Символическая альтернатива

«В «Символическом обмене и смерти» вы, если можно сказать, еще были социологом», — заметил журналист Филипп Пети в беседе с Бодрийяром. Тот живо возразил:

Нет, я никогда не был социологом в таком смысле. Я очень быстро отошел от социологии институтов, права, общественных структур, от всех тех подходов, которые зиждутся на понятии ка­кой-то воображаемой социальности, трансцендентной настоящей со­циальности. Моим предметом является скорее общество, теряющее трансцендентность, где исчезает социальность и само понятие соци­альности...³¹

В этом диалоге хорошо схвачен проблематичный дисциплинар­ный статус Бодрийяра-ученого. Социолог по образованию, он сделал себе имя научным анализом потребления — объекта, который зачас­тую оставлялся в стороне серьезной, академической социологией и отдавался на откуп «прикладным», коммерческим, маркетинговым ис­следованиям. Но так было только у раннего Бодрийяра; его по­зднейшие занятия гораздо труднее охарактеризовать в рамках тради­ционной классификации наук, и за осторожно-извиняющейся оговор-

²⁹ Jean Baudrillard, L'illusion de la fin. Galilee, 1992, p. 166, 169.

³⁰ «Конец линейному характеру времени, речи, экономических обменов и накопления, власти»; «Конец труда. Конец производства. Конец политической экономии»; «Конец линейного измерения дискурса. Конец линейного измерения товара. Конец классической эры знака. Конец эры производства» (наст. изд., с. 42, 52, 000), и т.д. и т.п.

³¹ Jean Baudrillard, Le paroxyste indifférent, p. 76-77.

кой интервьюера («вы, если можно сказать, еще были...»), за отмеже­ванием самого Бодрийяра от «социальности» как чего-то «трансцен­дентного» обществу скрывается, с одной стороны, изначальная двой­ственность социологического подхода к пониманию общества, а с другой стороны — конкретная политико-идеологическая ситуация 60-70-х годов, в которой работал автор «Символического обмена и смерти».

В социологии еще с конца XIX века, с зарождения этой науки, сосуществуют две тенденции, сравнимые с реализмом и номинализ­мом в средневековой философии. Согласно одной из них, представ­ленной теориями Эмиля Дюркгейма, «индивид возникает из общества, а не общество из индивидов»³², то есть общество существует как пер­вичная инстанция целого, через которую осуществляются, которой санкционируются любые индивидуальные представления и поступки его членов. Согласно второй тенденции, основоположником которой может считаться Макс Вебер, «ни общество в целом, ни те или иные формы коллективности не должны рассматриваться в качестве субъектов действия; таковыми могут быть только отдельные индиви­ды»³³ . Средневековый вопрос о бытии общих понятий (универсалий) конкретизируется здесь в форме вопроса о бытии социума: является ли общество реальным субъектом исторического действия или же только условным исследовательским конструктом?

В 60-е годы эта абстрактно-научная проблема получила новое звучание в идеологии «новых левых». В «Символическом обмене...» Бодрийяр цитирует один из главных текстов этого идейного тече­ния — «Одномерный человек» Герберта Маркузе, — где обрисован новый модус существования социальной инстанции, ее полное господ­ство над сознанием современного человека, не допускающее никакого критического, диалектического преодоления:

[...] возникает модель одномерного мышления и поведения, в которой идеи, побуждения и цели, трансцендирующие по своему содержанию утвердившийся универсум дискурса и поступка, либо отторгаются, либо приводятся в соответствие с терминами этого универсума [... ]³⁴.

Не пользуясь этим словом, Маркузе фактически описал здесь ре­альность симулякра — абстрактной модели, подчиняющей своему гос-

³²Раймон Арон, Этапы развития социологический мысли, М., Прогресс-Уннвсрс, 1993, с. 320.

³³ П.П.Гайденко, «Социология Макса Вебера», в кн.: Макс Вебер, Из­бранные произведения. М., Прогресс, 1990, с. 13.

³⁴ Герберт Маркузе. Одномерный человек, М., REFL-book, 1994, с. 16.

подству вполне реальные силы протеста и отрицания³⁵. Это всеобъем­лющая реально-фиктивная власть, которую англоязычные теоретики «новых левых», включая Маркузе, обозначили словом «Истеблишмент», а Жан Бодрийяр, ближе связанный с традицией структурализма, — тер­мином «код». Код, истеблишмент, система симулякров — это и есть «трансцендентная» социальная инстанция нашего времени.

