Тревожная молодость дочери короля 32 страница

Далее ясным и доходчивым языком она объяснила собравшимся, что Уайатт и его приспешники, заявляя, что цель восстания — не допустить ее брак с испанским принцем, имеют совсем другие цели. На самом деле они против возвращения в страну истинной веры и желают взять правление в свои руки.

«Теперь, дорогие подданные, — продолжила она, — посмотрите на меня. Перед вами я, ваша королева, обвенчанная при коронации с королевством… и вы обещали мне свою верность и послушание. А то, что я есть полноправная и истинная наследница короны в этом государстве под названием Англия, я призываю в свидетели весь христианский мир. Вы все хорошо знаете, что мой отец обладал теми же самыми королевскими полномочиями, которые теперь по праву наследования перешли ко мне. …Что же касается моего замужества, то я заверяю вас, своих подданных, что не собиралась и не собираюсь взять себе мужа из похотливых устремлений или эгоизма, а лишь чтобы иметь возможность взрастить в своем теле плод, который, явившись на свет, станет после меня вашим правителем. Если бы я хотя бы на миг подумала, что мое замужество может принести вред кому-нибудь из подданных, я бы предпочла до конца жизни остаться девственницей».

Мария говорила уверенно, не заглядывая ни в какие записи, казалось, без всякой подготовки. Это была речь правительницы, озабоченной лишь бедами своего народа.

«Я не знаю точно, каково это — матери любить свое дитя, — сказала Мария, обращаясь к лондонцам, — поскольку до сих пор еще не испытала радости материнства, но все равно заверяю вас: я, ваша госпожа, не менее искренне и нежно расположена к своим подданным, чем мать к своим детям».

«Эти ласковые слова, — пишет хроникер, — сильно утешили людей. Многие из них плакали».

«А теперь, мои добрые подданные, — заключила королева, — воспряньте духом и покажите, что вы настоящие мужчины. Встаньте грудью против мятежников, наших и ваших врагов, и не страшитесь их, потому как, заверяю вас, я не страшусь их нисколько!»

С этим королева удалилась, а вслед ей еще долго раздавались возгласы «Боже, храни королеву!». Некоторые уверяли, что слышали также слова: «…и принца испанского!» Советники Марии были поражены.

«О, как мы счастливы, — восхищенно воскликнул лорд-канцлер, — что Господь даровал нам такую мудрую и ученую правительницу!»

Циничный Ренар, более склонный ворчать, порицать и осуждать, чем делать комплименты, по-видимому, был искренним, когда записал, что «эта королева — самая стойкая и мужественная дама во всем мире».

ГЛАВА 36

Помни, о смертный, о чести своей! Помни в душе сокровенно,

Как справедливо и тяжко Господь карает гнусность измены!

Утром в субботу, 3 февраля, Уайатт и его люди заняли пригород столицы Саутвак, причем не встретив сопротивления. И опять имел место переход воинов королевы на сторону восставших, а жители лондонской окраины приветствовали мятежников «радостно и без страха». Теперь центр Лондона и армию восставших кентцев разделяла только река. На той стороне началась паника. «Все продукты очень быстро смели с прилавков, — писал один лондонец. — Началась беспорядочная беготня, поиски оружия и конской упряжи. Пожилые мужчины были растерянны, женщины плакали от страха, а дети и девицы прятались по домам. Все лодки были вытащены из воды на сторону Вестминстера, и чтобы как-то подбодрить людей, в каждом квартале города читали и перечитывали речь Марии».

Уайатт направил на Лондонский мост две пушки, но воины королевы поставили против него четыре, а аркебузники стреляли в его людей с Белой башни и с ведущих к берегу городских ворот. На Саутвак навели дула больших пушек Тауэра, но когда один из капитанов Тауэра явился к Марии спросить, должны ли его канониры стрелять по мятежникам, она отказалась дать приказ.

«Лучше повременить, — сказала она. — Мне жалко мирных жителей, которые при обстреле непременно погибнут».

