Создание Европы и конец империи 1 страница

В целом история этих трех попыток реставрации Римской империи наводит, как мне кажется, на одно заключение. К концу первого тысячелетия уже нельзя было создать имперские владения на просторах Европы в том же географическом масштабе, которого достиг Рим, использовавший демографическую и экономическую базы на Средиземноморье, чтобы завоевать всю Западную и Южную Европу и запугать, кроме того, большую часть ее не столь развитых северной и центральной зон. К 1000 г. в результате подъема ислама единство этой политической базы оказалось раздробленным – ее южные берега были отделены от остальной территории, и крестец Восточной Римской империи превращен в средневековую Византию как своего рода государство-преемник, подобное любому королевству в Западной Европе.

Но даже если Средиземноморье осталось бы объединенным, оно уже не обеспечило бы достаточно ресурсов, чтобы господствовать над Западной Евразией на хоть сколько-нибудь аналогичном уровне. Приблизительно к моменту рождения Христа, когда Рим стал империей, в Северной Европе существовали три отдельные зоны развития. И в них демографические, экономические и политические процессы шли не так интенсивно, как в новой Средиземноморской империи. К 1000 г. разрыв в развитии этих зон сильно уменьшился, и общая стратегическая граница, существовавшая ранее у средиземноморского государства, исчезла. Плотность населения на территории, которая была западной латенской областью тысячу лет назад, и на отдельных частях старой северо-центральной области – в центральных регионах Оттонского рейха, доходящего на востоке по крайней мере до реки Эльбы, к этому моменту превзошла плотность населения в Средиземноморье, как это ясно показывает жизненный путь Карла Великого и Оттона I. Западная и Северо-Центральная Европа теперь стали основой государств, которые могли напасть на Италию и Рим, а не наоборот. И если третья зона Северной и Восточной Европы все еще отставала (но никто такого соревнования не устраивал) в том смысле, что ее потенциальные ресурсы были далеко еще не полностью мобилизованы, образ жизни в ней также преобразился до неузнаваемости. Территория, которая являлась местом проживания небольшого, рассеянного по ее просторам населения – простых земледельцев железного века (мир, который был настолько отрезан от остальной Европы в первой половине тысячелетия, что его археологические остатки не показывают ни малейших признаков контактов с Римом), теперь обеспечивала гораздо большее население, все более разнообразную экономику и свои собственные грубые политические структуры.

Все это привело к перевороту в существующих региональных равновесиях стратегической силы, который зашел уже так далеко, что, даже если северу и востоку по-прежнему не хватало сложности и интенсивности сельскохозяйственной и иной экономической деятельности, присутствовавшей на западе, новые династии все еще имели в своем распоряжении достаточную политическую опору, чтобы отражать имперские посягательства с запада. В конце X–XI в., например, Оттонский рейх оказался втянутым в сложные дипломатические отношения с новым государством, которое строила в соседней Польше Пястская династия. Отношения колебались между дружбой и соперничеством, и из них двоих Первый рейх был, без сомнения, более могущественным. Но когда дипломатия уступила конфликту, рейх не счел возможным просто завоевать государство Пястов. И хотя на него воздействовало культурное влияние рейха в форме христианства, Польское королевство находилось слишком далеко и было слишком крепким, чтобы просто пасть под натиском военной силы. Вот что на самом деле мы видим в конце первого тысячелетия: Европа начала складываться как территория существования более или менее равных обществ, вовлеченных в сложные политические, экономические и культурные взаимодействия. Старые серьезные дисбалансы остались в прошлом, и, как результат, уже невозможно было основать господствующую империю в каком-то одном уголке европейских просторов, где процесс развития шел бы быстрее, чем на остальной территории.

