Инцестуозная манипуляция

Через такой обязательный нарциссизм осуществляется ныне и «раскрепощение» тела. «Раскрепощенное» тело — это такое тело, где закон и запрет, раньше цензурировавшие пол и тело извне, как бы интериоризировались в виде нарциссической переменной. Внешние ограничения превратились в ограничение знаковое, в замкнутую на себя симуляцию. И если пуританский закон Отца распространялся прежде всего на генитальную сексуальность и действовал насиль­ственно, то на нынешней фазе происходит перемена всех этих харак­теристик репрессии:

- ей более не присуще насилие: это умиротворенная репрессия;

- она более не нацелена по преимуществу на генитальную сек­суальность, получившую себе законное место в наших нравах. На нынешней, гораздо более тонкой и радикальной стадии репрессии и контроля, целью является самый уровень символического. Иными словами, репрессия, оставив позади вторичную половую организацию (генитальность и двуполую модель общества), обратилась на первич­ную (эрогенные отличия и амбивалентность, отношение субъекта к своей неполноте, на чем и основана сама возможность всякого симво­лического обмена)¹;

¹ Следует ясно понимать, что «раскрепощение» и «революция» тела ра­зыгрываются главным образом на уровне вторичной половой организации, то есть на уровне двуполой рационализации пола. То есть они отстают на фазу, дей­ствуя там, где прежде действовало пуританское вытеснение, а потому бессильны против новейшей репрессии, действующей на уровне символического. Такая ре­волюция «отстает на одну войну» от способа репрессии. Или, лучше сказать (и хуже для нас), фундаментальная репрессия незаметно проходит сквозь «сексуальную революцию», прогрессирует под ее же воздействием; эта революция час­то опасно сближается с этой «тихой» репрессией в духе управляемого нарцис­сизма, о котором говорилось выше.

- она осуществляется уже не во имя Отца, а как бы во имя Матери. Поскольку символический обмен основан на запрете инцеста, то всякое снятие (цензура, вытеснение, деструктурация) этого уровня символического обмена означает процесс ипцестуозной регрессии. Мы уже видели, что эротизация и фаллическая манипуляция тела ха­рактеризуются как фетишизация; а перверсивный фетишист опреде­ляется тем, что он так и не вышел из круга желания матери, сделав­шей из пего замену недостающего ей. Перверсивный субъект — жи­вой фаллос матери, и вся его работа сводится к тому, чтобы укрепляться в этом миражном представлении о себе, находя в нем ис­полнение своего желания, на деле же материнского желания (тогда как традиционная генитальная репрессия означает исполнение От­цовского слова). Как видим, здесь создается характерная ситуация инцеста: субъект перестает разделяться (больше не отделяется от своей фаллической идентичности) и разделять (больше не расстается ни с какой частью себя самого при отношениях символического обме­на) . Он всецело определяется самоидентификацией с фаллосом мате­ри. Тот же процесс, что и при инцесте: все остается в семье.

Так и вообще происходит сегодня с телом: хотя закон Отца и пуританская мораль в нем (более или менее) отменены, по отменены они по законам либидинальной экономики, характеризующейся деструктурацией символического и снятием запрета на инцест. Такая все­общая, распространяемая масс-медиатически модель исполнения жела­ния не лишена черт обсессии и тревоги, в отличие от пуританского невроза на истерической основе. Теперь тревога связана уже не с эдиповским запретом, а с ощущением, что даже «в лоне» удовлетворе­ния и многократного фаллического наслаждения, даже «в лоне» на­шего щедрого, терпимого, смягчающе-пермиссивного общества ты ос­таешься всего лишь живой игрушкой материнского желания. Эта тре­вога глубже, чем генитальная фрустрация, так как вызвана она устранением символического и обмена, ипцестуозным положением субъекта, когда ему недостает даже собственной неполноты; такая тревога сегодня повсеместно проявляется в обсессивной фобии — ощущении, что тобой манипулируют.

