Майкл Хардт, Антонио Негри 14 страница

151Часть 2. Множество

2.1. Опасные классы

ликвидировала крестьянство как экономический класс. Мало смысла в том, чтобы по-прежнему употреблять слово крестья­нин применительно к сельскохозяйственному работнику в большом колхозе или совхозе, который лишен собственности и производит продовольствие для распределения в общена­циональном масштабе. Нелогично именовать «крестьянами» и население, покинувшее поля ради работы на фабрике. Впос­ледствии процессы деколлективизации сельскохозяйственного производства во времена после Мао и после крушения Совет­ского Союза так или иначе восстановили частное владение землей. Однако они не вернули из прошлого те отношения обмена, которые определяли крестьянство, а именно - произ­водство главным образом для удовлетворения потребностей своей семьи и частичную включенность в крупный рынок. Изменение государственной и коллективной собственности в пользу форм частной собственности не является возвратом к крестьянству и прежнему образу жизни. Речь идет о создании новых условий, связанных с мировыми капиталистическими отношениями производства и обмена²⁷.

В капиталистических странах трансформация производ­ственных отношений в сельском хозяйстве пошла по другому пути или, точнее, по нескольким разным путям, но привела к похожим результатам. Так, в Соединенных Штатах капитали­стический рынок (и, в конечном счете, банки) в начале XX века высказались против жизнеспособности мелкособствен­нического сельскохозяйственного производства, чем вызвали массированное перемещение населения из сельской местнос­ти в города и городские поселения. Радикальное сосредоточе­ние собственности в крупных фермах и, наконец, в руках ги­гантских сельскохозяйственных корпораций сопровождалось скачком вперед в плане производительности благодаря ир­ригации, механизации, применению химических удобрений и другим мерам. Семейные фермы и все самостоятельные мел­кие землепользователи быстро исчезли²⁸. Подобно семье Джо-уд в романе Джона Стейнбека «Гроздья гнева», фермеры были вытеснены с земли, вынуждены собрать свои пожитки и уст­раиваться, кто как сумеет. В Европе этот процесс развивался по-разному в отдельных странах и занял более длительное

время. Так, в Англии сельскохозяйственные угодья были объе­динены в крупные имения на ранней стадии периода модер-нити, тогда как во Франции надолго сохранились мелкие по­местья. Наблюдалась также существенная разница между поддержанием крепостнических порядков в восточной Евро­пе и относительной свободой сельскохозяйственного труда в западной части континента²⁹. Однако к концу XX века даже мелкие земельные владения, которые еще оставались, были до такой степени вплетены в сети внутринационального и мирового обмена, что их уже нельзя считать крестьянскими³⁰. История крестьянства и сельскохозяйственного производ­ства в менее развитых капиталистических странах гораздо сложнее. Следует помнить, что, во-первых, во многих райо­нах мира крестьянские отношения производства и обмена появились не так давно вместе с европейскими колонизатора­ми. До колониального вторжения сельскохозяйственная соб­ственность в большинстве случаев находилась в коллектив­ном владении, а общины были почти полностью самостоятель­ны и изолированы в хозяйственном плане". Колониальные державы разрушили системы коллективного владения, вне­дрили капиталистическую частную собственность и частично интегрировали местное сельскохозяйственное производство в гораздо более крупные рынки. Тем самым были созданы ус­ловия, напоминавшие крестьянские производство и обмен в Европе³². Однако только весьма незначительная часть земле­пользователей в Азии, Африке и Латинской Америке подпа­дала под центральную в идеологическом отношении катего­рию среднего крестьянства, то есть независимых, мелкопоме­стных фермеров, занимающихся производством в основном Лая удовлетворения собственных нужд. Например, в Латинс­кой Америке, как минимум начиная с XIX века, в сельском хозяйстве воцарилась крайняя степень поляризации в сфере землевладения с огромными латифундиями на одном конце спектра, где нанимали на работу многочисленные батрацкие семьи, и с безземельными работниками или фермерами, у ко­торых наделы были слишком малы и неплодородны, чтобы их Прокормить, на другом. Земельная реформа - либеральный и Революционный боевой клич в Латинской Америке на всем

153Часть 2. Множество

протяжении XX столетия, начиная с оборванных воинов Са-паты до революционных партизан в Никарагуа и Сальвадо­ре - подразумевала в качестве своей цели нечто вроде фигуры крестьянина-середняка. Но, за исключением нескольких крат­ковременных эпизодов, прежде всего в Мексике и Боливии данный процесс в Латинской Америке постоянно приносил противоположные плоды, усугубляя поляризацию в сфере зем­левладения и собственности³³.

