Экскурс 1. Метод: по стопам Маркса 2 страница

189Часть 2. Множество

(«Критика политической экономии (черновой набросок)»). Однако как только Маркс формулирует столь негативный взгляд на нищету как на изъятие, он тут же переворачивает определение бедности в позитивном ключе: «Труд не как объект, но как деятельность; не сам как ценность, но как живой источник стоимости. [А именно,] общее изобилие (по контрасту с капиталом, при котором оно суще­ствует объективно, как реальность) как общая возможность [богат­ства], которая находит подтверждение в действии» (там же). Та­ким образом, у живого труда двойная природа: с одной стороны, он предстает как тотальная бедность, будучи лишен изобилия, но, с другой стороны, Маркс видит в нищете нулевой цикл человеческой деятельности, образ общей перспективы и, тем самым, источник всякого богатства. В сущности своей мы как люди воплощаем все­общую перспективу или общую продуктивную способность. Двой­ная природа бедности и всеобщей перспективы все более зримо определяет субъективность труда в условиях действия нематери­альной парадигмы. Богатство, ею создаваемое, отбирается, что со­ставляет источник антагонизма. Тем не менее, беднота сохраняет способность производить блага, в чем заключена ее сила. В таком сочетании антагонизма и силы происходит становление субъекта революции.

Гибель унылой науки?

Ничто так не раздражает наших друзей-экономистов, как на­поминание, что экономика - дисциплина глубоко реакционная. Дей­ствительно, с тех пор, как она зародилась где-то между Шотлан­дией и Францией во времена, называвшиеся эпохой Просвещения, экономика развивалась как теория измерений и равновесия между частями некоего целого - экономического целого, включающего про­изводство, воспроизводство и распределение ценностей. Конечно, внутренние подвижки происходят энергично, наблюдается посто­янный рост, формы и основания всегда открыты для обсуждения; недостатка в конфликтах не ощущается, но стабильность целого всегда перевешивает движение его частей. Как и в мире, нарисован­ном Аристотелем, для экономистов сущность и форма, движение и цель обязательно должны быть совместимы и соединены друг с другом. По этой причине экономика, вопреки впечатлению о по­стоянном движении, которое она производит, на самом деле со­вершенно статична и скована. Не случайно, именно французские дшзиократы и шотландские моралисты первыми сформулировали предпосылки аналитического исследования, спустя столетие вопло-

2.1. Опасные классы

тившегося в неоклассическую «общую теорию равновесия». То, что статистики и математики со временем возьмут верх над эконо­мкой, было неизбежно, поскольку лишь они владеют необходимы­ми специальными приемами, позволяющими успешно ею занимать­ся. Но подсчеты и модели каждый день подтверждают, в дополнение к академическим библиотекам и правительственным досье, всю уто­пичность свойственной экономике политической реакционности. Впрочем, почему реакционности? По той причине, что обществен­ное воспроизводство анализируется с целью поддержания его в точ­но таком же состоянии, в каком оно уже находится, и изображе­ния его в количественньш показателях, которые могли бы сделать отношения эксплуатации неизбежными и естественными, то есть онтологически необходимьгми. Экономикс более дисциплинарна, чем любая другая дисциплина, и была таковой с момента своего появле­ния.

В течение эпохи модернити, по мере приближения к нашему времени появлялось все больше феноменов и институтов, не согла­сующихся с упором почтенной и славной науки экономики на «рав­новесность». Колич£ства, которые не поддаются измерению, несо­вершенство и искажения информации, жестокие и варварские методы эксплуатации, правовые и институциональные изменения, социальные и политические революции - короче, все катастрофи­ческие явления, которые можно собрать под рубрикой «кризис», -показывают, что теория равновесия не может служить обилий схемой для экономики. Скорее все дело в управлении в условиях нару­шенного равновесия. Об этом факте возвестили революционеры, а в академической среде нечто подобное стал подозревать Торстейн Веблен. Сомнение, обратившееся в уверенность, сводились к тому, что точной меры и равновесия в природе не существует вовсе!