Несколько парадоксально, но факты наводят на мысль, что имперская власть в прошлом стала основным фактором, стимулировавшим эти самые необыкновенные перемены, которые теперь делали существование империи невозможным. То, что мы видим в первом тысячелетии, – это двухступенчатый процесс. Экономические, общественные и политические структуры германского мира проходили через схожие трансформации на окраинах римского мира в первые пятьсот лет, как это было в славянском мире на окраинах Франкии в последующие столетия, – но в их случае дополнительным толчком стали контакты с аварами, Византией и прежде всего с исламом. В старых традициях повествования на такую тему империи обычно изображались так, что они делали что-то для своих менее развитых соседей, неся им такие плоды цивилизации, как письменность и христианство. Увидев глобализацию в действии и оставив позади великую эру европейского империализма, мы уже не так уверены в том, эти державы всегда несут блага тем, с кем они вступают в контакт. Но торговля с империями, заимствование у них новых сельскохозяйственных технологий, получение от них дипломатических субсидий, воспроизведение их оружия и идеологий, а также самоорганизация с целью отражения их чрезмерного господства – все это вывело в мире германцев и славян на первое место логическую насущную потребность в более развитой экономике и более крупных государственных структурах. Язык «цивилизации» или «даров» на самом деле не отражает этот процесс. Каждая империя действует преимущественно для своей собственной выгоды на своей периферии, где не все претерпевает последующие долгосрочные трансформации. Скорее, отдельные периферийные группы способны воспользоваться возможностями, открывающимися благодаря новым контактам с соседней империей, и это именно то, что мы сейчас называем глобализацией. Но именно из этого танца в конечном счете на периферии возникают мощнейшая экономическая сила, значительное по численности население и более крепкие политические структуры, складывающиеся вокруг тех, кто извлек наибольшую выгоду. За долгое время – а мы говорим о веках взаимных контактов – Римская и Франкская империи, таким образом, сыграли главную (пусть даже и косвенную) роль в создании периферийных государств, о которые, в конце концов, затупились их мечи. Вместо того чтобы рассматривать население на периферии империй как пассивных получателей благ имперской цивилизации, рассказ пойдет о конкретных группах, извлекавших пользу из новой ситуации[250]. Суммарный стратегический эффект от этого не мог бы быть более глубоким.

Как непосредственный результат, восстановить империю, которая сохранила суть римского оригинала, стало совершенно невозможно к 1000 г. Ислам разорвал древнее единство Средиземноморья, а политическое равновесие в Западной Европе решительно сместилось севернее Альп, но и, что еще более важно, модели развития на просторах Европы стали теперь во многом одинаковыми. Благодаря этому уравниванию в развитии, вы можете сказать, и создалась благоприятная обстановка для последующего тысячелетия бесплодных войн, которые начались после того, как представители европейских династий периодически воевали с целью добиться всеохватного господства, что на самом деле было невозможно. В этом смысле потребовалось пережить кошмар двух мировых войн в XX в., прежде чем наконец осуществилась европейская мечта – попытаться положить конец бесконечному вооруженному соперничеству между державами, которые всегда были слишком равными, чтобы среди них оказался явный победитель.

Но если появление традиционной империи, главенствующей в военном и экономическом отношении по римским меркам, стало невозможным к 1000 г., то новый вид империи должен был вот-вот возродиться из пепла имперских проектов Каролингов и Оттонов. Правители, действовавшие с поистине римским размахом, остались в прошлом, и центр их империй, безусловно, уже не мог устоять. И все же через тысячу лет после рождения Христа грубый зверь империи совершенно иного рода должен был, того и гляди, родиться – на этот раз не в Вифлееме, как представлял себе Йейтс, а в самой старой имперской столице.

Часть четвертая. Второе пришествие

Глава 7. Карл Великий и папа римский Лев

В соборе Святого Петра в Риме самый большой интерьер из всех христианских церквей на планете. Возвышаясь на месте первоначальной церкви Святого Петра, построенной императором Константином в IV в., нынешнее здание начало строиться 18 апреля 1506 г., и потребовалось более ста лет, чтобы закончить строительство. Церемония его освящения прошла 18 ноября 1625 г. Этот проект объединил в себе энергию и интеллекты лучших архитекторов и художников эпохи Возрождения – Браманте, Микеланджело и Бернини. Собор Святого Петра – не мать всех церквей римской католической общины и даже не собор папы римского как епископа Рима. Эта честь принадлежит Латерану, в котором папа Лев III изначально создал свою знаменитую мозаику, что было частью его кампании по ограничению ущерба, причиненного его собственному положению коронацией Карла Великого императором.