Все мы каждый по-своему переживаем эту изощренную форму репрессии и отчуждения: ее источники неистощимы, она вкрадчиво присутствует во всем, средств борьбы с нею не найдено, да, возможно, и вовсе не найти. Дело в том, что такая манипуляция отсылает к дру-

гой, первичной, — когда мать манипулирует субъектом как своим собственным фаллосом. Этой полной неразделимости участников ма­нипуляции, этой утрате себя невозможно противиться так, как транс­цендентному закону Отца. Отныне задачей любой революции будет учесть это фундаментальное условие и вновь обрести — между зако­ном Отца и желанием матери, между «циклом» репрессии/трансгрес­сии и циклом регрессии/манипуляции — форму организации симво­лического¹ .

¹ Этим предполагается такой тип обмена, где больше не господствует зап­рет на инцест и закон Отца, как он господствует в знакомом нам типе обмена (экономического и языкового), основанном на ценности и достигающем своего высшего выражения в системе меновой стоимости. Такой искомый тип обмена существует — это символический обмен, основанный как раз на упразднении ценности, разрешая определяющий ее запрет и преодолевая закон Отца. Симво­лический обмен — это не регрессия в до-законное состояние (состояние инцес­та) и не просто трансгрессия (все еще зависимая от закона), а разрешение этого закона.

Модели тела

1. Для медицины базовой формой тела является труп. Иначе говоря, труп — это идеальный, предельный случай тела в его отноше­нии к системе медицины. Именно его производит и воспроизводит медицина как результат своей деятельности, проходящей под знаком сохранения жизни.

2. Для религии идеальным опорным понятием тела является зверь (инстинкты и вожделения «плоти»). Тело как свалка костей и воскресение после смерти как плотская метафора.

3. Для системы политической экономии идеальным типом тела является робот. Робот — это совершенная модель функционального «освобождения» тела как рабочей силы, экстраполяция абсолютной и бесполой рациональной производительности (им может быть и умный робот-компьютер — это все равно экстраполяция мозга рабочей силы).

4. Для системы политической экономии знака базовой моделью тела является манекен (во всех значениях слова). Возникнув в одну эпоху с роботом (и образуя с ним идеальную пару в научной фантас­тике — персонаж Барбареллы), манекен тоже являет собой тело, все­цело функционализированное под властью закона ценности, но уже как место производства знаковой ценности. Здесь производится уже не рабочая сила, а модели значения — не просто сексуальные модели исполнения желаний, но и сама сексуальность как модель.

Таким образом, в каждой системе, независимо от ее идеальных целей (здоровья, воскресения, рациональной производительности, рас­крепощенной сексуальности), нам оказывается явлена новая форма редуктивного фантазма, составляющего ее основу, новая форма бре-

дового видения тела, образующего ее стратегию. Труп, зверь, машина или манекен — таковы те негативные идеальные типы тела, те формы его фантастической редукции, которые вырабатываются и запечатле­ваются в сменяющих друг друга системах.

Удивительнее всего то, что тело ничем не отличается от этих моделей, в которые заключают его различные системы, и вместе с тем представляет собой нечто совершенно иное — радикальную альтерна­тиву им всем, неустранимое отличие, отрицающее их все. Эту проти­воположную виртуальность тоже можно называть телом. Только для нее — для тела как материала символического обмена — нет модели, нет кода, нет идеального типа и управляющего фантазма, потому что не может быть системы тела как анти-объекта.

«Phallus exchange standard»¹

Начиная с эпохи промышленной революции, в ходе все больше­го обобщения политической экономии, или же углубления закона цен­ности, сфера материальных благ, язык и сексуальность (тело) были объяты одинаковой переменой.

1. Продукты становятся товарами: в них есть потребительная и меновая стоимость. С одной стороны, они подчинены абстрактно-целесообразным «потребностям», которые они «удовлетворяют», а с другой стороны, структурной форме, которая регулирует их производ­ство и обмен.

