Проблема сущности социогенеза

На протяжении всего этого длительного периода мы имеем дело с обществом еще не готовым, а формирующимся. Его чаще всего называют первобытным человеческим стадом. Более точным, на наш взгляд, был бы термин «праобщество».

Становление общества было процессом формирования первой формы его существования — первобытного общества. Последнее всегда существовало как совокупность значительного числа конкретных отдельных обществ, социальных организмов, которые чаще всего именуются первобытными общинами. Становление общества было, таким образом, генезисом первобытной общины. Формирующиеся социальные организмы представляли собой становящиеся первобытные общины. Поэтому их с полным правом можно было бы назвать также праобщинами. Праобщество всегда реально существовало как совокупность конкретных отдельных праобществ, или праобщин.

Формирование человеческого общества было генезисом первобытнообщинной социально‑экономической формации. Именно это обстоятельство послужило основанием для включения этапа становления общества в первобытнообщинную формацию в качестве первой стадии развития последней.

Непосредственная преемственная связь между праобществом и первобытным обществом несомненна. Бесспорно, что эпоха праобщества была временем становления именно первобытнообщинных, а не каких‑либо других общественных отношений.

Но это не должно заслонять того несомненного факта, что в эпоху праобщества формировалось не просто первобытное общество, а человеческое общество вообще, возникали не просто первобытнообщинные отношения, а общественные отношения вообще. И как становящееся общество праобщество противостоит всему готовому человеческому обществу вообще, начиная с первобытного и кончая коммунистическим. Качественная грань, отделяющая праобщество от общества, является более глубокой, чем рубежи между первобытным обществом и первой классовой общественно‑экономической формацией, между рабовладельческим и феодальным обществами и т. д., т. е. между общественно‑экономическими формациями, ибо первая отделяет стадию превращения стада животных в человеческое общество от стадии развития готового, сформировавшегося общества, а вторые — одну ступень развития готового общества от другой его ступени.

История человечества прежде всего делится на два основных периода: историю праобщества (период становления общества) и историю собственно человеческого общества (период развития готового, сформировавшегося общества). Стадии развития последнего — общественно‑экономические формации, первой из которых является первобытнообщинная. Если при изучении истории готового человеческого общества мы можем абстрагироваться от биологических особенностей человека, то при изучении праобщества мы обязательно должны принимать во внимание не только социальное, но и биологическое.

Формирование человеческого общества представляло собой превращение животного объединения в социальный организм, становление материальных социально‑экономических отношений, а тем самым и всех прочих общественных отношений. Основой этого процесса было развитие производственной деятельности.

Для материальных социально‑экономических отношений существовать — значит определять волю, а тем самым поведение людей. Начало становления социально‑экономических отношений представляло собой зарождение новых, социальных по своей природе факторов поведения, завершение этого процесса — превращение этих факторов в безраздельно господствующие, всецело определяющие поведение человека.

Вполне понятно, что становление новых, социальных факторов поведения не могло не быть процессом оттеснения на задний план ранее безраздельно господствовавших биологических факторов поведения — инстинктов, процессом их ограничения социальными факторами. Становление человеческого общества было процессом обуздания зоологического индивидуализма, завершившимся утверждением человеческого коллективизма. Социальное могло возникнуть только в упорной борьбе с биологическим.

…

…Для объяснения возникновения и существования у животных объединений нет никакой нужды прибегать к допущению даже стадного инстинкта, не говоря уже о социальном. Особенно в результате последних исследований стало ясно, что возникновение и существование у животных стад, стай диктуется вовсе не каким‑то внутренним влечением к объединению себе подобных, а потребностью приспособления к среде, потребностью удовлетворения таких инстинктов, как оборонительный и пищевой. Основным фактором, определяющим образование стад у обезьян, является потребность в защите от хищников. Хищники объединяются в стаи в основном потому, что совместная охота более результативна, чем одиночная. И кроме того, наличие стаи создает более благоприятные условия для обеспечения существования потомства…

…Авторы, которые пользуются понятием социального или стадного инстинкта, понимают его как фактор, который заставляет животных не только объединяться, но и заботиться друг о друге, жертвовать собой во имя интересов коллектива и т. п. Если оставить в стороне отношения внутри муравейников, роев пчел и тому подобных образований, которые представляют собой не объединения, а своеобразные составные биологические организмы, то науке известен только один вид повседневной систематической заботы животных о себе подобных. Это забота взрослых животных о детенышах. Здесь мы действительно сталкиваемся с действием определенного инстинкта. Но он не может быть назван социальным даже в том случае, если под обществом понимать объединения животных. Не может быть он назван и стадным. Забота о потомстве отмечена и у тех видов животных, у которых нет ни стад, ни стай. И конечно, во всех этих случаях не может быть и речи о действиях во имя интересов коллектива или даже просто объединения. Если здесь и можно говорить о чьих‑либо интересах, то только об интересах вида, причем слово «интерес» в данном контексте требует серьезных оговорок.