Выдающийся религиозный статус собора Святого Петра полностью является результатом того, что его высокий алтарь стоит на том месте, которое христианская община Рима с незапамятных времен считала местом захоронения святого Петра. И небезосновательно. Он был казнен во время гонений, устроенных Нероном в 64 г., в цирке Нерона, который располагался неподалеку. И там действительно есть римское кладбище, на котором имеются раннехристианские захоронения под базиликой; некоторые из них были исследованы за десятилетие раскопок, проводившихся начиная с 1939 г. Я не был бы так уверен, как папа Пий XII в своей известной радиопередаче от 23 декабря 1950 г., который сказал, что найдены кости святого Петра. Но раскопки привели землекопов к фрагментам кости, завернутой в золотую материю с оттенком драгоценного императорского пурпура, – все это находилось под оригинальной базиликой Константина, сохраненной в позднеримский период и недоступной с IX в. По крайней мере, землекопы обнаружили то, что христиане в эпоху конца Римской империи и начала Средних веков считали местом последнего упокоения Петра. И этого достаточно, чтобы сделать базилику Святого Петра совершенно особым местом на любом христианском языке, но прежде всего на языке римских католиков.

Ведь собор Святого Петра – краеугольный камень папской власти, которая объединяет римскую католическую церковь, как об этом напоминает вам сам огромный храм. Как только вы входите в его величественные двери, то видите перед собой очень большую и отчетливую надпись (предположительно на латыни) – ключевые стихи из Евангелия от Матфея:

«Ты Петр, и на этом камне я построю свою Церковь, и врата Ада не восторжествуют над ней. И тебе я отдам ключи от Царствия Небесного; и что связано на Земле – будет связано на Небесах, и что ты отпустишь на Земле, будет отпущено на Небе»[251].

Это не случайность. Эти слова – знаменитый ответ Иисуса, когда Петр назвал его «Христом, сыном живого Бога», – являются тем камнем, на котором была выстроена папская власть. Святой Петр считается первым папой римским, первым епископом Рима, который передал своим преемникам единственную в своем роде религиозную власть – инкапсулированную в праве отпускать грехи, – и этот отрывок можно истолковать так, что Иисус сам изначально даровал ее святому Петру. Расширившись и утончившись за все эти годы, папская власть в рамках римской католической церкви охватывает ряд ключевых обязанностей. Папа должен определять правильную христианскую доктрину, не обязательно будучи при этом ученым богословом (хотя он и может им быть), но, по крайней мере, инициируя и контролируя необходимые дебаты и их исход. Он также должен иногда издавать законы и определять нормы (опять-таки после предварительных консультаций), устанавливающие ожидаемые стандарты религиозной практики и нравственного поведения как для духовенства, так и мирян. Он также отвечает за создание и поддержание структур принуждения, которые обеспечивают следование этим стандартам. И последнее, но не менее важное: он контролирует назначения на высшие должности (от епископа и выше) церкви.

Все вместе эти полномочия позволяют римской католической церкви функционировать как многонациональная религиозная корпорация, объединенная одним набором правил и создающим эти правила генеральным директором в лице самого папы. Эти папские полномочия и их итоговый результат – централизованный орган церкви, который работает как единое целое, несмотря на политические границы, – действительно являются древними особенностями христианского мира. Однако они не настолько древние, как обычно считается.