2. Язык становится средством коммуникации, полем сигнификации. Он организуется как порядок означающих и означаемых. В нем то же, что в товаре, разделение на референциальную целенаправ­ленность, которую язык как средство имеет целью выражать (поря­док означаемых), и структурную форму, регулирующую обмен озна­чающих (код языка).

И в том и в другом случае переход к функциональной целевой установке, рациональное подчинение некоторому «объективному» со­держанию (потребительной стоимости или означаемому/референту) закрепляет собой подчиненность определенной структурной форме, а именно форме политической экономии. В рамках же «неокапиталистического» (техно- и семиократического) общества эта форма систе­матизируется за счет «объективной» референции: означаемые и по­требительные стоимости постепенно исчезают, уступая место одному лишь функционированию кода и меновой стоимости.

¹ «Фаллический обменный стандарт» (англ.; по аналогии с финансовым термином «Gold Exchange Standard», «Золотой обменный стандарт»). — Прим. перев.

В итоге этого процесса (итоге, который лишь сегодня становит­ся нам виден) оба «сектора» — производство и сигнификация — схо­дятся. Изделия и товары производятся так же, как знаки и сообще­ния, регулируемые абстрактным устройством языка: в качестве носи­телей ценностей, целевых установок (своих означаемых) они циркулируют согласно абстрактно-обобщенной форме, упорядочивае­мой моделями. В пределе товары и сообщения получают одинаковый статус знаков. Впрочем, и здесь их референтность отступает на вто­рой план ради чистой игры означающих, способной при этом достигать структурного совершенства — ускорения и умножения посланий, со­общений, знаков, моделей; такова мода как целостный цикл, в котором и находит себе завершение линейный мир товара.

Тело и сексуальность можно анализировать в тех же самых терминах потребительной/меновой стоимости, означаемого/означаю­щего.

1. Можно показать, что сексуальность, в ходе своего нынешнего «раскрепощения», разрешается в потребительную стоимость (удов­летворение «сексуальных потребностей») и меновую стоимость (игру и исчисление эротических знаков, регулируемые циркуляцией моде­лей). Показать, что сексуальность автономизируется как функция: от коллективной функции воспроизводства рода она переключается на такие индивидуальные функции, как обеспечение физиологического (составной части общей гигиены) и психического равновесия, «выра­жение субъективности», выведение наружу бессознательного, этика сексуального удовольствия — и что там еще? Во всяком случае, сек­суальность становится элементом экономики субъекта, объективной целевой установкой субъекта и сама подчиняется ряду целевых уста­новок, каковы бы они ни были в том или ином случае.

2. Функционализируясь (подчиняясь некоторому трансценден­тному содержанию, которое говорит через ее посредство, хотя бы то был ее же собственный идеализированный принцип — либидо, самая искусная личина означаемого), сексуальность вместе с тем и принима­ет структурную форму (так же как промышленные изделия или язык коммуникации). Она раскладывается по обобщенным оппозициям (Мужское/Женское), ограничивается их дизъюнктивностью, крис­таллизуется в осуществлении той или иной сексуальной модели, при­вязанной к тому или иному половому органу и закрывающей игру телесных означающих.

3. Структура Мужского/Женского совпадает с привилеги­рованным положением генитальной функции (репродуктивной или эротической). Это преимущество генитальной сексуальности над все­ми другими эрогенными возможностями тела отражается в структуре

социального строя, с его преобладанием мужского начала. Ибо струк­турная организация пользуется биологическими отличиями — но даже не для поддержания настоящего отличия, а, напротив, для уста­новления всеобщей эквивалентности: Фаллос становится абсолют­ным означающим, с которым все эрогенные возможности соизмеря­ются и соупорядочиваются, обретая абстрактно-эквивалентный харак­тер. Этот Phallus Exchange Standard регулирует сегодня всю нашу сексуальность, не исключая и «сексуальную революцию».