К счастью, одной угрозы артиллерийской атаки оказалось достаточно, чтобы заставить Уайатта пойти на отчаянный шаг. Он решил направить своих людей вверх по реке до Кингстона, чтобы те ночью форсировали реку и на рассвете 7 февраля вошли в город с запада.

Полный сбор ополчения был объявлен на шесть часов утра, но уже в четыре улицы охватили «шум и суматоха». Люди передавали друг другу страшную весть: Уайатт всего в нескольких милях отсюда. Мария пребывала в Вестминстере, совсем рядом с мятежниками. Советники пришли в апартаменты королевы и начали умолять ее сесть на барку и плыть до Тауэра. Но Мария продолжала верить в своих капитанов — Пембрука и Клинтона, а также джентльменов-наемников и гвардейцев, которые обороняли дворец, и объявила, что «останется здесь, чтобы принять свою судьбу». Она проявила удивительное бесстрашие. Многие не сомневались, что королева может лично выйти сражаться против Уайатта.

Весь день мятежники и защитники города непрерывно меняли свои позиции, пока Уайатт в конце концов не попался в ловушку. Вначале ему довольно свободно дали занять Людгейт. Воины гофмейстера сэра Джона Гейджа у Чаринг — Кросс почти не оказали его войску сопротивления. Пембрук тоже пропустил их у того места, где теперь расположен Гайд — Парк-Корнер. Затем пришла очередь сэра Уильяма Говарда, который вытеснил мятежников из Людгейта. Уайатт заметал — ся и неожиданно обнаружил, что его положение безнадежно. Все выходы из города были блокированы войском Марии. Чтобы предотвратить бесполезное кровопролитие, Уайатт к пяти часам сдался.

Но при дворе никто об исходе сражения за город не знал до конца дня. Доходили тревожные слухи о массовом дезер — тирстве, победах мятежников и предательском поведении не — которых королевских офицеров. Члены королевской свиты беспокойно сновали туда и сюда по дворцовым галереям и вооружались чем могли. Фрейлины Марии, заламывая руки, восклицали: «Этим вечером мы все погибнем! Боже мой, ког — да это было видано, чтобы покои королевы были полны воо — руженных мужчин!» Днем один из гвардейцев записал в своем Дневнике, что во дворце были «такая беготня, плач дам и фрейлин, хлопанье дверьми, также такие визг и шум, что это было очень удивительно наблюдать».

Мария же оставалась невозмутимой, заверяя приближенных, что ее офицеры не подведут, а если даже такое случится, то Господь уж точно не подведет, ибо «на него она возложила свою главную надежду». Людям Уайатта удалось подойти к дворцовым воротам Уайтхолла, и там завязалась яростная перестрелка. Когда одному из ополченцев — им оказался поверенный из «Липкольнз инн» — стрелой задело нос, в покои Марии вбежали стражники с криками: «Все потеряно! Спасайтесь! Спасайтесь! Идите в барку!» И тогда «Ее Величество не изменили своему расположению духа и не сделали движения, чтобы покинуть здание». Вместо этого она повелела своим придворным молиться за победу.

«Падите на колени и молитесь! — приказала она. — И я, говорю вам: к нам скоро придут добрые вести».

К вечеру, опасаясь штурма дворца, гвардейцы Марии попросили у нее позволения открыть ворота, чтобы сделать noL пытку отбросить мятежников. Мария согласилась после того, как они пообещали «не уходить дальше, чем их могла бы видеть королева», поскольку были здесь «ее единственной защитой». Воины начали готовиться к контратаке, а когда проходили по галерее рядом с королевскими покоями, Мария высунулась из окна и крикнула, что будет молиться за победу «своих верных джентльменов». Меньше чем через час пришло известие о капитуляции Уайатта. Только тогда королева и ее придворные наконец смогли перевести дух.

