Развитие дележно-коммуналистических отношений
На той стадии развития, на которой весь продукт был жизнеобеспечивающим, ни один способный к труду человек не мог от него уклониться. Противоположный образ действия с неизбежностью непосредственно ставил под угрозу само бытие коллектива. Существующие отношения побуждали человека не просто трудиться, но трудиться с максимальной отдачей. Ни один индивид не мог ограничиться добычей такого количества продуктов, которое было достаточно для его собственного прокормления. Ведь все, что он добыл, поступало в общую собственность коллектива и вместе со всей остальной добычей подлежало распределению между членами коллектива сообразно с их потребностями. В результате даже добыв много, человек мог получить мало, остаться полуголодным, если потерпели неудачу остальные члены коллектива.
В таких условиях человек с неизбежностью должен был стремиться добыть возможно больше продукта. Только таким способом он мог гарантировать себе прожиточный минимум. Все это было достаточным стимулом развития производства.
С появлением более или менее регулярного избыточного продукта существование людей стало значительно более гарантированным. Общество оказалось теперь в состоянии обеспечивать прожиточным минимумом всех своих взрослых членов даже в том случае, если не все они принимали участие в труде. Если теперь принять во внимание, что в условиях существования коммуналистических отношений человек имел право на долю общественного продукта исключительно лишь в силу принадлежности к кругу, между членами которого разбор или дележ были обязательными, то нетрудно понять, что все это создавало возможность для отдельных трудоспособных лиц жить, не трудясь.
Обязанность трудиться является одной из самых важных из числа тех, что возлагаются первобытным социоисторическим организмом на своих членов. Уклоняющиеся от труда всегда объекты презрения. «Имеются действия, - писал, например, британский этнограф Альфред Реджинальд Рэдклифф-Браун в своей монографии об аборигенах Андаманских островов, - которые хотя и не представляют собой оскорбления какого-либо определенного индивида, тем не менее рассматриваются как антисоциальные. Одним из них является леность. От каждого человека ожидают, что он внесет соответственный вклад в обеспечение себя и других пищей. Если человек увиливает от своих обязанностей, ему ничего не будет сказано, если он не является юношей, и другие по-прежнему будут давать ему пищу, но он обнаружит себя занимающим унизительное положение в лагере и полностью потеряет уважение товарищей». [5] Такого рода высказываний можно было бы привести много. Насмешек и презрения было, как правило, вполне достаточно, чтобы заставить человека трудиться.
Но общество не может ограничиться только этим. Оно объективно заинтересовано не просто в том, чтобы человек трудился, но чтобы он по-прежнему стремился добыть как можно больше продукта. В противном случае объем произведенного продукта мог упасть до уровня жизнеобеспечивающего. Но старых средств теперь было недостаточно. В новых условиях каждый человек, взятый в отдельности, мог рассчитывать получить достаточную долю продукта даже в том случае, если сам не прилагал слишком больших усилий.
Если полный социальный паразитизм в раннепервобытной общине вряд ли был возможен, то частичный - работа не с полной отдачей - имел место. Об этом свидетельствует приведенное выше высказывание А.Р. Рэдклиффа-Брауна, которое легко можно дополнить массой сходных.
В работе о батеках - одной из диалектных групп семангов Малакки - сообщается, что у них некоторые трудоспособные мужчины получали от общины больше, чем давали. И причина состояла не в том, что они не могли вносить большой вклад, а в том, что они трудились не в полную меру сил. На вопрос исследователя, почему человеку, чья леность очевидна, не предложат покинуть группу, следовал ответ: «ведь он же батек!» [6]
В этих условиях нужны были новые стимулы к труду. И они возникли. Объективная заинтересованность общества в том, чтобы каждый его член трудился с наибольшей отдачей, первоначально находила свое проявление в почете, которым стали окружать людей, вносивших больший, чем остальные, вклад в создание общественного продукта. Искусные и удачливые охотники пользовались уважением и раньше. Однако если раньше в центре внимания были их личные качества, то теперь прежде всего их вклад в совокупный общественный продукт. В соответствии с этим вырабатываются различные формы общественной оценки и общественного признания вклада данного охотника. Если добыча была велика, то она нередко торжественно демонстрировалась, причем охотнику воздавались почести. Иногда дело обходилось без демонстрации, но охотника восхваляли. У аборигенов Арнемленда удачливый охотник получал особый почетный титул. Почетное звание получала и женщина, прославившаяся собирательством пищи. Эти титулы давали значительный престиж, и люди всеми силами стремились их заполучить.
Одновременно с возвеличиванием охотников, вносивших существенный вклад в общий фонд, формировалось неуважительное отношение к тем, чей вклад был невелик. Деление охотников на удачливых и неудачливых и дифференцированное отношение к ним встречается у самых различных народов.
