Рассказ Чжуан-цзы о мяснике

«Скажи, — спросил князь Вэн-хуэй, — как же ты достиг столь высокой степени искусства?»

Мясник отложил свой нож и сказал: «Я люблю дао и таким образом совершенствуюсь в своем искусстве. Когда я начинал зани­маться своим делом, я видел перед собой только бычью тушу. Три года спустя я уже больше не видел тушу. Теперь я постигаю все не столько глазами, сколько умом. Мои чувства больше не работают; ра­ботает только ум. Я знаю, как от природы сложен бык, и режу только по сочленениям и промежуткам. Я не разрубаю артерии, вены, мышцы и жилы, а уж тем более крупные кости! Хороший мясник изнашивает за год один нож, потому что режет только по мясу. Обычный мясник изнашивает по ножу каждый месяц, потому что нож у него затупляет­ся о кости. Мне мой нож служит уже девятнадцать лет. Им раздела­ны тысячи бычьих туш, а лезвие его все еще кажется свежезаточенным. Просто в сочленениях костей есть промежутки, а лезвие ножа не имеет толщины. Тому, кто умеет погружать тончайшее лезвие в эти промежутки, легко работать ножом, ведь он режет по пустым местам. Потому-то я и пользуюсь своим ножом уже девятнадцать лет, а лез­вие его до сих пор кажется свежезаточенным. Каждый раз, когда мне приходится разделывать сочленения костей, я отмечаю наиболее трудные места, задерживаю дыхание, пристально вглядываюсь и дей­ствую не спеша. Я тихонько провожу ножом, и сочленения разделя­ются с такой же легкостью, как если бы я складывал на землю куски глины. Тогда я вытаскиваю нож и распрямляюсь...» (Чжуан-Цзы, III, «Начало гигиены»).

Это прекрасный пример анализа, его поразительной операцио­нальной действенности, если преодолеть взгляд на объект как на не­что полное, субстанциально-непрозрачное («когда я начинал зани­маться своим делом, я видел перед собой только бычью тушу»), если преодолеть анатомический взгляд на тело как сплошную, объединяе­мую своим внешним обликом массу костей, мяса и внутренних орга­нов, которую можно резать как хочешь; с такой массой работает обычный мясник, который знай режет изо всех сил, тогда как следует дойти до сочленений пустоты, до той структуры пустот, в которой тело обретает свою сочлененность («я режу только по сочленениям и промежуткам»). Нож, которым пользуется мясник из притчи Чжуан-цзы, не есть полнота, проходящая сквозь полноту, он и сам есть пусто­та («лезвие ножа не имеет толщины») и работает он с пустотой («легко... ведь он режет по пустым местам»). Такой нож, действую­щий по воле острого аналитического ума, работает не с простран­ством, занимаемым бычьей тушей и фиксируемым органами чувств, глазами, — он сообразуется с внутренней логической организацией ритма и интервалов. Он оттого не знает износу, что не имеет дела с враждебной субстанцией мяса и костей, он представляет собой чистое отличие и работает тоже с отличиями, — в данном случае с целью расчленения туши, но ясно, что эта практическая операция зиждется на особой символической экономике, связанной не с «объективным» познанием и не с силовыми отношениями, а со структурой обмена; нож и туша взаимообмениваются, нож артикулирует моменты не­полноты туши и тем самым деконструирует ее согласно ее собствен­ному ритму.

Такой нож — это также и леклеровская буква, которая осуще­ствляет эрогенный раздел того или иного места в теле согласно логи­ке желания. Эта символическая запись всегда налицо и «не знает из­носу», так как буква в силу крайней топкости своего начертания рас­членяет анатомическое тело и работает в его членораздельной пустоте, — тогда как полновесный дискурс, дискурс плохого мясника, знай себе режет по материально-анатомическому, наглядному телу.

Тысячелетний предок ножа Лихтенберга¹, который своим логи­ческим парадоксом (нож без лезвия, которому недостает рукоятки) образует вместо наглядной, фантастико-фантазматической полноты фаллоса символическую конфигурацию фаллоса отсутствующе­го, — этот нож не режет по телу; он разрешает его, внимательно и мечтательно циркулирует по нему (внимательность здесь зыбкая:

¹ Противоположный бритве Оккама, которая как раз кастрирует и чертит прямую линию абстракции и рациональности.

«задерживаю дыхание, пристально вглядываюсь и действую не спе­ша»); он продвигается анаграмматически — то есть не от члена к члену, не от органа к следующему органу, как от слова к слову по прямой линии функционального синтаксиса; так поступают плохой мясник и лингвист, занимающийся сигнификацией. Здесь же лезвие смысла другое: оставляя в стороне видимое тело, оно прослеживает тело внутреннее, под-телесное, подобно тому как анаграмма работает по модели рассеяния и разрешения некоторого термина, некоторого первичного корпуса, секретом которого является иная, иод-дискур­сивная артикуляция какого-то имени или формулы, неотступно пре­следующих текст своим отсутствием. Эту-то формулу тела, бросаю­щую вызов телу анатомическому, описывает и разрешает нож мясни­ка. Нет сомнения, что действенность, символическая эффективность знака в первобытных обществах отнюдь не носит «магического» харак­тера, по связана с этой тончайшей работой анаграмматического разре­шения. Так и с архитектурой эрогенного тела, которая есть не что иное, как анаграмматическая артикуляция некоторой «утраченной и никогда не бывшей» формулы, дизъюнктивно-синтетически воссоздаваемой лез­вием желания, намечаемой, но не высказываемой; собственно, желание и есть это разрешение означающего в орфическом рассеянии тела, в ана­грамматическом рассеянии поэмы, чей музыкальный ритм совпадает с ритмом мясницкого ножа из притчи Чжуан-цзы.