В XX веке наряду с трагическими войнами и другими катак­лизмами наступила эра реконструкции и торжества политичес­кой экономии. Наряду с признанием отсутствия естественных критериев, реконструкция включала в себя политическую тактику приспособления, которая имела в виду восстановить традицион­ный экономический баланс. Эта тактика порой приводила к новой ^сгпратегии, как произошло, например, после краха фондового рынка ⁶ 1929 году. Джон Мейнард Кейнс попытался перестроить в науч-^НШ плане знание о социальных аспектах производства, воспроиз-

191Чисть 2. Множество

водства и распределения благ (как и способы господства над ними) Если естественные меры стоимости потеряли смысл (или, по край­ней мере, перестали функционировать под давлением классовой борь­бы), то следовало сконструировать такую функцию измерения, ко­торая обеспечивала бы равновесие развития даже при кризисах относительно политических идеологий, связей между производите­лями и производственнь1х отраслей. То был редкий пример в исто­рии экономики, когда речь шла о попытке освободить политичес­кую экономию от подпирающего ее реакционного аппарата. Чтобы этого добиться, необходимо было открыть систему социальных сил и политических субъектов ради посредничества между антагонис­тическими социальными напряжениями. Политическая экономия должна была превратиться в «новый курс» Рузвельта.

Но осуществимо ли сохранение параметров воспроизводства ка­питалистического порядка в долговременной перспективе, если от­крыть государственное регулирование для вмешательства социаль­ного антагонизма или, точнее, если признать социальный антагонизм стандартным условием (если не способом легитима­ции как таковым) политического порядка? Возможно ли поддер­жание капиталистического порядка, если политическая экономия открыта для введения все новых правил распределения благ? Тем более, возможно ли это тогда, когда хозяйственная интервенция, будь то через систему благосостояния (даже при ее кризисе) или посредством ведения войны (при всей ее грубой эффективности) заб­локировала спорящие друг с другом силы, образующие жизнь обще­ства? Кейнсианство положило конец иллюзии о естественности экономических процессов, но тем самым породило не находящую ре­шения проблему, с которой приишось столкнуться политической экономии. К 1970-м годам кейнсианское переосмысление экономики продемонстрировало свои печальные плоды. С развертыванием «хо­лодной войны» кейнсианство сначала быпо подвергнуто чистке Полом Самюэльсоном так, что оно стало напоминать старую кон­формистскую неоклассическую доктрину, а потом явились Милтон Фридмен и «чикагская школа». Они полностью развалили кейнси­анство, предложив установить некоторые критерии равновесия путем возложения всей власти по регулированию на деньги, то есть на рынок. Можно сказать, что таким образом нас вернули к эконо­мике - но какая странная это наука! Теперь она основъшается на