У ворот Тауэра собралась толпа. Мимо ошеломленных горожан вели Уайатта, который каких-то двенадцать часов назад угрожал захватить столицу английского королевства. На побежденном мятежнике были короткая кольчуга, бархатная сутана и отороченная кружевом бархатная шляпа. Один из стоявших в толпе рыцарей неожиданно схватил его за воротник.

«Негодяй! Жал"кий ублюдок! — закричал он, тряся Уайатта. — Как ты только мог замыслить такое мерзостное предательство Ее Королевского Величества? Я бы сейчас прикончил тебя своим кинжалом, но преступника должно покарать правосудие».

Рыцарь держал руку на рукоятке кинжала, однако узник не пошевелился и не сделал попытки защититься. Его руки безвольно свисали вдоль туловища. Посмотрев на этого человека «горестным мрачным взглядом», Уайатт тихо произнес: «Сейчас для этого большой доблести не требуется», — и прошел в крепость.

Сподвижники Уайатта были менее склонны покориться судьбе. Уильям Томас, который в свое время предлагал покушение на королеву, в тюрьме безуспешно пытался покончить с собой, «бросаясь на острие кинжала». Другой вожак мятежников, переодевшись матросом и «вымазав лицо углем и грязью», бежал в Хэмпшир, где его в конце концов схватили. Герцога Суффолка, отца Джейн Грей, когда он попытался спрятаться в дупле, учуяла собака.

В течение нескольких месяцев после мятежа в Лондоне некуда было деваться от трупов. У всех городских ворот и главных достопримечательностей столицы были воздвигнуты виселицы. На Чипсайде, Флит-стрит, Смитфилд, Холборне, Лондонском мосту и Тауэр-Хилл качались, разлагались и, смердели тела мятежников Уайатта. Казни продолжались несколько недель, причем воинов, которые перешли на его сторону, повесили прямо на дверях их домов. «В этом городе, кажется, никогда еще не вешали столько людей, — писал Ноайль. — И так каждый день». Те, кого помиловали, имели все основания благодарить судьбу и славить королеву. В общей сложности повесили не меньше сотни мятежников, остальных же, обвязанных веревками, с петлями на шее, колонной по два провели по городу на турнирную площадку Вестминстера, где поставили в грязь на колени перед Марией. Здесь она их помиловала, после чего веревки обрезали, а петли сняли. Некто так описал в своем дневнике сцену массового помилования: «Освобожденные узники ринулись на улицы, подкидывая в воздух шляпы, с криками „Боже, храни королеву Марию!“, а прохожие расхватывали эти шляпы себе на память. Некоторые набрали по четыре или пять штук».

Джейн и Гилфорд Дадли в мятеже Уайатта, разумеется, участия не принимали, но их тоже настигла расправа. Рассудив, что в будущем фальшивую королеву и ее супруга могут попытаться использовать мятежники, Совет счел целесообразным от них избавиться. 12 февраля несчастных молодых людей казнили. Самого Уайатта продержали в темнице до апреля. Он был обезглавлен на Хей-Хилл рядом с Гайд-пар-ком, а затем его тело привезли в тюрьму Ныогейт, где обварили кипятком и разрубили на четыре части, которые выставили напоказ в четырех районах столицы. Земли Уайатта были разделены между дворянами Кента, которые помогли подавить его мятеж, но Мария пожалела вдову и пятерых детей. Вначале она даровала ей ежегодную ренту, а позднее разрешила выкупить имущество мужа и некоторую часть недвижимости.