В периферийных капиталистических странах мелкие сель­скохозяйственные производители систематически лишаются прав на землю по мере того, как собственность скапливается в крупных владениях, контролируемых либо национальными землевладельцами, либо иностранными корпорациями-масто­донтами³⁴. Этот процесс может производить впечатление бес­порядочного движения вслепую, осуществляемого расчленен­ными и не связанными между собой агентами. В их число входят национальные власти, иностранные правительства, многонациональные и транснациональные корпорации агро­бизнеса, Всемирный банк, Международный валютный фонд и многие другие. Но на более абстрактном уровне, имеющем, как мы увидим в главе «De Corpore», принципиальное значе­ние, эти разнообразные агенты объединены общей идеологией. Она охватывает и капиталистическую модернизацию, и нео­либерализм с глобальной экономической интеграцией. Согласно этой экономической идеологии, сельское хозяйство в мелких формах, нацеленное лишь на собственное пропита­ние крестьян, является отсталым и неэффективным с хозяй­ственной точки зрения - не только из-за своей ограниченной обеспеченности технологиями и машинами, но и, что еще су­щественнее, в силу присущих ему отношений обмена. Если исходить из этого, на рынке, который интегрирован в глобаль­ных масштабах, экономический актор в сельском хозяйстве или любой другой отрасли способен выжить, лишь сосредото­чив свою производственную энергию на отдельном виде про­дукции, который удается ему лучше, нежели другим, и прода­вая ее в широких масштабах. В итоге, ориентированное на экспорт монокультурное сельское хозяйство непременно тре­бует крупного производства и концентрации собственности.

2.1. Опасные классы

Таким образом, капиталистическая коллективизация факти­чески ведет к оформлению монополии на землю с гигантски­ми организационными единицами сельскохозяйственного производства, где заняты целые армии работников, произво­дящих продукцию для мирового рынка³⁵. Вне этого процесса остается растущий слой сельской бедноты, у которой земли нет либо недостаточно для выживания.

Итак, по всему миру фигура крестьянина постепенно ото­шла на задний план сельскохозяйственного пейзажа. Для него теперь типичны огромные корпорации, сельскохозяйственные рабочие и все более обездоленные деревенские бедняки. По­лучив развитие как в социалистической, так и в капиталисти­ческой формах, крупное движение модернизации в целом при­вело в результате к общей конвергенции. Начиная с 1970-х годов некоторые авторы подчеркивали растущее сходство сельскохозяйственных работников и промышленного рабочего класса, то есть - пролетаризацию сельскохозяйственного тру­да и создание «фабрик в полях»³⁶. Однако нужно проявить осторожность, чтобы не усмотреть тут процесс внедрения еди­нообразия в производственные практики и образы жизни. Сельскохозяйственные рабочие не стали точно такими же, как промышленный рабочий класс. Труд на селе по-прежнему сильно отличается от горного дела, работы в промышленнос­ти и сфере услуг, а также от других видов труда. Сельскохо­зяйственный образ жизни предполагает уникальную связь с землей и приводит к развитию симбиоза с основными элемен­тами - почвой, водой, солнечным светом и воздухом. (Именно в этом мы легко можем увидеть возможности для биополити­ческого становления сельского хозяйства.) Сельское хозяйство является и навсегда останется своеобычной формой производ­ства и жизни. Тем не менее - в этом и состоит основная наша мысль - процесс модернизации создал общие для сельского хозяйства и других производственных форм отношения про­изводства и обмена.