Инстинкт, о котором идет речь, обычно именуется материнским или родительским. Точнее всего его называть инстинктом заботы о детенышах, или, короче, попечительским. Он входит в качестве составной части в инстинкт воспроизводства вида, другим компонентом которого является половой инстинкт.

Попечительский инстинкт удовлетворяется путем заботы о других, причем заботы об удовлетворении таких инстинктов этих других, как пищевой и оборонительный. Поэтому хотя подобного рода действия индивида и диктуются стремлением к удовлетворению своего инстинкта и в этом смысле являются индивидуалистическими, все же охарактеризовать их как выражение зоологического индивидуализма было бы вряд ли правильным. Вероятно, их можно было бы охарактеризовать как проявления зоологического альтруизма, столь же качественно отличного от альтруизма в человеческом обществе, как отличен зоологический индивидуализм от человеческого. Однако ни о каком коллективизме, пусть даже животном, здесь не может быть и речи. Попечительский инстинкт существует и у одиночных животных.

Животный альтруизм представляет собой феномен, ограниченный во всех отношениях. Он носит четко выраженный односторонний характер и охватывает крайне ограниченную сферу отношений животных: заботу проявляют только взрослые животные и лишь по отношению к детенышам, причем только до тех пор, пока детеныши не окажутся способными заботиться сами о себе. В животном мире отсутствует систематическая забота взрослых особей друг о друге. В отношениях между взрослыми животными, не входящими в составной биологический организм, зоологический альтруизм не имеет места.

Попечительский инстинкт — единственная в животном мире потребность организма, удовлетворение которой состоит в проявлении заботы о других. Все прочие инстинкты данного животного индивида требуют и предполагают его заботу исключительно лишь о себе самом. Таковы пищевой и половой инстинкты, а также инстинкт самосохранения.

Все эти инстинкты в отличие от попечительского, являющегося альтруистическим, можно было бы охарактеризовать как индивидуалистические. Пищевой инстинкт взрослого индивида может быть удовлетворен одним и только одним способом — путем обеспечения им самого себя пищей. И этот инстинкт непосредственно побуждает только к одному — поискам пищи для себя и только для себя. Если животное при этом найдет столько пищи, что ее хватит и для других, или если найденной пищей завладеет другая особь, то это ни в малейшей степени не меняет общей направленности его поведения. Оно ориентировано на заботу только о самом себе. Факторами, ориентирующими животное на заботу о самом себе, являются и другие индивидуалистические инстинкты.

Именно …детерминированность поведения животного действием индивидуалистических зоологических инстинктов, направленность, ориентация поведения животного на заботу о самом себе и есть то, что принято называть зоологическим индивидуализмом. Индивидуалистические зоологические инстинкты определяют поведение животного во всех сферах его деятельности, кроме области отношений к детенышам. В этом смысле можно с полным правом говорить о господстве зоологического индивидуализма в животном мире, взятом в целом.

Некоторые авторы отождествляют зоологический индивидуализм с зоологической агрессивностью. И затем, ссылаясь на то, что эта агрессивность в свете новейших наблюдений над стадными взаимоотношениями животных оказалась мнимой, они делают вывод об отсутствии в животном мире зоологического индивидуализма. Прежде всего следует подчеркнуть, что зоологическая агрессивность вовсе не является мнимой. Многочисленные факты ее проявления описаны в трудах этологов, не исключая и самых последних. Но самое главное заключается в том, что ставить знак равенства между зоологическим индивидуализмом и зоологической агрессивностью нельзя. С одной стороны, зоологическая агрессивность может быть связана с проявлением попечительского инстинкта, т. е. животного альтруизма. Это имеет место тогда, когда детенышам угрожает опасность со стороны других животных. С другой стороны, зоологический индивидуализм вовсе не обязательно проявляет себя в конфликтах, стычках, драках. Если, например, пищи много и она рассеяна в пространстве, то никаких конфликтов между животными может и не быть, хотя поведение каждого из них и в данном случае направлено на удовлетворение своего и только своего инстинкта.