В условиях, когда «реализм», вернее псевдореализм социальных симулякров становится фактором тоталитарного господства, для кри­тического, ангажированного социолога, каким был Бодрийяр, неиз­бежным оказывается воинствующий «номинализм»: он должен не просто отстаивать, а вырабатывать, проектировать такие формы соци­ального действия, которые бы не проходили через инстанцию «соци­ального». У этого действия имеется и своя темпоральность — темпо­ральность обмена.

Обмен между социальными агентами всегда, еще со времен Макса Вебера, выдвигался как альтернатива привязанности индивида к системе, как возможность прямых, немистифицированных обще­ственных отношений. В современной социологии радикализм понима­ния обмена прямо зависит от того, насколько учитывается в нем временное измерение. Так, Клод Леви-Стросе в своей структурной антропологии, генетически связанной с идеями обмена у племянника и ближайшего последователя Э.Дюркгейма Марселя Мосса, разверты­вает систему обменов (словами, дарами, женщинами), образующих пер­вобытное общество и происходящих в структурно-логической сфере, вне непосредственно переживаемого времени; с этим связана резкая критика, которой подвергает его Бодрийяр в своем «Символическом обмене...», чувствуя, что за интеллектуалистскими и гуманистически­ми установками лидера французского структурализма может скры­ваться подчинение индивида социальной инстанции и редукция, упро­щение и обуздание обменных процессов. Напротив, Пьер Бурдье в книге «Практический смысл» (она вышла несколькими годами позже бодрийяровской) оспаривает «объективистскую модель» Леви-Стросса и подчеркивает темпоральный аспект обмена даже в тради­ционных обществах, где никакие его институциональные схемы не действуют автоматически:

³⁵ Новая императивная сила «магически-ритуального языка» этой систе­мы, заключающаяся в том, «что люди не верят ему или даже не придают этому значения, но при этом поступают в соответствии с ним» (Герберт Маркузе, цит. соч., с. 135), в точности соответствует феномену «логики Деда Мороза», описан­ному у Бодрийяра в «Системе вещей» как механизм действенности рекламы -важнейшего социального института современной системы (см.: Жан Бодрийяр, Система вещей, с. 137-138).

Ввести фактор неопределенности — значит ввести фактор времени с его ритмом, с его необратимостью, заменяя механику мо­делей диалектикой стратегий [...]³⁶.

При «объективистском» подходе непреложными считаются, на­пример, три обязанности, связанные с обменом дарами, — «давать, по­лучать, возмещать»³⁷, на самом же деле индивид может и уклониться от принятия дара (если считает его недостойным себя), и промедлить с его возвратом («чтобы не стать оскорбительным, [дар] должен быть отсроченным и иным, — ведь немедленно отдариться в точности та­кой же вещью будет с очевидностью равнозначно отказу от дара»)³⁸, то есть в реальном обществе, пронизанном отношениями власти и че­сти, обмен представляет собой сложно ритмизованный процесс, и от чуткости человека к этому ритму зависит устойчивость его социаль­ного положения.

Именно такие субъективно переживаемые обмены, чреватые вызовом и риском для участников, ставящие их в конфликтно-сило­вые отношения между собой, и обозначаются у Бодрийяра термином «символический обмен». «Радикализируя» антропологию Марселя Мосса («побивать Мосса самим же Моссом» — наст. изд., с. 42)³⁹, осуществляя по отношению к ней свое «теоретическое насилие» (наст. изд., с. 42), он связывает символический обмен с процессами противоборства, ставкой в котором и возможным результатом кото­рого является власть:

[...] символическое насилие выводится из особой логики символического [...] — из таких явлений, как обращение, непрес-

³⁶ Pierre Bourdieu,Le sens pratique, Minuit, 1980, p. 170. В отличие от Бодрийяра Бурдье, как видим, не считает необходимым отказ от диалектики.

³⁷ Марсель Мосс, Общества. Обмен. Личность. М., Издательская фирма «Восточная литература» РАН, 1996, с. 146 след.

³⁸ Pierre Bourdieu,op. cit., p. 179. Ср. сходное рассуждение в поздней книге Бодрийяра, где ритуальное время обмена противопоставляется «реальному времени» современных средств коммуникации, с их установкой на мгновенную реакцию: «Правила коммуникационной сферы (интерфейс, незамедлительность, упразднение времени и дистанции) не имеют никакого смысла при обмене, где правилом является никогда не возвращать немедленно то, что подарено. Дар нужно возместить, но ни в коем случае не сразу. Это серьезное, смертельное ос­корбление. Взаимодействие ни в косм случае не является мгновенным. Вре­мя — это как раз то, что разделяет два символических момента и задерживает их разрешение» (Jean Baudrillard, Le crime parfait, Galilee, 1995, p. 55).