2.1. Опасные классы

своего рода «монетарном эссенциализме». Его стандарты измере-_ния не имеют никакой связи с реальным миром производства и обмена, а подчиняются тем нормам, которые диктует централь­ный банк или Федеральная резервная система. Учение Аристотеля было восстановлено в денежно-кредитной политике, и теперь цен­тральный банк неизбежно стал мотором монетарной онтологии. Все это вызывает большие сомнения. Здравый смысл, в дополнение к ежедневному опыту, говорит нам (в приличной кейнсианской фор­ме), что деньги - это не предпосылка производственной реальнос­ти в обществе, то есть не нечто априорно данное, а итог, эмпири­ческим путем созданный при помощи инструментов регулирования. Кроме того, даже критикуя центральную роль, отводимую день­гам, мы все же вынуждены согласиться, причем без всякой иронии, с тем, что метафизический образ, придаваемый экономистами деньгам (как это часто случается в философии), до некоторой сте­пени напоминает действительное положение вещей. И в самом деле, чем больше производство социализируется и глобализируется, тем больше денежные связи (служащие основой для финансовых инстру­ментов) выступают в роли индексов и проявлений общего социаль­ного производства и комплекса взаимоотношений, которые сводят вместе разнъп хозяйственных акторов. Фактически ничто, кроме власти денег, не может олицетворять собою всеобщность произ­водственных ценностей, служащих выражением глобального мно­жества. Однако для уяснения подобной аналогии нам следует еще раз учесть кризис экономике и неоднократных попыток выявить стандарты измерения, а потому искать основы науки уже не в природе вещей, а во всеобщих сдвигах в условиях труда и сотрудниче­ства единичныхсубъектов (индивидов и групп), составляющих про­изводство. Уже нельзя надеяться обнаружить какие-то естествен­ные единицы измерения. И даже когда подобные меры появляются, они представляют собой всего лишь мимолетные результаты, воз­никающие апостериори из общей организации общества и последо­вательного разрешения конфликтов, ее пронизывающих. Иначе го­воря, истощившая все свои силы экономическая наука должна открыться для политики; она должна уступить место полити­ческой практике, признав, необходимость этого. Чтобы быть нау-^кой, экономике следует вернуться к чему-то, в большей мере соот-

193Часть 2. Множество

ветствующему древнегреческому значению данного слова, и принять во внимание всю социальную жизнь.

Пока мы ожидаем, как новые Имре Лакатос или Пол Фейера-бенд ниспровергнут экономике, интересно заметить, что хотя эта дисциплина увязла в собственном догматическом оцепенении, неко­торые экономисты приходят к выводам, близким к нашим предпо­ложениям. Так, Гэри Беккер в течение полувека задавал один и тощ же вопрос: какой смысл выяснять, довольны ли и добились ли само­реализации люди в чисто экономическом плане, если не делать ин­вестиции в сферу биополитического существования в целом? Ко­нечно, у приверженцев индивидуалистической методологии из «чикагской школы» нет шансов решить такую проблему, даже если они добавят новые концепты, такие как человеческий и когнитив­ный капитал. Однако унылая наука, как назвал ее Томас Карлейль, еще не обречена. Она способна возродиться, если присмотрится к новой общей антропологии, а также к интеллектуальной и аф­фективной мощи труда на производстве и сможет, в дополнение к капиталистам и наемным работникам, принять в расчет бедно­ту и отверженных, которые, между тем, неизменно вводят в обо­рот продуктивные выражения социального существования. Что­бы экономическая наука сегодня работала, она должна строиться вокруг общего, глобального и социальной кооперации. Другими сло­вами, экономике должна стать биополитической наукой. Как гово­рит Амартия Сен, налицо необходимость обращения экономичес­кой науки к этике.

2.2. De corpore

Отныне тело без органов полагается на производ­ство мечтаний, достигает его и присваивает себе. Ме­ханические же органы теперь льнут к этому бесчлен­ному телу, как если бы то была защитная куртка фехтовальщика, или как если бы эти механические органы были медалями, приколотыми к трико бор­ца вольным стилем и издающими позвякивание, когда он начинает движение по направлению к про­тивнику.

Жиль Делез и Феликс Гваттари

Однако в целом система протекционизма в наши дни отличается консервативностью. Система же свобод­ной торговли разрушительна. Она разбивает сло­жившиеся национальности и доводит противостоя­ние пролетариата и буржуазии до крайней точки. Во всем мире система свободной торговли прибли­жает социальную революцию. Только в таком рево­люционном смысле, господа, я и выступаю за сво­бодную торговлю.