В донесениях иностранных послов при дворе английской королевы мятеж Уайатта приобрел размеры всенародного восстания. Слухи, распространявшиеся в первые дни мятежа в столице, — о широкомасштабных волнениях в Корнуолле и Уэльсе, о массовом дезертирстве из войск королевы и неизбежной победе мятежной армии, поднявшей под свои знамена всю страну, — были описаны во всех деталях и с большой поспешностью отосланы ко двору императора «Священной Римской империи», короля Франции, дожа Венеции и прочих. Прежде чем эти, мягко говоря, преувеличенные сведения были уточнены, вся Европа начала говорить, что «Англия в смятении» и что власть королевы вот-вот будет свергнута. Французский король постоянно получал сообщения о том, что поддерживаемые большинством населения тысячи мятежников захватили во многих частях страны крупные крепости, а английский народ выступает под лозунгом «Лучше смерть, чем владычество испанского принца». Король написал папе, Венецианской синьории и правителям итальянских городов, что против мятежников сражается испанская регулярная армия. Его письма произвели такое сильное впечатление в Венеции, что английский посол Питер Вэннс был вынужден выступить с разъяснениями, что все это весьма далеко от истины.

Сильно переполошилась колония английских купцов в Антверпене, не в самую последнюю очередь из-за того, что, как только распространился слух о мятеже, местные кредиторы отказались ссужать английскому правительству деньги. Эгмонт и его коллеги, которые покинули Лондон, когда Уай-атт двинулся на Саутвак, поддерживали самые страшные слухи, заявляя, что мятежники уже у ворот столицы и что их не меньше двадцати тысяч. Когда же наконец 14 февраля сюда дошла весть о победе королевы, все находящиеся в Антверпене англичане устроили большое празднество: жгли костры, выставили на улицы бочки с даровым вином и затеяли «большую стрельбу из ружей».

Несмотря на то что до европейских монархов в конце концов дошли точные данные о масштабах мятежа Уайатта, Мария и ее правительство оказались в известной степени скомпрометированными. Во-первых, страной правит женщина — это уже само по себе плохо. Поэтому неудивительно, что поднялся мятеж. Да, его подавили, и это, конечно, можно поставить в заслугу королеве, но победа королевских войск над повстанцами Уайатта не совсем, так сказать, безусловная, потому что в поражении виноват больше всего сам вождь мятежников. Он поднял людей, не заручившись поддержкой остальных заговорщиков, и вообще показал себя человеком решительным, но недальновидным. О каком успехе могла идти речь при такой ничтожной повстанческой армии? Кроме того, Уайатт оказался плохим стратегом и не смог реализовать преимущество, которое имел в первые дни восстания, чтобы организовать быструю и продуманную атаку на Лондон. Весьма тревожным знаком для королевы и ее советников было то, что многие подданные ее величества, в общем-то безразличные к целям Уайатта сменить состав королевского Совета, все же не решились поднять против мятежников оружие. Вот эта-то пассивность в конечном счете может оказаться страшнее любого мятежа.

А снисходительность, которую Мария проявила к трем лицам, имеющим отношение к заговорщикам — Кортни, Елизавете и Ноайлю, — европейские монархи вообще не понимали. Известно, что Кортни был с самого начала в числе заговорщиков. Правда, он не выполнил предназначенной ему роли и в конце концов принял сторону Марии, а в последние дни мятежа пытался присоединиться к защитникам города, но, как всегда, толку от него было мало. Мария позволила ему уехать за границу, хотя он не торопился с отъездом. Елизавета, которую обоснованно подозревали в связях с Уайаттом, а также с французским послом, была заключена на три месяца в Тауэр, но затем освобождена под усиленное наблюдение. А Ноайль вообще официально никак не был наказан, хотя Ре-нар и его люди доставили ему немало хлопот.

Всю весну 1554 года Ноайль не имел ни минуты покоя, и было отчего. Все его шпионы оказались перекупленными, агенты запуганными, почта просматривалась, а порой и вовсе куда-то исчезала. Он подозревал, и с большими основаниями, что Мария и Ренар читают все его донесения. Шифр Ренару передал двойной агент. Посла переселили в новую резиденцию, Брайдвилл. Переехав туда, он, к своей досаде, обнаружил, что прежде там жил Ренар, который забрал с собой двери, окна и замки. Единственно, кого он оставил здесь, — это одного из своих осведомителей, который сообщал ему все о Ноайле и гнал от дверей важных визитеров.