Зависимость общественной оценки охотника от величины его вклада в общественный фонд сделала необходимым более или менее точное установление размеров этого его вклада. Когда человек охотился в одиночку, это не составляло труда. Сложнее обстояло дело в случае коллективной охоты. Возникли различного рода правила, определяющие, кого именно из участников охоты считать главным или единственным добытчиком.
Большинство этнографов рассматривали эти правила как такие, которые определяют собственника добычи. Однако приводимые ими же самими данные находятся в противоречии с таким выводом. В части описанных случаев мясо не переходило даже в распоряжение добытчика, не говоря уже о подлинной собственности. Оно делилось между участниками охоты, причем нередко добытчику выделялась меньшая и худшая часть туши убитого животного. И во всех случаях без малейшего исключения добыча обязательно шла и другим членам общины.
Таким образом, сущность рассматриваемых правил заключалась вовсе не приведении доли, получаемой человеком, в соответствие с его вкладом в создание общественного продукта, а только в определении размеров этого вклада с целью его общественного признания.
Первоначально человека чтили только и просто как добытчика продукта. В дальнейшем он стал выступать и несколько в ином качестве.
Характерная особенность разделодележных отношений состояла в том, что человек получал свою долю не от какого-либо другого индивида, а от коллектива в целом. Как уже отмечалось, разделодележ был переходом продуктов труда из распоряжения коллектива в распоряжение отдельных его членов. Конечно, при этом сам акт разделодележа чаще всего осуществлялся тем или иным конкретным человеком, однако последний не был распорядителем продукта, не был давателем. Он выступал лишь в роли уполномоченного коллектива.
Иное дело дачедележ. Здесь имел место переход вещи из распоряжения отдельного человека в распоряжение другого. Соответственно первый выступал в роли давателя, а второй - получателя. Делиться с другим человеком можно было не только полученным в результате разделодележа. Как мы уже видели, с самого начала некоторые продукты разделодележу не подлежали. Они поступали в распоряжение человека в результате трудодележа. В первую очередь это относится к растительной пище, а также различного рода вещам.
И в отношении продукта, который поступал непосредственно в распоряжении индивида, минуя распоряжение коллектива, общественного признания заслуживало не количество продукта, произведенного человеком вообще, а то, сколько его было отдано им другим людям. Человек пользовался общественным признанием не столько как производитель, сколько как даватель продукта. Чем больше он давал, тем большим уважением пользовался. Но чтобы больше давать, нужно было больше добыть. Так стремление добиться общественного признания побуждало человека к тому, чтобы больше производить. Рост уважения к людям, которые много давали, с неизбежностью сопровождался его падением по отношению к тем, кто мало давал, и особенно к тем, кто в основном лишь получал.
Подобного рода представления могли быть распространены на охотников лишь при условии перехода добычи непосредственно в распоряжение добытчиков. И это постепенно начинает происходить. Первоначально это коснулось только продукта одиночной охоты. Он стал объектом трудодележа, т. е. весь поступал в распоряжение охотника. В результате, если раньше он подлежал разделодележу, то теперь - дачедележу, точнее раздачедележу. Охотник, вернувшись с добычей, делился ею с другими членами коллектива, выступал в роли давателя, точнее даже раздавателя.
Что же касается продукта коллективной охоты, то он, как правило, по-прежнему подлежал разделодележу. Однако последний претерпевает изменения. Если раньше добыча делилась между всеми взрослыми мужчинами общины или даже между всеми взрослыми жителями селения, то теперь только между теми, кто участвовал в охоте.
Таким образом, в результате первичного распределения продукт поступал в распоряжение не коллектива в целом, а только группы охотников, добывших его. По существу мы сталкиваемся здесь со своеобразным видом трудодележа. Этот трудодележ в отличие от рассмотренного выше был переходом продукта в распоряжение не одного человека, а группы людей. Он был групповым. Соответственно разделодележ стал переходом продукта из распоряжения не коллектива в целом, а лишь группы охотников, и в распоряжение не каждого из членов коллектива, а только тех людей, которые входили в данную охотничью группу. В результате данный разделодележ был не коммуналистическим, а групповым.
Получив в результате группового разделодележа долю, каждый из охотников в последующем обязательно делился с людьми, которые в охоте не участвовали. В конечном счете мясо получали все члены общины. Но человек, не участвовавший в охоте, хотя и получал часть добычи, но в ином качестве чем раньше. Он выступал теперь не как равный с охотниками дольщик добычи, а только как ее получатель.
Это, конечно, не могло не вызвать недовольства, особенно среди тех людей, которые по тем или иным причинам не могли часто принимать участия в охоте (инвалиды, престарелые). Поэтому тенденция к отстранению лиц, не участвовавших в охоте, от разделодележа пробивала себе дорогу в борьбе с прямо противоположной - тенденцией к разделу добычи между всеми членами общины.