4. То, что фаллос выступает как всеобщий эквивалент сексу­альности, а сама сексуальность как всеобщий эквивалент символичес­ких возможностей обмена, — все это означает, что на развалинах сим­волической экономики тела образуется политическая экономия тела. Нынешняя «революция», экзальтация сексуальности в контек­сте общего раскрепощения нравов знаменует собой лишь достижение телом и сексуальностью стадии политической экономии, их приобще­ние к закону ценности и всеобщей эквивалентности.

5. И в том и в другом аспекте процесса — выдвижении сексу­альности как функции и как структурного дискурса — субъект оказывается перед лицом фундаментальной нормы политической эко­номии: он мыслит и сексуально определяет себя в терминах равнове­сия (равновесия функций при личностной идентичности) и связнос­ти (структурной связности дискурса при бесконечном воспроизведе­нии кода).

Подобно тому как «означиваемые», вовлекаемые в политичес­кую экономию знака объекты подчиняются императиву упрощения, аскетически-экономного функционального расчета, подобно тому как знак в целом тяготеет к функциональному упрощению, дабы точнее выражать взаимную адекватность означающего и означаемого (это его закон и принцип реальности), — так и тело, захваченное полити­ческой экономией, тоже стремится к абсолютному императиву фор­мальной наготы. Подобная нагота, где в концентрированном виде за­печатлена и вся работа маркирования, моды, макияжа, и идеалистичес­кая перспектива «раскрепощения», — не имеет ничего общего с «открытием» или «новообретением» тела: в ней выражается логичес­кая метаморфоза тела в процессе исторического развития нашего общества. В ней выражается современный статус тела по отношению к политической экономии. Подобно тому как упрощение вещей озна­чает их закрепление за определенной функцией, то есть их нейтрали­зацию через функцию, так и наготой тела определяется его закрепле­ние за половой функцией, за полом как функцией, то есть взаимная нейтрализация тела и пола.

Демагогия тела

Под знаком сексуальной революции преображается и влечение как революционная субстанция, и бессознательное как субъект исто­рии. Раскрепостить первичные процессы как «поэтический» принцип общественной реальности, освободить бессознательное как потреби­тельную стоимость — вот какое воображаемое кристаллизуется под лозунгом тела. Понятно, почему опорой для всех этих надежд служат тело и пол: просто, будучи вытесняемы при любом строе, в котором «исторически» оформлялись паши общества, они сделались метафорами радикальной негативности. Теперь некоторые хотят, чтобы они из метафоры стали революционным фактом. Ошибка: приняв сторону тела, мы попадаем в ловушку. Перейти на сторону первичного процесса невозможно, это просто очередная вторичная иллюзия (Ж.-Ф.Лиотар).

В лучшем случае — опять-таки теоретически — тело останет­ся навеки амбивалентным. Это и объект и антиобъект, пересекающий и отменяющий все дисциплины, которые притязают уловить его единство; это и место и не-место — место бессознательного как не­место субъекта, и т.д. Так же и современный психоанализ (Леклер), проведя разделение между телом анатомическим и телом эрогенным, постулирует процесс желания в режиме буквы — от имени тела. Всюду тело. Просто у нас нет термина, который обозначал бы не­место; понятно, что лучше всего подходит здесь то, чем на протяжении всей пашей истории обозначалось не-имевшее-места, вытесненное. Но не следует забывать, чем грозит такое наследство. Привилегированно-субверсивное положение, которое придавала телу его вытеснен-

ность, прекращается благодаря его нынешней эмансипации¹ (каковая есть следствие не только политики репрессивной десублимации: в официализации тела и пола принимает участие и психоанализ, и здесь опять-таки тело и пол как важнейшее происшествие [événement] в жизни субъекта, как процесс и труд, неразрывно переплетены с теми же телом и полом как историческим пришествием [avènement] в сфере понятий и ценностей). Вопрос в том, не отрицает ли «раскре­пощенное» тело окончательно те символические потенции, которыми раньше обладало тело вытесняемое, не является ли тело, «о котором говорят», прямой противоположностью тела, которое говорит само. В нынешней системе телу как месту первичных процессов противосто­ит тело как вторичный процесс — эротическая потребительная и ме­новая стоимость, рационализация под знаком ценности. Телу влече­ний, одержимому желанием, противостоит тело семиургизованное, структурализованное, театрализованное в наготе, функционализованное операциональной сексуальностью.