Когда стремления двух животных к удовлетворению своих инстинктов сталкиваются, то это тоже совсем не обязательно ведет к стычке. Если между ними устанавливаются отношения доминирования, то подчиненное животное уступает доминирующему без сопротивления, отказываясь в данный момент от удовлетворения своего инстинкта. Некоторые авторы истолковывают это явление как ограничение зоологического индивидуализма. Здесь, несомненно, имеет место подавление инстинктов одного животного другим животным. Но оно представляет собой не ограничение зоологического индивидуализма, а, наоборот, самое яркое выражение последнего. В данном случае одно животное удовлетворяет свои инстинкты, не только не считаясь с потребностями другого, но и за его счет. Зоологический индивидуализм может, разумеется, проявиться в конфликтах, стычках, драках. В таком случае он особенно нагляден. Но это всего лишь одна из форм его выражения, не более.

Зоологический индивидуализм, т. е. ориентация поведения животного на удовлетворение своих индивидуалистических инстинктов, не только не исключает, но, наоборот, в определенных условиях предполагает объединение животных для совместной деятельности. Там, где животные в одиночку оказываются не в состоянии удовлетворить свои индивидуалистические инстинкты, их стремления к удовлетворению этих инстинктов заставляют их объединяться для совместной деятельности.

Зоологический индивидуализм ни в малейшей степени не исключает возникновения между отдельными взрослыми животными чувств симпатии, привязанности. Не исключает он и актов взаимной помощи между ними, если только они не ведут к лишению одного из них возможности удовлетворить свои инстинкты. У шимпанзе, детально изученных Дж. Лавик‑Гудолл, одно животное могло прийти на помощь другому, которое подверглось нападению третьего. У них же одна мать‑шимпанзе в ответ на просьбу трехлетней дочери дала ей банан, когда располагала несколькими. Однако единственный банан она дать отказалась. И когда дочь попыталась вырвать его у нее, завязалась ожесточенная борьба, в ходе которой животные, сцепившись, катались по земле. Другая мать‑шимпанзе вообще никогда не давала бананов своей двухлетней дочери. Когда дочь получала банан от людей, мать бросалась к ней и отнимала.

Конечный вывод, к которому пришла упомянутая исследовательница, состоял в том, что, несмотря на внешнее сходство некоторых явлений, «проводить прямые параллели между поведением обезьян и поведением человека неправильно, так как в поступках человека всегда присутствует элемент нравственной оценки и моральных обязательств, неведомых шимпанзе». «Еще большие отличия в поведении и психике шимпанзе и человека,— продолжает Дж. Лавик‑Гудолл,— обнаруживаются при рассмотрении мотивов, которые лежат в основе успокоительных жестов. Человеческие существа способны действовать, исходя из бескорыстных побуждений: мы можем искренне сочувствовать попавшему в беду человеку, стараемся утешить его, разделить с ним его горести. Маловероятно, чтобы шимпанзе были способны испытывать эти эмоции. Даже члены одной обезьяньей семьи, связанные между собой родственными узами, никогда не руководствуются в своих отношениях друг к другу альтруистическими принципами». Таким образом, наличие в объединении шимпанзе актов взаимной помощи ни в малейшей степени не только не отменяет, но даже и не подрывает господства в нем, как в любом другом объединении животных, зоологического индивидуализма.

…Господство зоологического индивидуализма стало на определенном этапе развития стада поздних предлюдей препятствием для дальнейшего развития производственной деятельности. Его обуздание стало необходимостью. И качественно новые, социальные отношения возникли первоначально как средство обуздания зоологического индивидуализма. Поэтому ошибочно рассматривать социальные связи как дальнейшее развитие биологических. Они возникли и зародились как отрицание последних. Но противоречие между производственной деятельностью и биологическими отношениями, формами животного поведения нельзя, разумеется, понимать как абсолютное. Производственная деятельность пришла в непримиримое противоречие с сущностью биологических отношений, которая заключалась в господстве внутри объединения зоологического индивидуализма, и потребовала его обуздания. Что же касается отдельных сторон биологических отношений, отдельных форм поведения, то они могли и не представлять на начальных этапах формирования человеческого общества препятствия для развития производства. Не было, например, нужды в подавлении попечительского инстинкта. Но в дальнейшем развитии альтруизм в отношении к потомству получил и новую — социальную — основу. Не только не исчезли с переходом к праобществу совместные действия, но, наоборот, получили всемерное развитие. Однако теперь в их основе лежали не биологические, а социальные стимулы. Так же обстояло дело и с различными актами взаимопомощи.