Исчезновение фигуры крестьянина, показанное нами с хо­зяйственной точки зрения, просматривается и в культурном Плане, который дает иной ракурс при взгляде на тот же про-Цесс. Так, значительная часть произведений современной ев-

155Часть 2. Мшжество

ропейской литературы вплоть до XIX и XX веков была сосре­доточена вокруг крестьянского мира. Причем в центре вни­мания было не столько крестьянство как общественный класс а чаще те дополнительные социальные образования, которые стали возможны благодаря его существованию. Это легко уз­наваемый мирок загородных барских усадеб, вереница город­ских аристократических салонов и способов проведения до­суга, а также ограниченные горизонты деревенской жизни'⁷. Фактически сами крестьяне не играли столь же важной роли в европейской литературе, как традиционная сельская жизнь, в которой они, подобно почве, выполняли функцию естествен­ного и стабильного фона. Крестьянский мир связывали с бу-количностью и натуральностью традиционных социальных установлений - таких как классовое деление, отношения соб­ственности и производства и тому подобное, - которые в дей­ствительности, конечно, не были ни бесконфликтными, ни ес­тественными. Впрочем, сначала в Англии, а потом по всей Европе распространилось понимание, что этот безмятежный деревенский мир уже исчез или быстро исчезает. И все же еще долго после того, как он пропал в реальности, в европейской литературе крестьянский мир сохранялся - как ностальгия по ушедшим временам, по традиционной структуре чувствова­ний и сочетанию ценностей, которые им соответствовали. То был особый образ жизни³⁸. В конце концов традиционный крестьянский мир и даже тоска по нему, этот образ европейс­кой культуры, ушли навсегда. Одно из объяснений перехода от реализма к модернизму, ставшее общим рефреном в иссле­довании европейской литературы и истории искусств, указы­вает на конец крестьянского мира: когда непосредственное прошлое крестьянского мира стало уже недоступно, многие европейские писатели и художники перенесли центр своего внимания к более архаичному прошлому с его примитивнос­тью и мифами. Другими словами, зарождение модернизма, если верить такой концепции, равнозначно открытию древнего, незапамятных времен прошлого, своего рода вечного основа­ния души, мифа или инстинкта. Д.Г. Лоуренс, Т.С. Элиот и Мишель Лери наряду с Полем Гогеном, Анри Матиссом и Пабло Пикассо, если назвать только некоторых из наиболее

2.1. Опасные, классы

очевидных примеров, усвоили образы примитивного существо-ания и бытования как элементы своих эстетических постро­ений. Напряжение между примитивизмом и умозрительнос­тью, в сущности, составляет одну из отличительных черт модернизма⁵⁹.

Если в современной европейской литературе и искусстве мы можем проследить культурное движение от крестьянина к примитиву, то история антропологии движется в обратном направлении, от примитива к крестьянину⁴⁰. Классическая ан­тропология возникла в конце XIX века на базе жесткого деле­ния. По одну сторону линии раздела находилось европейское «я», а по другую - примитивное «другое». Однако в середине XX столетия на смену этому пришла иная двоичная пара: ев­ропейское «я» как противоположность крестьянину-«друго-му», которая послужила основанием для большей части совре­менной антропологии. Важным аспектом перехода от примитива к крестьянину стало новое понимание отличия: если антропологическое увлечение примитивом создает от­ношение крайнего расхождения и отчуждения, то крестьянин -фигура знакомая и близкая, то есть при таком переходе сте­пень несхожести снижается. В конце концов, по мере того как экономическая персона крестьянина, никогда не имевшая се­рьезной опоры вне Европы, в заключительные десятилетия XX столетия вообще утрачивает свою значимость, в кризисе оказывается и крестьянская парадигма в антропологии. Сей­час, в начале XXI века, антропология уходит от своей пара­дигмы периода модернити и вырабатывает новую концептуа­лизацию различения, к чему мы еще вернемся несколько позже.

Наконец, в дополнение к хозяйственным и культурным свойствам, крестьянин имеет также политический облик. Впро­чем, точнее, как следует из многочисленных трактовок, это фигура неполитическая, можно сказать - разжалованная из политики⁴¹. Это не стоит понимать так, будто крестьяне не бо-рются против своего подчинения и эксплуатации. Ведь на деле современная история перемежается взрывами массовых вос­станий крестьянства и, кроме того, отмечена непрерывной чередой мелких крестьянских бунтов. Нельзя также считать, будто крестьянство не играет важной политической роли. Суть

157Часть 2. Множество

в том, что оно в основе своей консервативно, обособленно и способно лишь реагировать на внешний вызов, а не высту­пить с собственной, самостоятельной политической акцией. Как мы увидели в первом разделе книги, крестьянские войны, если верить такой точке зрения и вести отсчет, по крайней мере, с XVI столетия, были главным образом почвеннически­ми, они были привязаны к защите родной земли и направле­ны на сохранение традиции.