³⁹ И чуть ниже: «Принцип обращения (отдаривания) следует обращать против любых экономических, психологических или структуралистских толкова­ний, которым открывает дорогу Мосс» (наст. изд., (. 42), — подразумеваются, конечно, концепции Леви-Стросса и вообще тенденция объективистской, атемпо-ральной трактовки обмена.

танная обратимость отдаривания и, наоборот, захват власти путем одностороннего одаривания [...]. Первобытный символический процесс не знает бескорыстного дара, ему известны лишь дар-вызов и обращение обменов. Когда эта обратимость нарушается (именно в силу возможности одностороннего одаривания, каковая предпола­гает возможность накопления и одностороннего перемещения цен­ностей), то собственно символическое отношение гибнет и возникает власть; в дальнейшем она лишь развертывается в экономическом механизме договора (наст. изд., с. 96).

Здесь видна вся сложность бодрийяровского понятия «символи­ческое». Оно является социальной характеристикой, особым типом со­циального действия — и этим сразу отличается от лакановского терми­на «символическое», обозначающего определенный регистр психичес­кой деятельности (при том что два других, коррелятивных термина — «реальное» и «воображаемое» — употребляются у Бодрийяра в доста­точно точном лакановском смысле). С другой стороны, оно отличается и от того смысла, в котором Леви-Стросе пишет об «эффективности символов», имея в виду символы, санкционированные социальной ин­станцией, структурами коллективного сознания («Фактически символи­ческое просто принижается до воображаемого», — негодует по его ад­ресу Бодрийяр. — наст. изд., с. 244). Символическое — это особая не­устойчивая, конфликтная, еще-не-обретшая формы стадия знаковой деятельности, где обращению (в обоих смыслах этого русского слова, соответствующих французским circulation и réversion, то есть «непре­рывное движение» и «обратный, возвратный ход») еще не поставлены препоны типа власти, цензуры, принципа реальности:

В первобытных культурах знаки открыто циркулируют по всей протяженности «вещей», в них еще не «выпало в осадок» оз­начаемое, а потому у них и нет никакого основания или истинного смысла (наст. изд., с. 180).

Когда свободная «циркуляция» знаков закупоривается, то об­разуются «тромбы», сгустки власти, возникают феномены накопле­ния и ценности⁴⁰.В этот момент «символическое отношение гиб­нет»; его механизмы корыстно-односторонне используются властью,

⁴⁰ Valeur — один из универсальных терминов, который у Бодрийяра (как, впрочем, уже и у Соссюра) работает в разных семантических полях: это и «сто­имость» в Экономикс, и «ценность» в философии, и «значимость» или «смысл» в применении к языку, и даже «эффект» в эстетических конструкциях, таких как живопись... По-русски нет термина,-который был бы «общим эквивалентом» всех этих значений; в переводе данной книги, чтобы хоть как-то отметить их не­прерывный взаимопереход, иногда приходилось использовать искусственные гиб­ридные образования — например, «смысловая ценность».

социальной инстанцией, своими дарами она блокирует возможность ответного дара, включая высший дар, дарование жизни: «[...] власть, вопреки бытующим представлениям, — это вовсе не власть преда­вать смерти, а как раз наоборот — власть оставлять жизнь рабу, кото­рый не имеет права ее отдать» (наст. изд., с. 101-102). Сталкиваются два темпоральных механизма обмена: время свободного, неограни­ченного, хотя и ритмизированного «обращения» слов, поступков, да­ров и т.д., и отрицательная темпоральность остановленного времени, закупоренного обмена. А при современном, третьем порядке симулякров образуется еще и третья темпоральность, связанная с новей­шим вариантом инстанции власти, — безразличная циркуляция симулятивных знаков, очищенных не только от референциальной при­вязки, но и от личностной «инвестиции». Это «прохладная» (Бодрийяр пользуется английским словом cool) манипуляционная деятельность, не чреватая более страстями, вызовом и риском; приме­ром ее может служить манипулирование потребительскими вещами или же механизм современной моды:

[...] мода являет собой то уже достигнутое состояние уско­ренно-безграничной циркуляции, поточно-повторяющейся комби­наторики знаков, которое соответствует сиюминутно-подвижному равновесию плавающих валют. В ней все культуры, все знаковые системы обмениваются, комбинируются, контаминируются, образу­ют недолговечные равновесия, чья форма быстро распадается, а смысл их не заключается ни в чем. Мода — это стадия чистой спекуляции в области знаков, где нет никакого императива коге­рентности или референтности, так же как у плавающих валют нет никакого устойчивого паритета или конвертируемости в золото; для моды (а в скором будущем, вероятно, и для экономики) из та­кой недетерминированности вытекает характерная цикличность и повторяемость, в то время как из детерминированности (знаков или же производства) следует непрерывный линейный порядок (наст. изд., с. 176).

