Вопрос № 5. Политико-правовые идеи западников (П.Я. Чаадаев, В.Г. Белинский, Т.Н.Грановский).

Петр Яковлевич Чаадаев (1794—1856) — один из самых свое образных и драматических персонажей в истории русской мыс ли. Человек громадного ума и общественного кругозора, он, по независящим от него причинам, смог дать лишь малую толику того, что мог бы дать. Он был другом видных декабристов, имел благотворное влияние на А. С. Пушкина, о нем думал А. С. Гри боедов, когда писал Чацкого. В его доме на Басманной пооче редно встречались будущие славянофилы и западники, либера-лы и консерваторы, известные иностранцы. Немецкий философ Ф. Шеллинг, с которым он переписывался, считал его самым умным человеком в России, а Пушкин воспринимал его равно- достойным Периклу в Афинах или Бруту в Риме. Этот выпуск ник Московского университета и блестящий офицер, уйдя в от ставку, посвятил себя углубленным занятиям философией (вна чале за границей, затем у себя дома). Результатом их стали восемь «Философических писем» (первоначально в форме «Пи сем по философии истории») , которые нигде не печатали. И вдруг, без всякого участия с его стороны, в журнале «Теле скоп» за сентябрь 1836 г. появляется первое «Философическое письмо» без имени автора. В итоге редактор журнала был отправлен в ссылку, цензор отстранен от должности, а Чаадаев объявлен сумасшедшим. Полицейский лекарь отныне ежедневно должен был посещать больного. На самой статье рукой Николая I сделана была такая запись: «Прочитав статью, нахожу, что содержание оной — смесь дерзостной бессмыслицы, достойной умалишенного». Так состоялось удаление мыслителя от участия в общественной жизни. Чаадаев — преимущественно философ истории всего челове чества, поэтому право и государственность народов Запада и Востока, в том числе и России, рассматриваются им также под этим углом зрения. Вся история человечества предстает у него постепенным приближением к возможному для него совершен ству, процесс такого приближения протекает закономерно, хотя и неодинаково быстро и не одним и тем же путем. В этом не равномерном движении есть и значительные завоевания, без использования которых все другие направления перемен не имеют своей собственной основной линии, самостоятельной ценности и жизненной силы. Самым значительным из таких достижений человечества он считал христианство, причем не его догматическую или мистическую стороны, а ту новую ори ентацию, которую оно привнесло в содержание исторического развития. Таким образом, вопросы права и политики рассмат ривались в наборе следующих историософских тем и проблем: человек, народ, человечество, Вселенная, Бог. Подлинными учителями в этом занятии для него стали, — правда, в разной степени — философы древности, Средних веков и Нового вре мени. Среди них Платон, М. Монтень, Вольтер, Ж. Ж. Руссо, в особенности Ф. Шеллинг, И. Кант, Ф. Ламеннэ, Б. Спиноза. Часто обращают внимание на то, как высоко Чаадаев оце нивал исторический вклад католической церкви в осмысление и регулирование социальных вопросов в западноевропейских обществах. Между тем столь же высокой была у него оценка отдельных положительных сторон православия. Именно право славие, по его мнению, сформировало на Руси духовное и ду шевное устройство человека — «бескорыстие сердца и скром ность ума, терпение и надежду, совестливость и самоотрече ние».

Православию мы обязаны «всеми лучшими народными свойствами, своим величием, всем тем, что отличает нас от прочих народов и творит судьбы наши». Развивая эти мысли, он утверждал в очерке «Апология сума сшедшего» (1837), оставшимся, к сожалению, незавершенным: «На Востоке мысль, углубившись в самое себя, уйдя в тишину, скрывшись в пустыню, предоставила общественной власти распо ряжение всеми благами земли; на Западе идея, всюду кидаясь, вступаясь за все нужды человека, алкая счастья во всех видах, основала власть на принципе права; тем не менее и в той, и в дру гой сфере жизнь была сильна и плодотворна; там и здесь челове ческий разум не имел недостатка в высоких вдохновениях, глубо ких мыслях и возвышенных созданиях». Истолкование особенностей русской истории проникнуто у Чаадаева сочетанием теологических и прогрессистских мотивов и аргументов. Главную причину отсталости и застойного суще ствования России он увидел в отсутствии связи между этапами ее истории, а также в отсутствии прогрессивных социальных и культурных традиций. Все это превращало Россию в общество без дисциплины форм, в частности дисциплины логики, права, социальных условностей. В сравнении с римско-католической семьей народов Россия как бы отпала от человеческого рода. В ней мало что знают об идеях «долга, справедливости, права, порядка». Христианство пришло сюда из Византии, которая только что была отторгнута от всемирного братства европей ских народов. Россия оказалась непричастной к этому чудо творному источнику и сделалась жертвой монгольского завое-вания. После освобождения та же изолированность мешала воспользоваться идеями, возникшими за это время у западных соседей, и вместо этого мы попали под еще более жестокое рабство крепостной зависимости. В то время как весь мир пе рестраивался заново, мы по-прежнему прозябали, забившись в свои лачуги, сложенные из бревен и соломы. «Словом, новые судьбы человеческого рода совершались помимо нас». После критики славянофилами его нелестного отзыва о раб стве на Московской Руси, после обвинений консерваторов в презрительном антипатриотизме Чаадаев признает факт «пре-увеличения», но с большим достоинством («Я не научился лю бить свою родину с закрытыми глазами...») отвергает нападки на избранный способ высказывания патриотических чувств. В «Апологии сумасшедшего» в этой связи было сказано: «С жизнью народов бывает почти то же, что с жизнью отдель- ных людей. Всякий человек живет, но только человек гениаль ный или поставленный в какие-нибудь особенные условия имеет настоящую историю... Настоящая история народа нач нется лишь с того дня, когда он проникнется идеей, которая ему доверена и которую он призван осуществить, и когда нач нет выполнять ее с тем настойчивым, хотя и скрытым, ин стинктом, который ведет народы к их предназначению. Вот мо мент, который я всеми силами моего сердца призываю для мо ей родины...» Со времени Петра Великого мы думали, отмечает Чаадаев, что и мы идем вместе с народами Запада. Но вот появляется новая школа — школа новоиспеченного патриотизма — и гово рит, что больше не нужно Запада и что надо разрушить созда ние Петра Великого, забыв о том, что сделал для нас Запад и чему нас обучила Европа. Чему нам завидовать на Западе — его религиозным войнам, его папству, рыцарству, инквизиции? Предоставленные самим себе — нашему светлому уму, плодо творному началу, скрытому в недрах нашей мощной природы, особенно нашей святой вере — мы очень скоро «опередили бы все эти народы, преданные заблуждению и лжи», i*^ Социально-политическую программу славянофильской шко лы, о которой здесь идет речь, Чаадаев относил к разряду ретро спективных утопий.