По словам Маркса, пассивность крестьянства в политике вызвана тем, что оно не вовлечено ни в коммуникацию, ни в крупномасштабные сети общественного взаимодействия. Кре­стьянские общины во Франции с небольшими земельными наделами, которые Маркс изучал в середине XIX века, были разбросаны по сельской местности, оставаясь в обособлении и изоляции. Неспособность крестьян выразить свои интересы (которые вследствие этого нуждаются в том, чтобы их пред­ставлял кто-то еще) Маркс относил на счет их неготовности к коммуникации⁴². По его мнению, роль политического субъек­та требует от всякого класса не только способности представ­лять собственные интересы. Она зависит также, прежде всего и главным образом, от тесного общения в собственных рядах. В таком смысле коммуникация является ключом, проясняю­щим политическое значение традиционного раздела между городом и деревней и предубеждений в политике в пользу городских акторов, которые из XIX столетия были перенесе­ны в ХХ-е. Не столько идиотизм, сколько некоммуникабель­ность определяла жизнь на селе. Каналы связи, в политике давшие городскому рабочему классу огромное преимущество над сельским крестьянством, также возникли под влиянием специфических условий труда. Работа в промышленности, то есть в коллективе вокруг общего агрегата, требует сотрудни­чества и коммуникации, что и позволяет промышленным ра­бочим обрести активность и оформиться в виде политическо­го субъекта.

В XIX и XX веках между социалистами и коммунистами шла увлекательная дискуссия по «аграрному вопросу» и роли крестьянства в революционных действиях. Сам Маркс в ка­кой-то момент даже предлагал использовать российскую кре*

2.1. Опасные классы

стьянскую общину в качестве фундамента политического про­екта коммунистов⁴³. Однако, согласно главным направлениям марксистской и социалистической мысли, крестьянство пред­ставляет собой такой класс, революционный потенциал кото­рого всецело зависит от следования его за городским промыш­ленным пролетариатом. То было неравное партнерство, в котором пролетарии исполняли роль активного, ведущего начала, а крестьяне - пассивного тела⁴⁴. Однако, когда про­мышленный пролетариат брал лидерство на себя и говорил от имени крестьянства, то он, конечно, не всегда поступал в интересах самих крестьян. Связанные с этим полные трагиз­ма события в очередной раз продемонстрировали несправед­ливые и пагубные последствия, к которым приводят выступ­ления одного субъекта от имени другого, подчиненного ему, даже если этот другой не способен сам говорить за себя⁴⁵.

Может показаться, что Мао Цзэдун - деятель, явно по­рвавший с подобной марксистской линией. Но те заявления, которые он делал со времени начала политической активнос­ти и на протяжении всего периода революционной борьбы, не порывают с двумя базовыми тезисами марксизма относи­тельно политической роли крестьянства. По словам Мао, кре­стьянство, в сущности, глубоко пассивно и нуждается в союзе с единственным подлинно политическим субъектом револю­ции - промышленным пролетариатом, который должен пове­сти его за собой⁴⁶. Китайское крестьянство было в XX веке не менее изолированным и столь же неконтактным, как и фран­цузские крестьяне, которых в XIX столетии изучал Маркс. Мао признавал, что в условиях китайского общества, где пролета­риат весьма немногочисленней, а крестьян столь много, их участие в политике должно было быть гораздо более широ­ким, нежели где бы то ни было еще, и что для революции в Китае придется даже изобрести крестьянскую форму комму­нистической революции. Но в реальности до этого момента роль крестьянства в Китае отличалась от его прежней роли в Революционных схватках, которые вели коммунисты, лишь в количественном плане. На деле сама по себе китайская рево­люция была переворотом, осуществленным при участии крес­ан, а не самими крестьянами. Качественное отличие возник-