Карл Маркс

До сих пор мы рассматривали вопрос труда и нищеты пре­имущественно в экономическом плане, чтобы продемонстри­ровать, что у разнообразных единичных фигур производства хватает общих оснований, взаимодействия и связей, позволя­ющих оформить множество. Однако мы уже согласились с тем, что сегодня заниматься трудом и бедностью - удел не только экономической науки. Персонажи, сливающиеся во множе­ство - промышленные рабочие, работники нематериальной сферы, сельскохозяйственные рабочие, безработные, мигран­ты и тому подобные лица, - это биопблитические фигуры. Они воплощают отчетливые образы жизни в конкретных обстоя­тельствах, а нам нужно ухватить материальные черты и про­странственное распространение каждого такого образа жиз­ни. Следует, кроме того, изучить политические и общественные институты, поддерживающие иерархии глобального масшта­ба и географию нищет/ы и зависимости. Короче говоря, теперь ^наш анализ должен/ерей™ от топологии эксплуатации к ее типографии. Если топология исследует логику эксплуатации в

195Часть 2. Множество

производственном процессе, то топография отобразит иерар­хии во властной системе и их неравные отношения на «Севе­ре» и «Юге». Пространственные отношения контроля и субор­динации крайне важны для понимания того, как именно противоречия в системе трансформируются в противостоя­ние и конфликт.

Поскольку мы теперь согласны (с точки зрения критики политической экономии), что единичные носители труда в ус­ловиях постмодернити не остаются расколотыми и распылен­ными, а коммуникации и сотрудничество сводятся отныне во­едино во всеобщее социальное существование, то здесь нам предстоит в него погрузиться. Социальное существование од­новременно обильно и убого, полно как производительных сил, так и страданий, и при всем том оно лишено формы. Все­общее социальное существование оказывает большое влияние на производство и воспроизводство в современном обществе. Ему принадлежит центральная роль в качестве цементирую­щей среды соответствующих процессов. К тому же у такой среды имеется достаточный потенциал, чтобы создать новое, альтернативное общество. Мы будем считать такое всеобщее социальное существование новым «мясом», аморфной плотью, которая пока не сформировала тела. Здесь важен вопрос, ка­кого именно рода организм образуют в будущем эти объеди­нившиеся единичные элементы (личности). Не исключено, что их зачислят в глобальные армии, стоящие на службе капитала, поработят во исполнение глобальных стратегий холопского включения и насильственной маргинализации. Другими сло­вами, новая социальная плоть может быть трансформирована в производственные органы глобального общественного тела капитала. Но есть и другая возможность. Она состоит в том, что личности, сойдясь вместе, сорганизуются самостоятельно. Тем самым они проявят «плотскую силу» в соответствии с дав­ней философской традицией, восходящей как минимум к апо­столу Павлу из Тарса⁷². Плотская сила подразумевает нашу способность к собственному видоизменению, которая прояв­ляется через историческое действие и построение нового мира. Итак, если встать на такую абстрактную, метафизическую точ­ку зрения, политический конфликт возникает между двумя

2.2. De corpore

формами, в которых общественная плоть множества может быть организована в качестве глобального социального орга-

низма.

Глобальный апартеид

Ранние европейские политико-философские трактаты эпо­хи модернити обычно открываются разделом под названием «О теле» (De Corpore), где анализируется как человеческое тело, так и политический организм. Политический организм - это закон, претворенный в регулируемый общественный поря­док⁷³. Аналогия с телом человека подчеркивает естественность этого порядка - есть голова, принимающая решения, руки для борьбы и различные прочие классы или органы, служащие удовлетворению естественных надобностей. Причем в ранних аналитических трудах эпохи модернити весь этот порядок, как правило, считался подтвержденным и охраняемым властью Господа. В европейской политической мысли времен модер­нити получили развитие два направления этой традиции. В соответствии с одним из них, суверен, стоящий над обществом, определяет и гарантирует порядок в политическом организ­ме: все подвластны господину и объединены его волей. Речь идет о выработке субъекта политическими средствами, когда все население организуется в некую идентичность. Получен­ное политическое тело, чаще всего обретающее национальную форму, является абсолютистским в негативном смысле, по­скольку разнообразные, несхожие между собой общественные классы и функции сводятся воедино диктатом правителя. Вто­рое направление той же традиции представляет политичес­кий организм в виде республики, а именно - respublica (общего Дела), публичного объекта. В таком случае властелин вписан в него непосредственно и опирается на некое естественное со­стояние, которое предшествует и общественному договору, и передаче правителю суверенных прав и полномочий. Здесь опять-таки политический организм абсолютен, а власть гос­подина едина, за исключением того, что республиканская мысль настаивает на ограничениях суверенитета. Выработка субъекта ^в такой республиканской версии времен модернити обретает