Следует подчеркнуть: «ускоренно-безграничная циркуляция» представляет собой не символическое состояние, не возврат к без­властной, до-властной исходной стадии, по противоположное ей со­стояние симуляции: здесь власть кроется уже не в отдельных сверхценных, сакральных знаках, изъятых из свободного символического обращения, а в самом процессе «безумного становления» симулякров, подчиненных, однако же, формальному коду. Символический обмен, противоположный как властным запретам, сдерживающим обраще­ние знаков, так и пустой, безответственной комбинаторной свободе, образует промежуточное, неустойчивое состояние социальности,

вновь и вновь возникающее в конкретных процессах взаимодей­ствия людей и вновь и вновь разрушаемое, поглощаемое системой.

В своей следующей книге «О соблазне» Бодрийяр прямо обо­значил это неуловимо-конкретное отношение как игру:

Создаваемая сю обязанность — того же рода, что при вызове. Выход из игры уже не является игрой, и эта невозможность отри­цать игру изнутри, составляющая все ее очарование и отличие от порядка реальности, вместе с тем и образует символический пакт, правило, которое следует непреложно соблюдать, и обязанность в игре, как и при вызове, идти до конца⁴¹.

Роже Кайуа предложил классифицировать все многообразие человеческих игр на четыре разряда: Agôn (состязательные игры), Aléa (случайностные, «азартные»), Mimicry (подражательные) и Ilinx (экстатические)⁴². Ясно, что символический обмен представляет собой, по Бодрийяру, «агонистическую» игру, состязание, чреватое не­шуточным противоборством, сравнимое с дуэлью. В то же время эта игра способна доходить до крайних пределов, до экстаза, оборачива­ясь катастрофическим «истреблением» законов и установок социаль­ной инстанции, самозабвенным головокружением от неостановимого и разрушительного обмена, подобного исследованному Моссом потлачу (жертвенному обмену у североамериканских индейцев). С другой стороны, порядок симулякров ведет против человека другую игру — «мимикрическую», подменяя реальности условными подоби­ями (даже капитализм, по мысли Бодрийяра, «всегда лишь играл в производство» — наст. изд., с. 95), а в современной цивилизации — также и «алеаторную», по только из нее все более улетучивается азартность межсубъектного отношения, как в электронных cool-иг­рах с безличным компьютером⁴³. Таким образом, исключительно час­тые в тексте «Символического обмена...» и несравненно более ред-

⁴¹ Jean Baudrillard, De la séduction, Galilée, 1979, p. 181.

⁴² См.: Roger Caillois, Les jeux et les hommes, Gallimard, 1967. Книга Кайуа, по-видимому, является важным источником бодрийяровской концепции символического обмена; к ней, помимо прочего, отсылают два важнейших поня­тия, которыми пользуется Бодрийяр, — «симулякр» (подражательные игры) и «головокружение» (экстатические игры); одна из глав этой книги так и озаглав­лена: «Simulacre et vertige».

⁴³«Coolness — это чистая игра дискурсивных смыслов, подстановок на письме, это непринужденная дистантность игры, которая по сути ведется с одни­ми лишь цифрами, знаками и словами (...]. Достигнув определенной фазы отры­ва, они перестают быть средством коммуникации, товарооборота, они и есть сам оборот, то есть форма, которую принимает сама система в своем абстрактном коловращении» (наст. изд., с. 74).

кие в других книгах Бодрийяра слова и выражения с «игровой» се­мантикой («разыгрывать», «отыгрывать», «играть роль», «правила игры», «ставить на карту», порой даже «функционировать» — по-французски jouer, «играть») — это не просто навязчивый «языковой тик», а выражение одной из глубинных интуиции, которой следует автор в своих идейных построениях. В высшей своей форме игра воплощает в себе всю конфликтность отношений между человеком и властью: Истеблишмент навязывает индивиду симулятивно-безответственную игру в Деда Мороза, в которого можно верить «пона­рошку» , а индивид пытается навязать своим богам агрессивно-разру­шительную игру, принуждающую их к жертвенной гибели:

[...] наслаждение всякий раз возникает от гибели бога и его имени и вообще от того, что там, где было нечто — имя, означающее, инстанция, божество, — не остается ничего [...]. Нужна наивность человека западной цивилизации, чтобы думать, будто «дикари» уни­женно поклоняются своим богам, как мы своему. Напротив, они все­гда умели актуализировать в своих обрядах амбивалентное отноше­ние к богам, возможно даже, что они молились им только с целью предать их смерти (наст. изд., с. 344-345)⁴⁴.