Однако это не дает оснований рассматривать ни совместную деятельность в животном мире, ни взаимную помощь среди животных как зачатки социальных отношений. В лучшем случае можно говорить лишь о биологических аналогах социальных явлений, способствовавших возникновению социального.

О том, что становление человеческого общества было процессом ограничения биологических инстинктов, процессом обуздания зоологического индивидуализма, неопровержимо свидетельствуют данные социальных наук. Все конкретные общества, которые знает наука, относятся к числу готовых, сформировавшихся. И во всех этих социальных организмах, включая и самые архаичные, все биологические инстинкты, присущие человеку, находятся под контролем общества. Особенно строгим, тщательным был этот контроль в первобытных социальных организмах.

Но если в сформировавшемся обществе биологические инстинкты ограничены, введены в социальные рамки, то отсюда следует, что период, предшествовавший появлению такого общества, был временем ограничения этих инстинктов, их введения в социальные рамки, т. е. временем обуздания зоологического индивидуализма возникавшими социальными факторами. Становление человеческого общества завершилось, когда все биологические инстинкты были поставлены под социальный контроль и тем самым полностью ликвидирован зоологический индивидуализм.

Борьба социального и биологического в течение всего периода формирования общества носила упорный характер. Обуздываемый, но полностью еще не обузданный зоологический индивидуализм представлял для праобщества и пралюдей грозную опасность. Прорывы зоологического индивидуализма означали освобождение тех или иных членов праобщины из‑под социального контроля, превращение индивидуалистических инстинктов в единственные стимулы их поведения. Там, где это приобретало массовый характер, происходило разрушение социальных отношений и исчезновение социальных стимулов поведения. Все это могло привести и приводило к распаду праобщин и гибели их членов.

Ограничение проявления биологических инстинктов было объективной потребностью развития праобщества, которая с неизбежностью должна была найти свое выражение в формирующейся воле праобщины (праморали), а через нее и в воле каждого прачеловека. Необходимостью было, таким образом, появление норм поведения, ограничивающих проявление биологических инстинктов. Эти нормы с неизбежностью должны были носить негативный характер, т. е. они были запретами. Данные этнографии позволяют составить представление о том, какой именно характер носили эти первобытные запреты. Они выступали в форме табу.

Весьма вероятно, что форму табу носили все вообще первые нормы поведения, в том числе и такие, которые имели позитивное содержание. Это связано с тем, что в праобществе все новые, социальные потребности были одновременно и потребностями в ограничении биологических инстинктов.

Становление человеческого общества с необходимостью предполагало обуздание, введение в определенные рамки таких важнейших индивидуалистических потребностей, как пищевая и половая. И в первую очередь такому ограничению должен был подвергнуться пищевой инстинкт.

Социально‑экономические отношения, система которых образует основу общества, есть прежде всего отношения собственности. На ранних стадиях эволюции первобытного общества все средства производства и предметы потребления были полной собственностью коллектива, который поэтому с полным правом может быть назван первобытной коммуной. Соответственно социально‑экономические отношения, лежащие в основе раннего первобытного социального организма, могут быть названы первобытно‑коммунистическими, или коммуналистическими. Коммуналистической была и собственность на самый важный предмет потребления — пищу. Вся пища, добытая членами коллектива, причем совершенно независимо от того, была ли она добыта совместно или в одиночку, была полной собственностью коллектива. И эта полная собственность социального организма на всю пищу могла выразиться и выражалась в одном — распределении пищи между всеми его членами, причем совершенно независимо от того, участвовали они в ее добывании или не участвовали.

Такого рода распределение часто именуют уравнительным. Однако оно не предполагает с необходимостью распределение продукта между всеми членами социального организма поровну, хотя последнее и могло иметь место. Суть такого распределения заключалась в том, что каждый член социального организма имел право на часть созданного в нем продукта исключительно лишь в силу своей принадлежности к нему. Его тоже можно было бы назвать коммуналистическим.