159Часть 2. Множество

ло позднее. Во время революционной борьбы и тем более в периоды «большого скачка» и «культурной революции» в цен­тре политического внимания Мао оказалось крестьянство -но не крестьяне, какими они были реально, а те крестьяне, кото­рыми они могли бы стать⁴⁷. В центре маоистского проекта сто­яла попытка политического преобразования крестьян. В ходе длительного процесса революции, проходящего различные фазы, они преодолевают пассивность и изоляцию, о которых свидетельствовал Маркс; они становятся контактными, гото­вы к сотрудничеству и ясно излагают свои мысли в качестве активного коллективного субъекта. Таков главный смысл, в котором маоистский план может быть применен во всем мире: впредь войны и восстания крестьян не должны быть направ­лены на защиту земли в контексте жестко консервативных отношений. Вместо этого их нужно преобразовать в биополи­тические битвы, нацеленные на трансформацию обществен­ной жизни во всей ее целостности. Обретя способность к ком­муникации и активности, крестьянство перестает существовать как отдельная политическая категория, что ведет к снижению политической значимости различий между городом и дерев­ней⁴⁸. Парадоксальным образом, окончательная победа кресть­янской революции знаменует собой конец крестьянства (как осо­бой политической категории). Иными словами, конечная политическая цель крестьянства состоит в уничтожении себя как класса⁴¹'.

Фигура крестьянина, восстающего из прежнего пассивно­го и изолированного состояния, подобна бабочке, выбираю­щейся из кокона. Он обнаруживает себя как часть множества, как один из многочисленных единичных образов труда и жиз­ни, которые, несмотря на все свои различия, имеют общие ус­ловия существования. Таким образом, сегодняшняя склонность крестьянского персонажа к переходу в менее обособленную и отличную от других категорию указывает на общую тенден­цию к социализации всех обликов труда. Точно так же, как исчезает образ крестьянина, пропадает и особая фигура про­мышленного рабочего, работника сферы услуг и все прочие подобные категории. Схватки в каждой отдельно взятой от­расли постепенно сменяются всеобщей борьбой. Например,

2.1. Опасные классы

самые передовые на сей день движения в сельском хозяйстве, такие как Крестьянская конфедерация во Франции и Движе­ние за права на землю в Бразилии, - это не закрытые органи­зации, ограниченные одним сегментом населения. Они откры­вают новые горизонты для всех в решении вопросов экологии, нищеты, устойчивого развития и, в конце концов, во всех ас­пектах жизни⁵⁰. Бесспорно, каждый вид труда сохраняет уни­кальность в своем конкретном существовании. Каждый тип работника отличается от всякого другого - рабочий автомо­бильной промышленности от фермера, который выращивает рис, а тот - от розничного торговца. Но такая множествен­ность все же вписана в общий субстрат. В философском смыс­ле мы могли бы сказать, что все это лишь весьма многочислен­ные своеобразные способы воплощения общей субстанции труда: у каждого способа своя сущность, и все же все они со­участвуют в общей материи.

Уроки антропологии способны помочь нам прояснить вза­имосвязь между единичностью и общностью. Как уже говори­лось выше, упадок классической антропологии и связанного с нею образцового изображения непохожести, а именно перво­бытного человека, дал толчок подъему современной антропо­логии, для которой фигурой-образцом служит крестьянин. Те­перь же уход в прошлое изображения крестьянина как «другого» влечет за собой и устаревание современной антро­пологии как таковой. Взамен рождается всемирная антропо­логия⁵¹. Задача последней в том виде, как ее формулируют се­годня многие ученые, заключается в полном отказе от традиционной структуры противопоставления и разработке взамен понятия культурного отличия, основанного на пред­ставлениях об исключительности. Иными словами, «другие» Для классической и современной антропологии, то есть при­митив и крестьянин, воспринимались в их несхожести с со-^временным европейцем как таковым. Отличия от современ­ной Европы в обоих случаях позиционировались во времени, ^{в си}лу чего неевропейское качество представало как уцелев-^щий анахронизм - либо из первобытного прошлого, либо из исторического прошлого крестьянина. Всемирной антропо­логии нужно преодолеть основополагающий евроцентризм

161Часть 2. Множество

этих концепций, которые воспринимают различие преимуще­ственно как отличие от Европы. Между тем культурное отли­чие следует воображать само по себе как уникальное, вне вся­кой опоры на другого³'². Точно так же, ко всякому культурному своеобразию всемирная антропология должна относиться не как к анахроничному выживанию прошлого, а как к равно­правному участнику нашего общего настоящего.