Еще в начале 70-х годов Бодрийяр проанализировал как обра­зец агонистического обмена художественный аукцион — состяза­тельную азартную игру, в которой катастрофически отменяются обычные категории «потребительной стоимости» (игрокам безраз­лично собственно эстетическое достоинство продаваемого произведе­ния искусства) и «меновой стоимости» (аукционная цена взвинчива­ется вне всякого отношения к «нормальному» рыночному обмену ху­дожественных ценностей), зато имеет место своего рода аристократическая забава наших дней — соревнование в разруши­тельно-щедрых «тратах», аналог первобытного потлача. Существенно, что важнейшим атрибутом этого ритуального действа Бодрийяр на­зывает словно восходящее к правилам классической трагедии един­ство места и времени:

Личностный характер обмена предполагает единственность его места — в торгах нельзя участвовать по переписке — а главное, конкретную уникальность процесса: важнейшим составным эле­ментом аукциона является время, порядок следования, ритм, темп. В

⁴¹ Ср.: «Мы не верим в Бога, не «верим» в случай — разве что в банализированном дискурсе религии или психологии. Мы бросаем им вызов, а они — нам, мы играем с ними, а потому и не нужно, не следует в них «верить»». — Jean Baudrillard, De la séduction, p. 181.

смене повышающихся ставок каждый момент зависит от предыду­щего и от взаимоотношения партнеров. Отсюда специфическое раз­вертывание процесса, отличное от абстрактного времени экономи­ческого обмена⁴⁵.

А в другом месте он высказывается еще радикальнее, говоря, что удовольствие от игры связано с «отменой времени и простран­ства»⁴⁶ . Действительно, катастрофическая трата, заложенная в основе символического обмена, изымает его из длящегося профанного вре­мени и помещает в мгновенно-взрывное, катастрофическое время жертвенной смерти, роль которой в жизни человека и общества Бодрийяр трактует вслед за Жоржем Батаем (критикуя и «радикализи-руя» также и его концепцию)⁴⁷. В этом смысле он и противопостав­ляет два вида смерти — «быструю» и «медленную» (то есть «отсро­ченную», когда живой человек при жизни превращается в симулякр-«пережиток»). Скорая, насильственная смерть, смерть «не по правилам», установленным социальной системой, заменяется смер­тью жертвенной, разрушающей темпоральность системы и всю эту си­стему заодно:

Перед лицом простого символического «шантажа» (барри­кады 1968 года, захват заложников) власть распадается: раз она живет моей медленной смертью, то я ей отвечу моей насильственной смертью. Потому-то мы и мечтаем о насильственной смерти, что жи­вем смертью медленной. И даже одна эта мечта невыносима для власти (наст. изд., с. 106-107).

Смертельно-катастрофическую атемпоральность Бодрийяр об­наруживает не только в экстремальных явлениях вроде революции или террора, но и в поэзии. «Радикализируя» на сей раз анаграммати­ческую гипотезу Фердинанда де Соссюра, он утверждает: суть ана­грамматического письма не в том, чтобы (как, возможно, полагал сам Соссюр) под прикрытием видимого текста стихов тайно выразить дополнительное сакральное означаемое, имя божества, а в том, чтобы, напротив, без остатка разрушить это имя по строгим правилам поэти­ческой игры звуковых соответствий и перестановок:

⁴⁵ Jean Baudrillard, Pour une critique de l'économie politique du signe, Gallimard, 1979 [1972], p. 133-134.

⁴⁶ Jean Baudrillard, De la séduction, p. 204.

⁴⁷ Батай, помимо прочего, рассматривал жертвенный «внутренний опыт» как противоядие от времени: «[...] весь ужас времени, который давит, рвет в клочья, изводит, в том, что оно воплощает собою саму непостижимость, которая и проглядывает во всякой веренице мгновении, как проглядывает и в нашем су­ществовании, если мы не бежим от нес, паря в мнимостях знания» (Жорж Батай, Внутренний опыт, СПб., Аксиома, Мифрил, 1997, с. 25.5-256).