Одним из самых оригинальных поэтических произведений, сохранившихся со времен Карла Великого, является анонимная эпическая поэма в стиле Вергилия, которую мог написать наш старый друг Эйнхард. Она существует под заглавием, данным уже ее современным редактором: «Карл Великий и папа римский Лев». Что касается заглавия, то оно отражает суть. Уцелевший отрывок, вероятно, ее третьей книги заканчивается встречей Карла и Льва в Падерборне. И уже давно существует предположение, что была и четвертая книга, которая заканчивалась днем Рождества Христова 800 г. Но изначально помимо этого поэма охватывала гораздо больше событий. Две другие книги окончательно утрачены, и даже уцелевший фрагмент третьей книги содержит гораздо больше событий и не останавливается на моменте судьбоносной встречи, которая привела к восстановлению империи.

В этой поэме к папе римскому Льву проявлены величайшие симпатия и уважение. Потрясенный поэт вспоминает ужасное поведение жителей Рима по отношению к «величайшему пастырю в мире» и отдает должное уважение чуду – выздоровлению папы после нанесенных ему ран:

Карл Великий поражен, увидев глаза папы, которые были ослеплены,
Но к которым теперь вернулось зрение.
И он удивился, что язык, искалеченный щипцами, мог говорить.

Но нет ни малейшего сомнения в том, что главная фигура в поэме сам Карл Великий. На протяжении поэмы он всегда оказывается в таком положении, что физически главенствует над действием. Когда приезжает папа римский, армия франков собрана у подножия холма, но Карл Великий находится на его вершине и спускается, чтобы приветствовать своего гостя. Слово «император» мелькает в поэме, хотя ее действие происходит в 799 г. Это был предмет разногласий, как мы уже видели, между королем и его двором: Бог сделал Карла Великого императором задолго до 800 г., и все, что сделал папа римский Лев в качестве рождественского подарка человечеству, – это, в конце концов, признал данный факт. Под стать этой главной идее автора, высказанной еще до упомянутой встречи, мысль о том, что Карл Великий – основатель нового Рима, представленного в форме своего дворцового комплекса в Ахене. Это главное, что выбрал поэт из эпической поэмы Вергилия, потому что тот взял за образец сцену, когда Эней становится основателем Первого Рима. Однако этот образ тщательно адаптирован. У читателя не остается никаких сомнений в том, что Новый Рим превосходит Первый (и эта фигура речи, который повсеместно встречается у поэтов при дворе Карла Великого).

Еще больший интерес представляет общее описание Карла Великого за работой, с которого в поэме начинается рассказ об Ахене: Карл – великий, но сострадательный победитель в бесчисленных войнах, являющий собой саму щедрость ко всем своим верным сподвижникам. Он также смиряет гордых, возвышает слабых (бла-бла-бла), но потом становится еще интереснее:

Он увещевает несправедливых учиться справедливости благодаря богоугодным поступкам,
Склоняя головы нечестивых, заковывая их в крепкие цепи
И уча их исполнять приказы Бога, сидящего высоко на престоле…
Тех, кто подобно варварам давно отказываются быть благочестивыми,
Заставляют ими стать посредством праведного страха.

А причина, по которой он может делать все это, – его превосходный интеллект и набожность, которые позволяют лишь ему одному понимать, чего хочет Бог:

Он один заслужил овладеть всеми подходами к учению,
Постигать его скрытые пути и понимать все его тайны,
Ибо ему Бог открывает секрет развития вселенной с самого ее начала.

Поэт утверждает, что у Карла Великого существуют единственно тесные взаимоотношения со Всемогущим, и снабжает его соответствующим перечнем служебных обязанностей, который попирает все известные нам прерогативы папской власти: он не только вынуждает варваров стать христианами, но и определяет правильное поведение для всех своих подданных. Несмотря на то что к папе римскому Льву проявлено величайшее уважение, его религиозная власть меркнет и становится относительно незначительной рядом с прямой связью Карла Великого с Всемогущим. Действительно, король Франции все знал о проблемах папы Льва задолго до прибытия из Рима посланца именно потому, что Бог послал ему весть об этом во сне. На картине, нарисованной нашим поэтом, отношения Карла Великого с Богом дают ему политическую, нравственную и религиозную власть, превосходящую власть любого возможного соперника, даже apostolicus’а – епископа Рима[252]. Прежде чем отмахнуться от этого как от слов, которые сказал бы любой поэт при дворе Каролингов, мы должны более внимательно рассмотреть унаследованные традиции политической и религиозной власти, в рамках которой действовали и Карл Великий, и папа римский Лев.