Вполне понятно, что формирование такого рода отношений собственности означало установление социального контроля над проявлением пищевого инстинкта. По всей вероятности, первые нормы, регулировавшие распределение пищи, а тем самым и ограничивавшие пищевой инстинкт, носили форму табу. Это, однако, только предположение, ибо никаких пищевых табу, которые могли бы быть истолкованы как пережитки этих первоначальных, самых древних запретов, в первобытных обществах, известных этнографам, не обнаружено.

Иначе обстоит дело с половыми запретами. В первобытных обществах существует большое количество самых разнообразных половых табу. И самой важной из всех этих норм, регулирующих отношения между полами, является экзогамия.

Экзогамия вовсе не исчерпывается требованием вступать в брак вне данной социальной группы. Другой ее стороной является абсолютный запрет всех половых (как брачных, так и внебрачных) отношений между членами данной группы. Ее можно было бы назвать агамией (от греческого «а» — не, «гамос» — брак, половая связь). И эта вторая сторона выступает главной, определяющей. Экзогамия группы — производное от ее агамии.

Единственными агамными группами являются род и фратрия, представляющая собой первоначальный род. В агамии, а не в наличии общего предка заключена сущность рода. Род может не иметь предка, и ранний, первоначальный род его не имел. Но без агамии рода нет и быть не может.

Имеются серьезные основания полагать, что первобытное общество, по крайней мере на ранних стадиях своего развития, было родовым. Везде в первобытном обществе, где мы встречаем безродовую организацию, она возникла в результате распада родовой. Агамия была в прошлом человечества явлением всеобщим, универсально распространенным.

Агамный запрет был фундаментальным принципом поведения людей родового общества. О его значении говорит хотя бы тот факт, что в родовом обществе он был единственной нормой поведения, нарушение которой каралось смертью. Убийство сородича, как правило, прощалось коллективом, нарушение агамного запрета — никогда.

Агамный запрет был типичным табу. Его нарушение рассматривалось как такое действие, которое неизбежно каким‑то таинственным образом должно было навлечь на всех членов рода неведомую, но грозную опасность. Нарушитель агамного табу выступал в глазах сородичей как человек, совершивший самое тяжкое из возможных преступлений. Именно поэтому его так жестоко наказывали.

Агамный запрет рассматривался в родовом обществе как средство нейтрализации какой‑то неведомой и поэтому особенно страшной опасности, угрожающей существованию. Однако в действительности на всех этапах эволюции этого общества нарушение агамии никакой реальной опасности ни для индивида, ни для коллектива не представляло.

Возникает вопрос: могло ли у всех без исключения человеческих коллективов, рассеянных по земному шару, зародиться представление о страшной опасности, которую таят в себе половые отношения между их членами, если бы никакой такой опасности в действительности не существовало? Ответ на него, по нашему мнению, может быть только один. Опасность, которую призвана была нейтрализовать родовая агамия, действительно существовала, но в эпоху, предшествовавшую ее появлению, т. е. в дородовой период истории человечества. А это означает, что в дородовую эпоху половые отношения между членами коллектива представляли для него реальную угрозу. Но такую опасность могли представлять только нерегулируемые, т. е. промискуитетные, половые отношения. Отсюда следует вывод, что в дородовую эпоху если не все, то по крайней мере такой животный инстинкт, как половой, еще не был введен в социальные рамки, не был до конца обуздан, ограничен. Полностью поставлен под социальный контроль он был лишь с появлением агамии и, следовательно, рода.

Но отсюда может следовать только один вывод: дородовая эпоха истории человечества совпадает с периодом становления человеческого общества. Готовое человеческое общество возникает только вместе с родом. Первобытная община возникает, таким образом, в форме рода, является общиной родовой.

Положение о том, что род возник вместе с человеком современного физического типа при переходе к позднему палеолиту, было выдвинуто советскими археологами П. П. Ефименко и П. И. Борисковским еще в начале 30‑х годов XX в. Это мнение разделяли и все сторонники теории двух скачков. Оно выдержало проверку временем, и из него следует исходить при решении проблемы генезиса человеческого общества. Формирование человеческого общества, по крайней мере на заключительном его этапе, было процессом становления рода.

Теперь, когда установлено существование особого периода формирования человеческого общества и выявлены его границы, когда в общих чертах раскрыта сущность социогенеза и его итог, можно перейти к более конкретной реконструкции процесса превращения стада животных в социальный организм.