У полярных эскимосов Гренландии, когда охотники возвращались в селение, мужчины, которые находились там, могли выступить навстречу и бросить по направлению к добыче какое-либо свое оружие. Такое действие делало их участниками охоты со всеми присущими им правами. В данном случае мы сталкиваемся с противоречием между формой и содержанием разделодележа. По форме мы имеем дело с разделодележом добычи между людьми, принимавшими участие в охоте. Но в действительности разделодележ происходил между всеми мужчинами селения, не зависимо от того, участвовали они в данной охоте или нет.
Однако, несмотря на все отступления и возвращения, развитие шло по линии ограничения круга лиц, между которыми происходил разделодележ добычи, лишь теми, кто принимал участие в охоте. Когда разделодележ ограничивается лишь непосредственными охотниками, то взятый сам по себе он теряет коммуналистический, уравнительный характер. Однако сам по себе разделодележ никогда не существует. В противном случае он становится просто разделом.
Разделодележ всегда неразрывно связан с дачедележом. Распределенная путем разделодележа добыча затем с неизбежностью перераспределяется посредством дачедележа. В результате последнего все взрослые члены коллектива получали долю добычи, которая первоначально была распределена только между участниками охоты. Наличие дачедележных отношений делало разделодележные отношения не чем иным, как неотъемлемой составной частью системы распределительных отношений, в целом носившей коммуналистический характер.
В последующем из разделодележа добычи стали постепенно исключаться и некоторые участники охоты. Логическим завершением этой тенденции был переход всего продукта охоты в распоряжение одного единственного из ее участников - главного добытчика. Он стал раздавателем добычи, а все остальные - получателями.
Таким образом, начиная с определенного момента развитие системы дележно-коммуналистических отношений пошло по линии вытеснения разделодележа трудодележом и дачедележом. В подавляющем большинстве обществ эта тенденция никогда полностью не реализовалась. Об этом свидетельствует тот непреложный факт, что не только групповой, но и коммуналистический разделодележ продолжали существовать и в позднепервобытном, и даже предклассовом обществе наряду с отношениями отдельной, особой и даже частной собственности.
Однако в некоторых обществах эволюция дошла до своего логического завершения. Не исключено, что это произошло лишь в синполитейных общества. Среди них действительно были обнаружены такие, в которых не было разделодележа. Все продукты без исключения сразу же поступали в распоряжение тех людей, которые их добыли или создали. Это создавало иллюзию господства в этих обществах отдельной собственности. А эта собственность большинством зарубежных исследователей не отделяется от частной. В результате многие из них стали ссылаться на эти общества как на доказательство того, что первобытные общества базировались на частной собственности. Однако ни один из них не мог провести такую точку зрения последовательно. Мешали факты. А с ними ни один настоящий ученый не может не считаться.
В качестве примера можно привести работу А.Р. Рэдклиффа-Брауна «Андаманские островитяне» (1922). Он начинает с решительного утверждения, что у них «вся пища есть частная собственность и принадлежит мужчине или женщине, которые добыли ее». Однако он тут же добавляет, что «от каждого, кто имеет пищу, ожидают, что он даст тому, у кого ее нет». И «результатом этого обычая является то, что практически вся добываемая пища поровну распределяется по лагерю». Конечный же его вывод состоит в том, что хотя экономическая жизнь андаманского селения основывается на понятии частной собственности, в действительности же она приближается к коммунизму.[7]
То же самое, почти слово в слово писал английский этнограф Исаак Шапера в монографии «Койсанские народы Южной Африки. Бушмены и готтентоты» (1930). Говоря о бушменах, автор подчеркивает, что «пища, животная и растительная, и вода являются частной собственностью и принадлежат человеку, который добыл их». Но буквально тут же он добавляет, что «от каждого, кто имеет пищу, однако, ожидают, что он даст тому, кто ее не имеет». «В результате, - пишет он, - практически вся добытая пища поровну распределяется по всему лагерю». И основной вывод практически полностью совпадает с тем, к которому пришел А. Р. Рэдклифф-Браун: хотя экономическая жизнь группы бушменов «реально основывается на понятии частной собственности», но практически она «приближается к разновидности коммунизма». [8]
Общества такого рода все же представляют собой исключение. Но как бы то ни было, в развитии дележно-коммуналистических отношений можно выделить два этапа, первый из которых характеризуется господством разделодележных отношений, а второй - резким возрастанием роли дачедележа. Это делает необходимым теоретический анализ дачедележных отношений. Нужно понять как сходство, так и различие между дачедележными и разделодележными отношениями.