После подавления мятежа Уайатта волнения стихли, но лондонцы еще долго помнили февральские события, массовые казни и виселицы. Очень нервничали иностранцы. Заметив на своих домах какие-нибудь непонятные знаки, они немедленно начинали собирать вещи и готовиться к отъезду. С приходом первых теплых дней дети окраин принялись разыгрывать последний акт страшной трагедии, что пережили их родители. Повсеместно распространилась игра «королева против Уайатта», в которой принимали участие сотни мальчишек и девчонок. Дети сражались так свирепо, что некоторые получали серьезные ранения. Один мальчик, исполнявший роль испанского принца, был захвачен в плен и повешен. Причем все было проделано настолько правдоподобно, что он чуть было не задохнулся в петле. Мария приказала выпороть всех организаторов этого потешного сражения и посадить ненадолго в тюрьму. Говорят, что после этого в ее правление игр в «королеву против Уайатта» больше не затевали.

Однажды, уже после провала мятежа, Ноайль насмешливо заметил, что, «возможно, Бог дал согласие на брак Марии с этим принцем с целью наказать их обоих». Потерпевшему поражение заговорщику, видимо, ничего не оставалось, как думать именно так, однако все равно Нойаль был прав. Впереди Марию ожидали немалые страдания, причем еще до вступления в брак. Начать следует хотя бы с того, что ее со всех сторон одолевали советами пересмотреть свое решение выходить за Филиппа, даже бюргеры Фландрии. Им-то уж политический союз с Англией сулил немалые выгоды, но они так остро ненавидели Филиппа, что тоже осуждали этот брак. Уильям Пето, один из приближенных кардинала Поула, писал Марии длинные письма, уговаривая не выходить замуж за Филиппа, так как это нецелесообразно — ни с духовной, ни с практической точки зрения. По словам Ренара, Пето много раз предупреждал Марию, что «она попадет под власть мужа и станет его рабыней», добавляя мрачные предсказания вроде того, что «в ее пожилом возрасте нельзя надеяться выносить детей без риска для жизни».

Ренар замечал, что последнее утверждение Пето, к большому огорчению Марии, повторял наиболее часто. Последнее письмо от него прибыло в день ее тридцативосьмилетия — весьма подходящий момент, чтобы напомнить о возрасте, — и содержало также новые слухи о тех жестоких нападках, которым Филипп подвергнется, как только прибудет в Англию. Ренар начал осторожно рекомендовать, чтобы Филипп отложил свой приезд до осени, и даже намекал, что желал бы видеть «все дело» пересмотренным. Однако Мария в своей решимости выполнить свой обет (выйти за Филиппа), и как можно быстрее, была непоколебима. (Она не хотела выходить замуж во время Великого поста, это было против церковных правил, но готовилась к церемонии сразу после Пасхи, как только все будет должным образом организовано.) Что касается опасений Ренара за безопасность принца, то королева сказала ему «со слезами на глазах», что скорее погибнет, чем позволит причинить Филиппу какое-либо зло. Она лич — но гарантирует его безопасность, и потому он может не откладывать свой приезд из-за каких-то слухов.

Филипп держал постоянную связь со всеми, кто участвовал в организации его брака, но единственное послание будущей супруге передал устно, через Ренара. «Его радует перспектива жениться на ней», — отмечал тот. В ответ Мария передала, что «исполнит по отношению к нему все обязанности, какие дамы склонны исполнять касательно их мужей». Этикет требовал, чтобы переписку первым начинал мужчина, поэтому этот замысловатый пассаж она не доверила бумаге. Мария также добавила и кое-какие практические советы, рекомендуя Филиппу привезти с собой из Испании собственных лекарей и «поваров, которым можно доверять». Поскольку лекари и повара в те времена имели отношение к ядам, этот совет должен был Филиппа встревожить, однако из других источников ему было известно, что королева тщательно контролирует в своем хозяйстве и свите любую мелочь, и поэтому он просто сделал так, как она просила.