В качестве примера новой всемирной парадигмы пораз­мыслим о том, как антропологи стали теперь трактовать аф­риканскую модернити. До тех пор, пока мы будем непосред­ственно усматривать в европейском обществе тот стандарт, с которым нужно соизмерять все современное, многие части Африки, как и другие периферийные регионы мира, конечно, никогда не смогут ему соответствовать. Но как только мы при­знаем своеобразие и множественность внутри модернити, то поймем, что Африка тоже современна, будучи одновременно иной, нежели Европа. Кроме того, в наш век глобализации африканцы - не меньшие космополиты, чем люди, живущие в доминантных регионах. Иными словами, их общественная жизнь постоянно меняется, ее характеризуют культурные об­мены и хозяйственное взаимодействие с разными отдаленны­ми районами мира'³. К числу явлений, бросающих самый се­рьезный вызов такому пониманию африканской современно­сти и космополитизма, относятся ритуалы и магические состояния, которые и сегодня продолжают оставаться неотъем­лемыми элементами жизни. Например, в Южной Африке пос­ле избавления от апартеида наблюдался отчетливый рост числа сообщений об оккультных явлениях и насильственных актах, таких как колдовство, сатанизм, монстры, зомби, ритуальные умерщвления и тому подобное³⁴. Речь не идет о возрождении того примитива, который предшествовал модернити, к тому же это не исключительно местный феномен. Скорее, налицо один из общих факторов, в сопоставимых условиях проявля­ющий себя по всей планете, хотя и во множестве местных ва­риаций. Так, Индонезия, Россия и отдельные страны Латинс­кой Америки тоже пережили подъем проявлений оккультиз­ма и насилия. Все это общества, в которых новые мечтания о богатстве, связываемые с наступлением глобальной капитали-

2.1. Опасные классы

стической экономики, впервые погрузились в ледяной холод действительности, порождаемой имперскими иерархиями. К магии и чудищам прибегают как к средству, помогающему в каждом из названных случаев уразуметь общую для всех про­тиворечивость складывающейся социальной ситуации. Локаль­ные особенности и глобальная схожесть образов жизни не опровергают, а скорее определяют в своей совокупности наше коллективное планетарное состояние как множества.

Такого рода анализ помогает понять важнейшие антро­пологические характеристики множества. Когда мы имеем дело с населением, которое на нас не похоже, больше нет нужды выбирать между утверждениями: «Они такие же, как мы» или «Они отличаются от нас» (как это было в дискурсах, касав­шихся первобытных людей и, до какой-то степени, крестьян). Противоречивая концептуальная пара - идентичность и осо-бость - не составляют адекватного контекста для понимания того, как организовано множество. Ведь мы образуем множе­ство особенных образов жизни и в то же самое время ведем общее глобальное существование. Антропология множества есть антропология единичного и общего.

Два итальянца в Индии

Как-то два итальянских писателя вместе отправились в пу­тешествие по Индии, причем каждый из них написал об этом кни­гу. Один увидел в Индии только то, что ее отличает, а другой -только то, что в ней напоминает другие страны.

Один из этих писателей, Альберто Моравиа, назвал свою рабо­ту «Мысль об Индии» (Un'idea dell'India). В ней он попытался по­казать, насколько Индия неповторима, но его разочаровало, что эта идея может быть передана лишь в самых абстрактных выра­жениях, дословно и через серию тавтологий. На основании собствен­ного опыта он усвоил, почему европейцы есть европейцы, а индий-Цьг остаются индийцами, но все это, как оказалось в результате, "wk трудно выразить словами! По его мнению, религиозные отли-^ч^я должны были помочь уточнить его видение. Согласно его объяснению, Индия - это по преимуществу земля религии. Там ре-^лигиозные течения не только отличаются от европейских анало-