Императоры и патриархи

В Риме во времена Деяний святых апостолов уже существовала христианская община. На тот момент, когда новая религия стала распространяться среди последующих поколений, уже существовала более обширная христианская цивилизация или обитаемое пространство (как называли ее сами христиане), принявшая форму медленно растущего числа автономных конгрегаций, которыми оказались усеяны главные города Средиземноморья (как лягушками вокруг пруда, по известному выражению Сократа). Эти конгрегации были сами по себе и лишь периодически вступали в контакт друг с другом, особенно потому, что Римское государство время от времени начинало их преследовать. Не существовало никакой официальной установленной иерархии религиозной власти ни между этими конгрегациями, ни даже, для начала, внутри их самих, так как требовалось время, чтобы придать официальный статус положению священников и епископов, а общим руководством и богословским анализом иногда занимались те, кого мы теперь назвали бы представителями мирян. Но из тумана, окутывающего этот самый ранний период истории христианства, проглядывает случайный момент ясности, который показывает, что конгрегация Рима, и в частности ее руководство, занимали особенно престижное положение благодаря своей связи с двумя величайшими лидерами раннего христианства – Петром и Павлом. Этот особый престиж уже упоминался в известном письме Игнатия Антиохийского, датируемом первым десятилетием II в., и мог при случае превратиться в необычную степень религиозной власти. От этого же времени сохранилось знаменитое письмо папы римского Клемента I от 96 г., адресованное христианской общине Коринфа, в котором он вмешивается во внутренний коринфский спор о правах священников. А сто лет спустя более широко действовал папа римский Виктор I, отлучая от церкви любых христиан (так называемых приверженцев 14-го дня), которые настаивали на праздновании Пасхи в один и тот же день с еврейским Песахом. Римская конгрегация сама по себе неуклонно росла и уже в 253 г. при папе Корнелии состояла помимо епископа из не менее чем сорока шести священников, семи дьяконов, семи субдьяконов, пятидесяти двух экзорцистов, разнообразных лекторов и привратников. Но ввиду того что в христианстве в целом еще не было официально признанной иерархической структуры, вмешательство Рима в дела других общин ограничивалось редкими формулировками общих принципов (вроде отлучения от церкви, проводимого папой Виктором) или отдельными моментами, когда другая конгрегация просила римское руководство разрешить трудный вопрос. Немного драгоценных примеров таких просьб, датируемых до 300 г., дошли до наших дней, но нет и намека на то, что уцелевшие свидетельства сохраняют лишь верхушку от какого-нибудь огромного растаявшего айсберга[253].

Все это изменилось в начале IV в. с обращением императора Константина в христианство и последующим его превращением в официальную религию Римского государства. Пока этот процесс разворачивался на фоне все возраставшего числа обращенных в новую веру, в результате чего число христианских конгрегаций на территории империи умножилось вне всякой меры, церковь обрела свою первую внятную властную структуру. Впервые это узаконило роль папства в христианстве в целом. По сравнению с более поздними моделями развития и даже с тем, что разные папы любили говорить о себе в то время, то, как эти новые структуры функционировали, несколько удивляет.

Значение римской епархии в рамках этого нового внутреннего устройства было официально признано во всем христианском мире (границы которого вскоре совпали с границами империи). Одно из основных последствий обращения в христианство Константина состояло в том, чтобы позволить – на самом деле дать право, за которое он заплатил из имперской казны, – возникнуть традиции: при необходимости решения серьезных вопросов руководители христианских общин со всей империи собирались вместе на Вселенские соборы. Первый из них был проведен в Никее в 325 г., и его шестой канон (каноны представляли собой список решений собора) признал особый апостольский статус, который был придан епископу Римской епархии, потому что она была основана святым Петром. На практике означало это несколько важных моментов. Первый и самый специфический: все епископы больше не считались равными. Некоторые епархии получали ранг митрополии (а епископы, соответственно, становились архиепископами, хотя этот термин еще не был в ходу) с установленными правами вмешиваться определенным образом в управление подчиненными епархиями их провинции: созывать регулярные синоды для поддержания норм веры и религиозной практики и утверждения выборов епископов. Я использую слово «провинция» намеренно. За редким исключением это были столицы существовавших римских имперских провинций, которым требовался ранг митрополии, а территория их власти обычно совпадала с границами провинций. Возникнув более или менее внезапно, административные церковные иерархии начали копировать иерархии имперского управления. В рамках этой реорганизации Римская епархия получила права митрополии на значительной территории вокруг города[254].