Приготовления были сложными и потребовали много времени. Был составлен перечень цен на питание людей и лошадей, чтобы Филипп мог оценить предстоящие расходы и запастись соответствующей суммой. Заранее был определен обменный курс испанских и итальянских крон, а также португальских дукатов, чтобы не дать себя надуть английским купцам. Для предотвращения инцидентов, которые могли воз-, пикнуть между англичанами и испанцами во время переезда Филиппа от побережья внутрь страны, а также для соблюдения всех необходимых церемоний следовало назначить английского обер-церемониймейстера. Вместе с Филиппом выезжал испанский обер-церемониймейстер, целью которого было помешать обмену взаимными оскорблениями и сделать так, чтобы англичане «не придирались к иностранцам, как они привыкли это делать». Были тщательно отобраны и одобрены все чиновники и слуги, которые должны были обслуживать Филиппа. Завершение этой гигантской работы было отмечено в конце марта торжественной церемонией. Вся группа предстала перед лорд-гофмейстером Марии, и каждый дал клятву верности. Сюда же присоединилась сотня лучников, которым следовало взаимодействовать с испанскими гвардейцами Филиппа. Лучников отобрали из личной гвардии Марии по принципу преданности и «искусства в языках». Оставалось надеяться, что их форма не будет резко контрастировать с формой испанских воинов, потому что ни одного образца формы испанского гвардейца при дворе обнаружить не удалось.

Как и обычно, в центре всех приготовлений находилась Мария. После Гардинера она была самым осведомленным членом своего правительства. Объем повседневной работы, связанной с административной рутиной, которая в первые месяцы правления занимала все ее время от рассвета до полуночи, теперь существенно расширился, оставляя все меньше возможностей заниматься особыми вопросами, которые все чаще начали возникать. Среди таких особых вопросов была недавно возникшая дискуссия по поводу связи брака королевы с наследованием престола. Двое судей, побуждаемые, по мнению Ренара, приверженцами Елизаветы, заявили, что по английским законам вся королевская власть должна перейти к Филиппу, как только он женится на королеве. Они утверждали, что, даже если Мария родит сына, ее престол перейдет не к нему, а останется за супругом. К счастью для Марии, остальные судьи эту позицию не поддержали. В Совете обсуждался также вопрос, чье имя должно стоять первым на официальных документах — королевы или ее супруга. Это дело было решено в пользу Филиппа.

Больше всего весной 1554 года Марию угнетал углубляющийся раскол в королевском Совете. Она надеялась сделать его работу более эффективной и уменьшить время, растрачиваемое на выяснение отношений между советниками, создав «внутренний Совет» из шести человек, но лорд-канцлер и его сторонники стали так резко выступать против этой инициативы, что возник новый конфликт. Самым беспокойным советником был Пэджет, чье враждебное отношение к Гардинеру превратилось теперь в одержимость. Он делал все возможное, чтобы дискредитировать политику лорд-канцлера, набрасываясь на него на каждом заседании, организовывая в парламенте оппозицию всем его предложениям и используя свое влияние, чтобы отговорить лордов поддерживать подготовленные им указы. Мария была настолько недовольна его поведением, что, когда Пэджет пришел к ней с просьбой позволить ему на несколько дней отлучиться из дворца, удивила его своей резкостью, сказав, что ей не нравится его «непостоянство», и добавила, что, поскольку он не оправдывает ее ожиданий, отныне она позволяет ему «приходить и уходить, когда вздумается». Она чуть было не приняла решение вообще удалить его из правительства (что вряд ли было бы разумно), но преуспела в том, что довела советника до слез. Пэджет промямлил извинения и удалился, но, проведя несколько дней в провинции, благополучно возвратился ко двору и возобновил прежние интриги.