Символический акт состоит вовсе не в восстановлении име­ни бога, прихотливо проведенного сквозь текст поэмы [...]. Симво­лический акт заключается вовсе не в этом «возвращении», ретотализации после отчуждения, воскресении идентичности [то есть не в диалектическом цикле отрицания отрицания. — С.З.]; напротив, он всегда заключается в исчезновении имени, означающего, в экстерминации термина, в его безвозвратном рассеивании — оно-то и делает возможной интенсивную циркуляцию внутри стихотворе­ния (как и внутри первобытной группы по случаю празднества и жертвоприношения), оно-то и возвращает язык в состояние наслаж­дения [...] (наст. изд., с. 331).

Поэтический акт, понятый таким образом, противоположен «прохладным» играм современной кибернетизированной культуры; вместе с именем бога в нем рассеивается и сам код, так что «восста­новленным» оказывается не имя, а та свобода символической цирку­ляции, которой оно некогда воспрепятствовало. В «Символическом обмене...» Бодрийяр в первый и последний раз столь отчетливо сформулировал программу систематического (а отнюдь не хаоти­ческого) «истребления имени Бога», то есть подрыва властной ин­станции на уровне не повседневного быта, а поэтического творчества, «восстановления символического обмена в самом сердце слов» (наст. изд., с. 338). Программа эта была созвучна радикальным уст­ремлениям группы «Тель кель», искавшей поэтический эквивалент ре­волюционного действия. Однако и здесь Бодрийяр, в целом сочув­ственно оценивая работы одного из ведущих теоретиков «Тель кель» Юлии Кристевой, осторожно отмечает в них опасность принять по­этическую негативность «за еще одну диалектику» (наст. изд., с. 358). Сам он интерпретирует «сжигание» языка в поэзии или в ост­рословии иначе, в соответствии с недиалектическим характером со­временной социальной инстанции. Власть на уровне дискурса живет тавтологией («императив тавтологии, это фундаментальное правило господства» — наст. изд., с. 88)⁴⁸, и он противопоставляет ей неуст­ранимую амбивалентность, «обратимость» смыслов, а также еще одно особенное понятие, выражаемое трудпопереводимым словом «разрешение» (résolution). Два его смысла, буквальный и абстракт­ный, тесно связаны, так что «разрешение» кризиса или проблемы сто­ит в одном ряду с «растворением» какой-либо субстанции. Еще инте-

⁴⁸ Еще одна идея, восходящая к «Мифологиям» Барта, где тавтология на­звана в числе фундаментальных фигур «мифологической» риторики власти. У Бодрийяра гигантской тавтологией предстают симулятивные институты совре­менного общества — производство ради производства, труд ради труда, чело­век — биологический человек, и т.д.

реснее, что двойственна и его оценочная окраска: с одной стороны, бесследное исчезновение, «разрешение» реальности происходит под действием современного порядка симулякров («вместе с детермини­рованностью знака исчезает и вся его аура, даже самое его значение; при кодовой записи и считывании все это как бы разрешается» — наст. изд., с. 125; в моде «полностью разрешается» имитируемый ею мир исторических форм культуры — наст. изд., с. 167), а с другой стороны, то же явление служит эффективным оружием в борьбе с системой, в стратегии символического обмена и жертвенного разру­шения:

Символическое — это не понятие, не инстанция, не категория и не «структура», но акт обмена и социальное отношение, кладу­щее конец реальному, разрешающее в себе реальное, а заодно и оп­позицию реального и воображаемого (наст. изд., с. 241).

Поэтический текст — это образец наконец-то реализованного бесследного, безостаточного растворения частицы означающего (имени бога), а через нее и самой инстанции языка и, в конечном счете, разрешения Закона (наст. изд., с. 345).

[...]поэзия (или первобытный языковой ритуал) стремится не к производству означаемых, а к исчерпывающему истреблению, циклическому разрешению знакового материала [...] (наст. изд., с. 337).

Эффект «разрешения» — не в диалектической трансформации, а в легком, как бы волшебном исчезновении: «там, где было нечто [...] не остается ничего». Такая поэтическая аннигиляция вызывает ликующее чувство легкости и свободы: «Конец разделенности, конец кастрации, конец вытеснения, конец бессознательного. Полное разре­шение, полное наслаждение» (наст. изд., с. 372); это даже не экстати­ческое, а эйфорическое переживание смерти, которое расходится с батаевским пониманием жертвы. Символический обмен, как и потлач, неотделим от изничтожения предметов обмена; при этом они теряют свою ценностную весомость (неважно, «потребительную» или «мено­вую») и улетучиваются в виде легких, бестелесных негативностей, призраков, «пережитков», которые, собственно, и обмениваются в ра­достном и вольном процессе циркуляции⁴⁹. Это тоже симулякры — только симулякры как бы «прирученные»; подобными мнимостями можно перебрасываться, незаметно «разрешая» их тщательной поэти­ческой манипуляцией.