Вторая сторона – если теперь смотреть шире – традиционная роль Рима как апелляционного суда для разрешения сложных церковных вопросов приобрела новое значение. Форма, в которой обычно выдавались такие судебные решения, изменилась весьма значительно. Простая письменная форма периода раннего христианства во времена папы римского Иннокентия (401–417) уступила место гораздо более официальной и, следовательно, более типовой папской декреталии. Последняя делалась по образцу императорского рескрипта, который представлял собой особый тип письма, используемый императорами на протяжении веков с целью дать на нижней половине письма официальные, полностью обоснованные ответы на вопросы, изложенные в его верхней части. Ответ императора имел законную силу и часто обусловливал последующую судебную практику для всех аналогичных дел. Копирование именно такой формы письма было весьма значительным шагом, так как показывало, что власть папы, которая начинала с изложения его мнения, теперь следует рассматривать как институт, издающий юридически обязательные постановления. Возраставшая частота и широкий географический спектр декреталий, изданных папами в первые десятилетия V в., особенно впечатляют. Среди них Иннокентий I, Зосима I, Бонифаций I и Целестин I (за период 401–432 гг.) давали официальные постановления христианским конгрегациям не только внутри Италии, но и далеко за ее пределами – в Испании, Галлии и Северной Африке[255].

Третья сторона – еще больше расширяющая картину – апостольское наследство Рима означало, что у него исключительное положение в продолжающихся диспутах по вопросам вероучения, которые являются такой характерной чертой позднеримского христианства, особенно так называемый арианский диспут, в результате которого родилась ересь, к которой примкнул Теодорих. Основная причина, по которой богословский спор был так распространен в годы после обращения Константина в христианство, дает нам беглое знакомство с революционными последствиями превращения этого вероучения в государственную религию. Вплоть до IV в. время от времени возникали религиозные разногласия, которые приводили к появлению горстки отколовшихся групп, вроде приверженцев 14-го дня, которых фактически изгоняли из главного направления христианской традиции. Однако как только гонения со стороны Римского государства прекратились, интенсивность связей между конгрегациями стала расти, и вскоре стало ясно, что большая часть христианского учения еще не полностью развита. Таким образом, обращение Константина в христианство породило – а также финансировало – то, что с точки зрения современной университетской жизни выглядит как исследовательский проект длиной двести пятьдесят лет с целью объединить епископов и других христиан-интеллектуалов на нерегулярной основе на собраниях небольших рабочих групп и периодически на огромных международных конференциях (Вселенских соборах), чтобы заполнить доктринальные пробелы и решить сложные проблемы.

В общих чертах, богословские темы в хронологическом порядке охватывали следующие вопросы: в каком смысле Христос был Богом (арианский спор); как следует понимать положение Святого Духа в божественной Троице; и как именно человеческое и божественное соединялось в Иисусе Христе (монофизитский спор). А между ними другие местные церковные группировки – которым время от времени оказывалась помощь извне – сталкивались с такими дисциплинарными вопросами: могут ли христиане, отклонившиеся от веры под давлением преследований, быть полностью заново приняты в церковь (донатистский спор в Северной Африке) и можно ли быть слишком строгим аскетом (присцилианская и пелагианская ереси среди многих других)[256].