Гардинер же не уставал повторять Марии, что Пэджет и его сторонники в Совете — «еретики» и противники истинной веры, и уговаривал ее отправить Пэджета в Тауэр вместе с графом Арунделом, который, по слухам, укрепил один из своих замков на побережье и без разрешения королевы завел подразделение всадников. Пэджет, в свою очередь, обвинял лорд-канцлера в том, что тот — «кровавый религиозный фанатик», чьи неуклюжие усилия сокрушить протестантов скорее сокрушат само правительство. «Раст:от в Совете столь велик и приобрел такие публичные формы, а его члены столь враждебны по отношению друг к другу, — писал Ренар, — что они уже давно забыли служить королеве, а обеспокоены лишь тем, чтобы вершить месть. И если королева не отдает конкретные приказы, вообще никаких дел не ведется». Обстановка была такой напряженной, что Ренар в любой момент ожидал взрыва и страшился приезда Филиппа, боясь каких-нибудь потрясений для страны. Мария одна, фактически без помощи Совета, созвала вторую сессию парламента и довела ее до успешного завершения в начале мая. Ее речь, обращенная к парламентариям, прерывалась больше пяти раз возгласами «Боже, храни королеву!». Как и в феврале, ее красноречие тронуло лордов и членов палаты общин, и они рассыпались в заверениях верности.

Наблюдая все это, мрачный Ноайль, недовольный плохим к себе отношением и еще более недовольный приготовлениями двора к приему Филиппа, писал своего господииу во Францию, что Мария просто «несчастная, томящаяся от любви женщина», обуреваемая страстью, которая возрастает с каждым днем. Ей так не терпится выйти замуж, что она только и думает о свадьбе. А больше ей нечем заняться, кроме как «ругать и осуждать все вокруг», включая погоду.

Впрочем, другие свидетельства показывают Марию в совершенно ином свете. Она была занята, это верно, но в некоторые моменты королева позволяла себе расслабиться и поразмышлять о грядущем семейном счастье. Однажды вечером после ужина адмирал Уильям Говард, грубовато-добродушный балагур, чьи тяжеловесные шуточки иногда доставляли ему неприятности, наклонился к Марии, «погруженной в мысли», что-то сказал ей тихим голосом, а затем повернулся к Ренару, который сидел здесь же за столом, и спросил, не хочет ли посол знать, что он сейчас сказал королеве. Смущенная улыбающаяся Мария попыталась остановить Говарда, по не тут-то было. Показав на пустое кресло рядом с королевой, он объявил, что желал бы сейчас видеть в нем Филиппа, который «прогонит все заботы». Мария покраснела и притворно заворчала на адмирала, на что он, посмеиваясь, ответил, что пусть королева не лукавит, потому что на самом деле его слова ей очень понравились. Королева не удержалась от смеха, и к ней тут же присоединились все находящиеся в комнате придворные.

ГЛАВА 37

О дама моей мечты,

Неужто столь близко ты,

Иль вижу тебя во сне?

Твой сладкий голос летит

Стрелою к моей груди,

Приди же в объятья ко мне!

В июне 1554 года Филипп Благоразумный, погрузив на корабли своих людей и сокровища, собрался пуститься в плавание. Путь в Англию был не близкий, а море суровое. Отец повелел ему прибыть «как можно скромнее», и потому принц взял с собой всего лишь девять тысяч аристократов, воинов и слуг, тысячу лошадей и мулов и три миллиона дукатов. Все это уместилось на каких-то 125 кораблях. В поездку с принцем отправлялись двадцать испанских аристократов самого высокого ранга со своими свитами и множеством слуг. Ренара больше всего расстраивало то, что их должны были сопровождать также жены. Посол предупреждал Филиппа, что присутствие в его окружении испанских герцогинь и графинь может привести к нежелательным эксцессам. Вряд ли можно было рассчитывать, что испанские аристократки смогут по примеру своих мужей справиться со своей неприязнью к англичанам. Но принца уговорить не удалось, он согласился лишь на то, чтобы не брать с собой незамужних женщин.