Такое вторичное тело, тело сексуальной эмансипации и «репрес­сивной десублимации», предстает исключительно под знаком Эроса. Пол рассматривается только как принцип Эроса — то есть они вза­имно нейтрализуются при раз-записывании влечения к смерти. При этом принцип удовольствия утверждается как разумное основа­ние «освобожденной» субъективности, «новой политической эконо­мии» субъекта. «Эрос создает новую форму разума. Теперь разум­ным становится то, что поддерживает порядок удовлетворения»

¹ Вслед за историей негативности тела начинается история его позитивно­сти. Вся двусмысленность нынешней «революции» возникает оттого, что тело, веками вытесняемое, утвердилось как ценность. В силу своей вытесненности оно получило нагрузку трансгрессивных возможностей, переоценки всех ценнос­тей. Но следует учитывать, что параллельно с этим, под прикрытием вытеснения, долгое время происходило и тесное сближение тела с рядом «материалистичес­ких» ценностей (таких как здоровье, благополучие, сексуальность, свобода): по­нятие тела росло под прикрытием трансцендентального материализма, а сам он потихоньку вызревал в тени идеализма как его запасной вариант, — поэтому и само возрождение тела происходит согласно детерминированным целевым уста­новкам, играя роль динамического начала в равновесии этой новой системы цен­ностей. Нагота становится эмблемой радикальной субъективности. Тело стано­вится знаменем влечений. Но подобное освобождение столь же неоднозначно, как и всякое другое. Субъективность здесь освобождается как ценность. По­добно тому как труд всегда «освобождался» лишь как рабочая сила в системе производительных сил и меновой стоимости, так и субъективность всякий раз ос­вобождается лишь как фантазм и знаковая ценность в рамках управляемой сигнификации, систематики значения, которая явным образом совпадает с система­тикой производства. В общем, «освобожденная» субъективность освобождается только в том смысле, что переходит под власть политической экономии.

(Маркузе)¹. С этого момента «освобожденная» субъективность сво­дится к тому, что вписывается как позитивный фактор в осуществле­ние принципа удовольствия, Эроса, в котором просто овеществляется либидо как модель исполнения желания. Здесь имеет место новый разум, открывающий путь к безграничному целеполаганию субъекта, и не остается больше никакой разницы между сексуальной «эскалаци­ей» и принципом бесконечного экономического роста в обществе «освобожденных» производительных сил: оба они развиваются в рамках единого процесса, и оба равно обречены на неудачу в силу неизбежного возврата влечения к смерти, которое они надеялись обуздать.

Тело, помещенное под знаком Эроса, являет собой более разви­тую фазу политической экономии. Исчезновение символического об­мена здесь так же радикально, как и отчуждение человеческого труда в классической системе политической экономии. И если Маркс опи­сал ту историческую фазу, где отчуждение рабочей силы и логика товарного производства с необходимостью выливались в овеществ­ление сознания людей, то сегодня можно сказать, что вписывание тела (и вообще всех областей символического) в логику знака с не­обходимостью сопровождается овеществлением бессознательного.

Нагота не раскалывается желанием — она играет роль его эк­вивалента, его зрелища. Тело не раскалывается полом — оно играет роль означающего и эквивалента пола. Сексуальность не раскалыва­ется амбивалентностью — в результате структурных махинаций с «мужским» и «женским» она играет роль эквивалента этой амбива­лентности! Сексуальный диполь играет роль сценария отличий. Структурно раздвоенное либидо играет роль упрощенного эквива­лента влечения к смерти. Так и во всем нагота, тело, пол, бессознатель­ное и т.п., вместо того чтобы открывать путь к более глубинным от­личиям, выстраиваются в ряд как эквивалентные репрезентанты друг друга, образуют метонимические сочетания и, как конечный резуль­тат, — дискурсивную логику сексуальности, дискурс пола как ценно­сти. Та же операция, что и в психометафизике, где субъект как иде­альный референт образуется из одной лишь беспрерывной циркуля­ции, метонимического обмена терминов сознания, воли, представления и т.п.