163Часть 2. Множество

гов, но в Индии религия буквально захватывает всю жизнь цели­ком. Религиозная идея полностью пронизывает существование. Иц. дищы проживают день за днем, подчиняясь бесчисленный стран­ным и непостижимым ритуалам во исполнение религиозньгх требований. Однако, как удается обнаружить автору, понятие проживаемой религиозной идеи тоже не передает искомого разли­чия удовлетворительный образом. Индийское своеобразие гораздо серьезнее. Фактически крайняя сложность его описания доказала Моравиа, что индийское своеобразие непередаваемо. Как он заклю­чает, обращаясь к своим согражданам, изобразить для них Индию он не в состоянии. Им нужно отправиться туда и самим испы­тать на себе ее тайны. Все, что он может сказать, так это то, что Индия есть Индия.

Другой писатель, Пьер Паоло Пазолини, назвал свою книгу «Дух Индии» (Eodore dellIndia). Он старается показать, как Индия по­хожа на другие страны. По ночам он бродит по многолюдным бом­бейским улицам, где воздух наполнен ароматами, напоминающими ему о родине. Это гниющие овощи, которые за день не удалось про­дать на рынке, кипящее масло у лоточника, который готовит еду прямо у дороги, и слабый запах нечистот. Писатель встречает семейство, которое выполняет изощренный ритуал на берегу реки, предлагая прохожим фрукты, рис и цветы. Это для него тоже не внове. У крестьян в его родном Фриули похожие привычки, не забы­тые за века древние языческие ритуалы. И потом, конечно же, там есть мальчики. Писатель игриво заговаривает на ломаном англий­ском со стайками парней, которые собираются на уличных пере­крестках. В конце концов в Кочине (Кочи) он знакомится с Реви, бедным сиротой, которого постоянно мучают и обирают стар­шие ребята. Прежде, чем уехать из города, писатель уговаривает католического священника, посулив прислать ему денег из Италии, взять парня к себе и защитить его, то есть он поступает точно так же, как поступил бы у себя на родине. Писатель обнаружива­ет, что все эти мальчики совершенно такие же, как те, которых можно увидеть в каждом бедняцком квартале Рима или Неаполя. По его заключению, которым он делится с итальянцами, индийцы в точности похожи на них. На деле, в его представлении, все индий­ские отличия рассыпаются и все, что остается - это еще одна Италия.

2.1. Опасные классы

Остается гадать, одну ли страну видели эти путешественни­ки Но, в сущности, оба ответа, хотя и полярно противоположные, прекрасно сочетаются как иллюстрация к двум ликам евроцент-шзма: «Они совершенно на нас не похожи» и «Они точно такие же как мы». Можно сказать, что истина лежит где-то между двумя крайностями - они в чем-то нас напоминают, однако так­же чем-то от нас отличаются, но в реальности подобный компро­мисс лишь затушевывает проблему. Ни один из двух итальянских писателей не избежал потребности применить европейскую иден­тичность в качестве универсального стандарта, мерила одинако­вости и различия. Даже индийцы (как и индонезийцы, перуанцы и нигерийцы) вынуждены сравнивать самих себя со стандартом ев­ропейского облика. Такова сила евроцентризма.

Но Индия не просто отличается от Европы. Индия (как и всякая местная действительность в этой стране) является осо­бенной - не отличной от какого-то общего стандарта, а в принци­пе другой. Если бы первый из итальянских писателей сумел освобо­диться от Европы как стандарта, он мог бы ухватить эту исключительность. Она не означает, впрочем, что мир - это не более чем собрание не способных к общению локалъностей. Как только мы признаем исключительность, начинает выявляться общее. Исключительности общаются, причем они способны к общению как раз в силу того, что у них есть общего. У каждого из нас есть тело с двумя глазами, десятью пальцами на руках и десятью - на ногах. Мы все вместе живем на Земле. У всех нас капиталистичес­кие режимы производства и эксплуатации. Мы вместе мечтаем о лучшем будущем. Кроме того, наше общение, сотрудничество и коо­перация не только опираются на то общее, что нас уже объединя­ет, но и, в свою очередь, производят общность. Мы создаем и пере-оелъшаем то общее, которое между нами есть, ежедневно. Если бы второй итальянский писатель мог освободиться от европейского ^С1пандарта, то сумел Ьы понять эту динамическую связь.