Аристократы аристократами, но большая часть людей, которые должны были плыть с Филиппом, ступать на английскую землю не имели права. В основном это были воины, которые по условиям брачного договора отправлялись с принцем, чтобы охранять его от нападения на море. По прибытии на место им надлежало оставаться на кораблях. В Англии Филиппа должны были сопровождать только сто испанских гвардейцев в ярких желто-красных мундирах и сто германцев в похожих мундирах с шелковыми одеждами поверх, «поскольку в их обычае было иметь смелые наряды», плюс еще всадники-лучники. Ренар просил не брать их ни в коем случае и вообще советовал принцу переодеть часть своих воинов слугами, а аркебузы вынести на берег в ящиках, но тот счел это ниже своего достоинства. Пусть будет что будет. В любом случае он отдавал себя в руки английских союзников, доверяясь будущей жене, которая обещала уберечь жениха от любых посягательств на его честь и жизнь.

Что касается гардероба Филиппа, то Карл V никаких ограничений на это не накладывал, поэтому за несколько месяцев до того, как покинуть свою столицу, принц повелел засадить за работу королевских портных, ткачей и вышивальщиц из города Вальядолид. Они трудились день и ночь над шитьем великолепных камзолов и парадных костюмов, которые могли понадобиться принцу, когда он прибудет ко двору своей невесты. Один из дворян его свиты оставил подробное описание одежд, подготовленных для Филиппа: костюмы Из малинового бархата, серого атласа и белого шелкового бархата, подбитые атласом и серебряной парчой, украшенные прекрасной вышивкой, золотом, серебром и драгоценными камнями. Один камзол был весь покрыт свешивающимися золотыми цепочками, перевитыми серебряными нитями, и листьями из серебряной филиграни. Несколько парадных накидок и камзолов принца были так богато украшены золотом, серебром и бисером, что под всем этим невозможно было даже различить цвет ткани. Свои великолепные костюмы Филипп дополнял украшениями, которые надевал на запястья и вокруг шеи. Ему нравилось также вешать на плечи золотые цепи и закручивать их вокруг шляп. Этот дивный наряд довершало усыпанное драгоценностями и украшенное восхитительным орнаментом оружие.

Гардероб Филиппа больше подходил правящему королю, чем принцу-жениху. Он, кажется, вообще уже начал думать о себе как о короле и культивировать королевский стиль. В посланиях советникам Марии он подписывался Philippus Rex[48].

Эта бестактность определенно оскорбила бы английских лордов, если бы не Ренар. Посол просто не вручал эти письма адресатам, а передавал послания принца устно.

В какой-то мере ошибки Филиппа были извинительными. Испанец из обслуги Марии, Антонио де Гаррас, сообщил принцу, что тот уже вроде бы провозглашен королем, вот Филипп и возомнил себя таковым. Но более опытные государственные мужи никогда бы не допустили такого серьезного нарушения дипломатического этикета. Этот инцидент подтверждал опасения многих в правительстве императора, что Филипп может себя каким-то образом обесчестить или предстать перед англичанами столь же высокомерным, каким его воспринимали в других странах, куда он приезжал и где неизменно вызывал к себе острую неприязнь. Посол императора в Риме написал Филиппу предостерегающее письмо, советуя уступать англичанам во всем и быть доброжелательным насколько возможно. «Ради Бога, — писал он, — старайтесь быть приятным». Ренар забрасывал принца примерно такими же советами, а император, не склонный считать, что Филипп окажется способным руководствоваться собственным здравомыслием, полагался на герцога Альбу. Тот должен был руководить всеми действиями Филиппа, но в очень деликатной форме, чтобы у принца создавалось впечатление, что это он сам все решает по своему разумению. «Прошу вас, — писал Карл Альбе незадолго до отплытия флотилии Филиппа в Англию, — проследите за манерами моего сына, чтобы они были правильными. Должен вам сказать, что это очень важно, иначе бы я вообще этот разговор не затевал».