Не беспокойтесь насчет подробностей. Общая картина – вот что имеет значение, а она простая. Относительно изолированные и периодически преследуемые конгрегации раннехристианской церкви полагали, что верят приблизительно в одно и то же. Когда благодаря Константину и его преемникам они стали общаться между собой теснее, быстро выяснилось, что это не так или, по крайней мере, о некоторых вещах они еще не думали достаточно много. Череда споров знаменует неизбежный процесс, в котором было поставлено достаточное количество точек над «i», чтобы привести соответствующий уровень богословской логической связности к тому, что теперь стало религией империи. Апостольский статус Рима означал, что его участие в этом процессе являлось основным и что любая формулировка доктрины стремилась приобрести необходимую ауру законной ортодоксальности, если епископ римский под ней не подписался. Поэтому во времена Теодориха, как мы видели в главе 2, патриарх Константинополя при императоре Зеноне Акакий поддержал компромиссное решение в монофизитском споре, которое могло быть принято восточной церковью, но Рим отказался это принять. В конечном итоге Юстин и Юстиниан вернули восточную церковь под знамена папской власти. Статус Рима означал, что он функционирует как лакмусовая бумажка ортодоксальности в развивающемся мире позднеримского христианства.

Четвертое и последнее – еще оставалось время, чтобы уладить некоторые нерешенные идеологические вопросы. Это было необходимо, потому что пара явных помех в споре требовала превратить слова Иисуса в Евангелии от Матфея в оправдательный документ для папских полномочий в том виде, в котором они существуют сейчас. Требовалось прежде всего принять тот факт, что власть, дарованная святому Петру, могла быть передана его наследникам, а не являлась даром лично ему как человеку. Затем нужно было выдвинуть убедительные доводы в пользу того, что наследником святого Петра являлся нынешний епископ Римский, потому что тот был первым епископом Римским, даже если Евангелия или Деяния апостолов – главные древние христианские тексты – ничего не говорили об этом. Но истинные верующие никогда не позволяли отсутствию подлинного документального подтверждения встать на пути того, что они считали правильным, и, как и ожидалось, пробелы в рассказе о святом Петре были тщательно восполнены. В какой-то момент ключевой текст, известный как «Признания Климента», написал изначально на греческом языке, а затем приблизительно в 400 г. перевел на латинский христианский ученый монах по имени Руфин. Текст претендовал на то, чтобы быть письмом папы римского Климента I Иакову – брату Иисуса и главе церкви в Иерусалиме. В нем Климент рассказывал Иакову о том, как его обратил в христианство и обучил святой Петр и как – вот оно! – Петр передал ему свою уникальную религиозную власть, назвав его своим преемником на посту епископа Рима. Оба идеологических пробела заполнили одним текстом. Климента избрали объектом фальсификации, очевидно, из-за того подлинного письма к коринфянам, о котором уже было широко известно. Просто на всякий случай папа римский Лев I в следующем поколении продемонстрировал, что все это было полностью в соответствии с римским законом о наследовании, и круг замкнулся. Тем временем – на тот случай, если одного апостола окажется недостаточным, – папа римский Дамас I в 382 г. приказал местному римскому синоду объявить о том, что римская церковь не похожа ни на какую другую христианскую общину, потому что она была основана двумя апостолами – святыми Петром и Павлом, тем самым добавив еще и струну к луку единственности папской власти[257].

Пока все хорошо. Во всех этих сферах папская власть сумела использовать волнующие возможности, которые открылись для нее после обращения в христианство императора Константина, чтобы укрепить свои притязания на весь христианский мир. Но римская церковь являлась не единственной христианской церковью в городе, и, если вы окинете более широким взглядом все модели христианской религиозной власти в позднеримском мире, положение епископа Римского начинает выглядеть явно менее впечатляющим. Давайте разбирать конкретно. Митрополитские полномочия, которые папство получило в этом городе и его окрестностях, а именно в тех самых субурбикарных провинциях, которые давно уже считались объектом административной компетенции римского городского префекта, были не более чем полномочиями, которые теперь осуществлял епископ любой провинциальной столицы. Здесь нет ничего уникального[258].