¹ Герберт Маркузе, Эрос и цивилизация, Киев, Государственная библиоте­ка Украины для юношества, 1995, с. 233. — Прим. перев.

Притча

« — Ах, ну почему существуют два пола? — Что же тебе не нравится? Тебе бы хотелось, чтобы их было двенадцать или один?»

(Современный роман)

Разброс значений можно и увеличить: почему не нулевое или бесконечное число полов? Вопрос о «цифрах» здесь бессмыслен (в то время как логически возможен вопрос, почему на руке не шесть пальцев). Бессмыслен потому, что половое деление — это именно раздел, проходящий через каждого субъекта, из-за чего немыслимыми оказываются и «один», и «несколько», но также и «два», потому что «два» уже является числом (именно число два и обыгрывается в приведенном выше абсурдном диалоге). В радикальном своем пони­мании пол вообще не может получить форму целых чисел или статус исчислимости: пол — это отличие, а две «стороны» отличия не явля­ются элементами и не могут быть ни слагаемыми, ни составными ча­стями серии. Они могут учитываться только как единицы.

Зато процитированный диалог логичен в рамках внушаемой нам двуполой модели (Мужское/Женское), так как в этой модели пол изначально полагается в виде двух элементов структурной оппо­зиции. Возможность дойти до абсурда, до серийного перечисления полов, до накопительного понятия пола уже заложена в двуполой структуре с того самого момента, когда мужское и женское полагают­ся как целые элементы.

Таким образом, амбивалентность пола сводится на нет бивалентностъю двух полов и половых ролей. Сегодня, когда эта бива-

лентность преображается в силу «сексуальной революции», якобы стирающей различия мужского и женского, амбивалентность пола сводится на нет двойственностью унисекса.

Против сексуалистских метафор.

Сегодня, в свете идей Фрейда, все научились очень хорошо, даже слишком хорошо, различать за любой социальной, этической, по­литической практикой сублимацию и вторичную рационализацию пер­вичных процессов. Расшифровывать любые дискурсы в терминах вытеснения и фантазматической детерминированности сделалось культурным стереотипом.

Но дело-то как раз в том, что это не более чем термины, и бес­сознательное в них не более чем специальный язык. Столь же фантазматическим становится и сексуальный дискурс, когда пол уже не критически сводит к нулю, как прежде, социально-нравственные мис­тификации, а сам оказывается способом рационализации проблемы, связанной с символическим уничтожением всех социальных отно­шений, — проблемы, которую сексуалистский дискурс помогает ввес­ти в безопасные рамки кода. Сегодня во «Франс-диманш» запросто можно прочесть, что у многих женщин фригидность проистекает от слишком сильной фиксации на отце и что они наказывают себя за это, не давая себе получать удовольствие; отныне сия психоаналитичес­кая «истина» составляет достояние культуры и фактор социальной рационализации (чем и обусловлен все более безысходный тупик психоаналитического лечения).

Сексуальная или психоаналитическая интерпретация не облада­ет никакой исключительностью. Она не хуже других может стать объектом фантазма как истина в последней инстанции — а потому сразу же и как революционный мотив. Так и происходит сегодня: союз психоанализа с революцией имеет столь же воображаемый, столь же искаженный характер, что и «перехват» психоанализа бур­жуазией: и тот и другой связаны с фиксацией пола и бессознатель­ного как детерминирующей инстанции, с их сведением к рационально-причинному порядку.

Где есть рационализация во имя какой бы то ни было инстан­ции, там есть и мистификация. Там, где сексуальное сублимируется и рационализируется в политическом, социальном, нравственном — но и там, где символическое цензурируется и сублимируется в господству­ющем сексуальном дискурсе.