Ее суть он передавал такими словами: «Итак, удалимся на Восток, которого мы всюду касаемся, отку да мы не так давно получили наши верования, законы, доброде тели, словом, все, что сделало нас самым могущественным на родом на земле. Старый Восток сходит со сцены: не мы ли его естественные наследники?» Расходясь со славянофилами в оценке «выгод нашего изоли рованного положения», Чаадаев сближался с теми из них, кто воспринимал застойность как «спасительную неподвижность» в эпоху потрясений. В своих представлениях о путях спасения он был не менее утопичен, чем его оппоненты. Его программа конструировалась с учетом такого же небольшого числа осно вополагающих факторов (религия, просвещение и облагоражи вание нравов), как и у славянофилов (община, религия, само державие). О европейских революциях 40-х гг. он отзывался как о впа дении человечества в варварство и анархию и наступлении эпо хи господства «посредственности». В этих условиях он стал ви деть призвание России в том, чтобы «дать в свое время разре- шение всем вопросам, возбуждающим споры в Европе». О перспективах социализма он заметил не без проницательно - сти, что «социализм победит не потому, что он прав, а потому, что не правы его противники». При всех симпатиях к римско- католическому миру народов, в котором он находил гармонич ное соединение религии с политикой, а также с наукой и духом общественных преобразований, он воздавал должное и плодам православия на Руси: здесь плоды составили не наука и благо устроенный быт, а «духовное и душевное устройство челове ка — бескорыстие сердца и скромность ума, терпение и надеж да, совестливость и самоотречение. Ему мы обязаны всеми луч шими народными свойствами, своим величием, всем тем, что отличает нас от прочих народов и творит судьбы наши» (из письма П. Вяземскому, 1847). Мы призваны, отмечал Чаадаев, быть настоящим совестным судом по многим тяжбам, которые великим три буналом человеческого духа и человеческого общества. В число собственных заслуг перед Россией он включал неизменную «любовь Отечества в его интересах, а не в своих собственных», а также свое стремление вместо «представительства идей» обза-вестись своими собственными идеями. Его обобщения русской и всеобщей истории благотворно повлияли на аналогичную ра боту в среде западников и славянофилов, а также на позицию маркиза де Кюстина, автора книги «Россия в 1839 году». Его размышления о роли и судьбах церковной жизни на православ ном Востоке и католическом Западе были подхвачены и про должены В. С. Соловьевым. Некоторые его взгляды и оценки были усвоены в народничестве через посредство Герцена, осо бенно мысль о своеобразных свойствах русского народа, делаю щих его предрасположенным к ускоренному усвоению положи тельного опыта, накопленного Западом в области культурной и политической.

Западник-радикал В. Г. Белинский (1811–1848 гг.) – его персонализм был неразрывно связан с его увлечением социалистическими идеалами. Идеал общественного строя, основанного «на правде и доблести», должен быть воплощен в реальность, прежде всего во имя суверенных прав личности, ее свободы от любых форм социального и политического гнета. Дальнейшая эволюция взглядов Белинского сопровождалась усилением критического отношения к столь увлекавшему его в молодые годы философскому идеализму. Религиозные же убеждения молодости уступали настроениям явно атеистического толка. Исключительный по своему напряжению пафос революционного утопизма пронизывает все творчество Бакунина. «Радость разрушения есть в то же время творческая радость», – утверждал он. И это одно из многих его утверждений подобного рода. «Светлое будущее», ради которого Бакунин-революционер был готов жертвовать своей и чужой жизнью, предстает в его описании в виде некой грандиозной утопии, не лишенной религиозных черт: «Мы накануне великого всемирного исторического переворота... он будет носить не политический, а принципиальный, религиозный характер...».

Западники, вслед за Чаадаевым, видели в странах Западной Европы осуществление идей закона, порядка, долга, справедливости. Главой московских западников был профессор Тимофей Николаевич Грановский (1813—1855). В лекциях по всеобщей истории, которые он читал в Московском университете, Грановский почти открыто сопоставлял историю сословно-крепостнического строя и его разрушения в странах Западной Европы с состоянием и перспективами существования крепостничества в России. Подчеркивая, что феодальный произвол основан на "презрении к человечеству", Грановский считал общей целью исторического развития (и критерием прогресса) создание нравственной и образованной личности, а также общества, соответствующего потребностям такой личности*.