительные критерии. На основе таких критериев (вроде души или пола), можно, конечно, установить эквивалентность «Белый=Черный», но такая эквива­лентность тем радикальнее исключает все не имеющее «человеческой» души или пола. Дикари, не гипостазируя ни душу, ни биологический род, признавали землю, животных и мертвых своими родичами. Мы же, на основе своих универсальных принципов эгалитарного метагуманизма, отбросили их прочь; интегрируя негров на основе «белых» критериев, этот наш метагуманизм фактически лишь расширяет границы абстрактной общественности, социальности де юре. Действует все та же белая магия расизма, которая просто перекрашивает негра в белого под знаком универсализма.

регаций, которыми отмечено развитие культуры. Бедняки, слабораз­витые страны, индивиды с низким коэффициентом умственного раз­вития, извращенцы, транссексуалы, интеллектуалы, женщины — целая мифология террора и отлучения на основе все более и более расист­ского определения «нормального человека». Квинтэссенция нормаль­ности: в последнем итоге все «категории» подвергнутся исключению, сегрегации и проклятию, и тогда-то общество станет наконец универ­сальным, в нем наконец сольются воедино нормальность и универ­сальность под знаком человеческого¹.

Исследование Фуко составляет важнейший вклад в ту подлин­ную историю культуры, в ту Генеалогию Дискриминации, решающее место в которой начиная с XIX века занимают сами труд и производ­ство. Однако есть еще один акт исключения, который состоялся рань­ше всех других и был радикальнее, чем исключение безумцев, детей и низших рас, который предшествовал им и служил для них образцом, который вообще лежит в основе всей «рациональности» нашей куль­туры: это исключение мертвых и смерти.

От первобытных обществ к обществам современным идет не­обратимая эволюция: мало-помалу мертвые перестают существо­вать. Они выводятся за рамки символического оборота группы. Они больше не являются полноценными существами, достойными

¹ «Чем Бог человечнее по существу, тем большим кажется различие меж­ду Богом и человеком, т.е. тем настойчивее опровергается путем религиозной рефлексии, богословия, единство божественной и человеческой сущности, тем больше унижается достоинство человеческих свойств, которые служат, как таковые, объектом человеческого сознания. Это объясняется тем, что положительными свойствами в созерцании или определении божественной сущности являются только человечес­кие свойства, вследствие чего и взгляд на человека как на объект сознания может быть только отрицательным, человеконенавистническим. Чтобы обогатить Бога, надо разорить человека, и т.д.» (Фейербах, «Сущность христианства» [Л.Фейер­бах, Сочинения, т.2, М., Наука, 1995, с. 44. — Прим. перев.]).

Здесь хорошо описана эта «захватническая» универсализация. Универса­лизация Бога всегда связана с исключением, редукцией человеческого начала и его оригинальности. Когда Бог становится похож на человека, то сам человек уже не похож больше ни на что. Фейербах, еще слишком занятый борьбой с религией, умалчивает о другом — о том, что и универсализация Человека тоже осуществля­ется ценой исключения всех других (безумцев, детей и т.д.) в их отличности. Когда Человек становится похожим на Человека, то другие уже не походят боль­ше ни на что. Будучи определен как универсальность, как идеальная референция, Человек, подобно Богу, оказывается совершенно нечеловеческим бредовым пред­ставлением. Фейербах умалчивает еще и о другом: в результате такой операции захвата, когда Бог забирает все человеческое себе и человек остается лишь без­жизненным негативом Бога, — в результате такой операции оказался убит рико­шетом и сам Бог. Да и сам Человек тоже теперь гибнет от установленных им самим отличий нечеловеческого (таких, как безумие, детство, дикость).

партнерами обмена, и им все яснее на это указывают, выселяя все дальше и дальше от группы живых — из домашней интимности на кладбище (этот первый сборный пункт, первоначально еще располо­женный в центре деревни или города, образует затем первое гетто и прообраз всех будущих гетто), затем все дальше от центра на перифе­рию, и в конечном счете — в никуда, как в новых городах или совре­менных столицах, где для мертвых уже не предусмотрено ничего, ни в физическом, ни в психическом пространстве. В новых городах, то есть в рамках современной общественной рациональности, могут най­ти себе структурное пристанище даже безумцы, даже правонарушите­ли, даже люди аномального поведения — одна лишь функция смерти не может быть здесь ни запрограммирована, ни локализована. Соб­ственно, с ней уже и не знают, что делать. Ибо сегодня быть мерт­вым — ненормально, и это нечто новое. Быть мертвым — совершен­но немыслимая аномалия, по сравнению с ней все остальное пустяки. Смерть — это антиобщественное, неисправимо отклоняющееся пове­дение. Мертвым больше не отводится никакого места, никакого про­странства/времени, им не найти пристанища, их теперь отбрасывают в радикальную у-топию — даже не скапливают в кладбищенской огра­де, а развеивают в дым.

Но мы ведь знаем, что означают такие ненаходимые места: раз больше нет фабрики, значит труд теперь повсюду, — раз больше нет тюрьмы, значит изоляция и заточение повсеместны в социальном про­странстве/времени, — раз больше нет приюта для умалишенных, зна­чит психологический и терапевтический контроль стал всеобщим и заурядным явлением, — раз нет больше школы, значит все соци­альные процессы насквозь пропитались дисциплиной и педагогичес­ким воспитанием, — раз нет больше капитала (и его марксистской критики), значит закон ценности перешел во всевозможные формы саморегулирующегося послежития, и т.д. Раз нет больше кладбища, значит его функцию выполняют все современные города в целом — это мертвые города и города смерти. А поскольку операциональный столичный город является и завершенной формой культуры в целом, то значит, и вся наша культура является просто культурой смерти¹.

¹ Ныне, когда дешевые многоквартирные дома походят на кладбища, насто­ящие кладбища закономерно обретают форму жилья (в Ницце и т.д.). С другой стороны, поразительно, что в больших американских городах, да порой и во Фран­ции, традиционные кладбища образуют единственное зеленое и незастроенное про­странство в городском гетто. Пространство мертвых оказывается единственным в городе местом, пригодным для жизни, — этот факт красноречиво говорит об ин­версии ценностей в современｽ｠м некрополе. В Чикаго на кладбище играют дети, катаются мотоциклисты, целуются влюбленные. Найдется ли архитектор, который решился бы на основе этой реальности современного городского устройства скон­струировать целый город, отправляясь от кладбищ, пустырей и «нежилых» про­странств? Впрочем, это ведь стало бы смертью архитектуры...