⁴⁹ Ср.: «Ничто не обменивается в терминах позитивной эквивалентнос­ти — по-настоящему обмениваются только отсутствие и негативность» — Jean Baudrillard, Le crime parfait, p. 103.

Все это выглядит довольно шатко и противоречиво, несмотря на несомненный радикализм и глубину бодрийяровской эстетики уничтожения, продолжающей традицию негативной эстетики Батая и Бланшо. «Разрешение» двусмысленно является фактором как гос­подствующей системы, так и ее субверсии; символический обмен, с се­тований на нехватку которого в современном обществе начинается книга Бодрийяра, присутствует в нем в рамках такого властно-пре­стижного института, как рынок произведений искусства; то есть власть может опираться не только на остановку и отсрочивание смысла, но и на его «безумную», экспоненциальную циркуляцию. За­даваемая при этом темпоральность — циклическое время — тоже оказывается двойственной. С одной стороны, символический обмен раз­рушает «цикл ценности» (наст. изд., с. 339); с другой стороны, благода­ря ему реализуется «обратимость времени — в цикле» (наст. изд., с. 42), и сам он представляет собой не что иное, как «цикл обменов, дарения и отдаривания» (наст. изд., с. 247); или, в другой формулировке, «это праздник — праздник восстановления цикла, в то время как дефицит порождает линейную экономику длительности; праздник восстановле­ния циклической революции жизни и смерти» (наст. изд., с. 276).

Известно, что циклическое время может иметь различный смысл. В мифологическом «вечном возвращении» (и в знаменитой ницшевской интерпретации этого концепта) оно выражает собой за­кономерность хода вещей, соединяющей цикличность природы, выра­жаемую в календарных праздниках, с циклической завершенностью человеческой жизни. В позитивистском толковании оно обусловлено слепой статистической вероятностью: вещи повторяются наподобие комбинаций игральных костей, просто в силу того, что их число огра­ничено. Наконец, в современной цивилизации оно запрограммировано в структуре информационных систем, работающих по схеме «воп­рос — ответ». Праздничная цикличность, опровергающая линейность буржуазного накопительства и взыскуемая Бодрийяром, относится к первому из этих типов; однако в современном обществе ведущей мо­делью цикличности является цикл моды: «В современную эпоху, по-видимому, одновременно утверждается и линейное время техническо­го прогресса, производства и истории, и циклическое время моды» (наст. изд., с. 171). Предельной формой такой цикличности является бред навязчивых идей, который, по мысли Фрейда, выражает цикли­ческое время влечения к смерти... Противопоставление этих разных видов циклической темпоральности так и осталось непроясненным, неразработанным в «Символическом обмене...».

Темпоральный характер имеет и еще одна бросающаяся в глаза слабость конструируемой Бодрийяром «символической альтерната-

вы» — настойчивая и, в общем, наивная апелляция к «первобытным обществам». Автор книги постоянно подчеркивает вредную исклю­чительность западной цивилизации — причудливой аномалии, где «все не как у людей»: «Ни одна другая культура не знает подобной разли­чительной оппозиции жизни и смерти [...]» (наст. изд., с. 262); «нео­братимость биологической смерти [...] специфична для нашей культу­ры. Все другие культуры утверждают [...]» (наст. изд., с. 282); «в любом другом обществе это нечто немыслимое» (наст. изд., с. 316); «это ничем не умеренное применение языка для нас настолько «ес­тественно», что мы его больше и не сознаем, а между тем оно отличает нас от всех других культур» (наст. изд., с. 333), и т.д. Но, противопо­ставляя этой выморочной цивилизации «первобытные общества» (да еще и делая это в жесткой полемике с антропологом Леви-Строссом, который, в отличие от него, годами изучал реальные первобытные об­щества «на месте»), он словно не замечает очевидной связи своих по­строений с традиционной для западной же цивилизации утопией «доб­рого дикаря», с мифом об идеальном, изначальном, доисторическом, до­временном состоянии. А между тем еще до выхода «Символического обмена...» ему на это жестко указал, опираясь на предыдущую его книжку «Зеркало производства», Жан-Франсуа Лиотар в своей «Либидинальной экономике» (1974):

Бодрийяр слышать не желает о природе и природности [...]. Но как же он не видит, что вся проблематика дара и символи­ческого обмена [...] всецело принадлежит западному империализ­му и расизму, что вместе с этим понятием он унаследовал у этноло­гов и идею доброго дикаря, только чуть-чуть либидинализированного?⁵⁰

И, напомнив процитированные выше слова Бодрийяра о том, что в первобытных обществах «нет производства, нет диалектики, нет бессознательного», Лиотар саркастически добавлял: «[...] тогда мы скажем, что нет и первобытных обществ»⁵¹.

В дальнейшем это вынужден был молчаливо признать и сам Бодрийяр. В его книгах 80-90-х годов ссылки на «первобытные об­щества» постепенно исчезают, да и вообще надежды на не-диалектическое преодоление современной цивилизации явно развеиваются. В «Символическом обмене...» прообразы такой альтернативы еще чуди­лись ему то в прямом революционном действии («обмен между тыся­чами людей, говорящих друг с другом в мятежном городе» [паст.

⁵⁰ Jean-François Lyotard, Economie libidinale, Minuit, 1974, p. 130. ⁵¹ Ibidem.

изд., с. 339], — это, разумеется, ностальгический намек на Париж 1968 года), то в политическом терроризме, то в авангардной поэзии, то даже в бесхитростном самоутверждении чернокожих подростков, пи­шущих свои граффити на улицах Нью-Йорка, — полтора десятилетия спустя он вынужден обескураженно признать, что «в сущности, революция действительно произошла во всем, но совсем не так, как ожидали»⁵². Система симулякров сумела перемолоть, переработать попытки своей субверсии, сумела включить их в свой цикл потенциализации, и именно это «сильное» время симулякров, недостаточно продуманное в «Символическом обмене...», оказалось роковым для символической альтернативы.

* * *

Выше уже отмечалось, что в «Фатальных стратегиях» (1983) понятию диалектического становления Бодрийяр противопоставил понятие «экстаза» в том же смысле, хотя и в менее терминологически ответственном контексте, оно появляется уже и в «Символическом обмене...», в связи с гиперреалистическим искусством: «вместо объекта репрезентации — экстаз его отрицания и ритуального унич­тожения: гиперреальность» (наст. изд., с. 147). Очевидна двусмыс­ленность данного понятия, соответствующая двусмысленности «раз­решения»: «экстаз» выглядит как бы успешной симуляцией символи­ческого акта, «ритуального уничтожения» объекта⁵³. Здесь уместно вспомнить еще один его смысловой аспект. Как известно, в филосо­фии Мартина Хайдеггера «экстазами» называются формы темпораль­ности⁵⁴ , и Бодрийяр, конечно, знал и учитывал данное значение терми­на, так как в «Символическом обмене...» он сам (наст. изд., с. 266) цитирует ту же работу Хайдеггера и именно в связи с формами тем­поральности (историчностью). Однако в его понимании «экстаза» именно что нет никакого временного смысла — речь идет о располза­нии, самовыпячивании объекта («выступании сущего из себя», пользуясь словами Хайдеггера), который переходит всякие границы,

⁵² Jean Baudrillard, La transparence du Mal, Galilée, 1990, p. 12.

⁵³ Ср. еще одну формулировку: «Экстаз характеризует переход бессодер­жательной и бесстрастной формы в чистое состояние, в чистую свою форму». — Jean Baudrillard, Amérique, p. 70.

⁵⁴ «Мы именуем [...] феномены настающего, бывшести, актуальности эк­стазами временности. Она не есть сперва некое сущее, только выступающее из себя, но ее существо есть временение в единстве экстазов». — Мартин Хайдег­гер, Бытие и время, М., Ad marginem, 1997, с. 329.

не претерпевая принципиального сущностного превращения; это «пе­реход от роста к разрастанию, от целеустремленности к гипертелии, от органического равновесия к раковым метастазам»⁵³.

Бодрийяр еще в «Системе вещей» отмечал сходный эффект на уровне обиходных предметов:

Вещи как бы болеют раком: безудержное размножение в них внеструктурных элементов, сообщающее вещи ее самоуверен­ность, — это ведь своего рода опухоль⁵⁶.

Метафора раковой опухоли, слепо и бессмысленно разрастаю­щейся субстанции настойчиво повторяется в работах Бодрийяра 80-90-х годов, характеризуя все новейшее состояние западной циви­лизации, которая от реализации некоторого общего проекта (то есть от временной устремленности в будущее) перешла к бесконечному и атемпорал