197Часть 2. Множество

форму конституционализма, регулирующего иерархическое политическое господство: подобно органам и членам в инди­видуальном теле, за каждой частью общества закреплены свои естественные места и функции в системе конституционной республики.

Ниже мы обсудим еще эту альтернативу с приведением английских и французских примеров, а также со ссылками на Гоббса и Руссо. Сейчас же позвольте изложить ее согласно немецкой правовой традиции. Самым развитым примером первого направления является немецкая концепция рейха, что независимо от того, понимаем ли мы под этим национальное государство или империю, по сути подразумевает Gemeinschaft, то есть общность тел, крови и земли, формирующую Heimat, или родину. С такой точки зрения власть представляет собой органический элемент социального целого, однако, как в пле­мени или семье, она патриархальна и находит свое выраже­ние в возвышении над обществом. Мартин Лютер называет такой неистощимый источник властного долга Obrigkeitsstaat (го­сударство, основанное на авторитете). Другое направление, выступающее за конституционную республику, иллюстриру­ется великой традицией германского публичного права XIX столетия. Ее демократический апофеоз нашел воплощение в трудах Рудольфа фон Йеринга и его учеников. Однако и они не видели альтернативы единому суверенному господству. Не имеют силы ничьи права, причем даже в политической сфере, если они не санкционированы верховной государственной вла­стью. Даже приверженцы институционализма, начиная с Отто фон Гирке и заканчивая Эрнстом Форсхофом, допускавшие существенную автономию социальных субъектов и тем самым теоретически предполагавшие «субсидиарную природу» раз­личных источников власти в обществе, ее центральный блок по-прежнему считали абсолютно монолитным. Публичная конституционная система остается у них иерархически пост­роенным властным организмом. Оба направления теории по­литического организма эпохи модернити явственно описыва­ют механизм биовласти, в котором абсолютное и полное упорядочение социальных субъектов и общественной жизни

2.2. De corpore

_в целом обеспечивается их подчинением централизованной суверенной власти.

Нынешние ученые, изучающие политические формы гло­бализации, обычно повторяют эти две трактовки политичес­кого организма эпохи модернити⁷⁴. С одной стороны, есть ав­торы, усматривающие в общепланетарном обществе режим глобальной безопасности. Согласно их рассуждениям, посколь­ку национальных государств и прежнего международного по­рядка уже недостаточно, чтобы защитить нас от угроз, с кото­рыми мы сталкиваемся на планете, приходится создавать иные формы суверенитета, позволяющие справиться с конфликта­ми и обеспечить глобальный порядок. С точки зрения некото­рых авторов, придерживающихся этого течения, будучи един­ственной сверхдержавой, Соединенные Штаты должны (иног­да во взаимодействии с другими крупными державами или с Западом в целом) осуществлять верховную власть, которая гарантировала бы порядок в планетарном обществе, представ­ленном в виде политического организма. С другой стороны, некоторые современные «республиканские» авторы рассчиты­вают на возобновление общественного договора между обще­ством и сувереном, на этот раз на общемировом уровне, что­бы избежать крайностей и умерить конфликтность нового гло­бального порядка. Они опять-таки полагают, что суверенитет принадлежит глобальному обществу, сформированному на основе неких имплицитных принципов или целей, и призы­вают к распространению политических институтов эпохи мо­дернити за национальные пределы и к учреждению многона­ционального правления на основе планетарного конституци­онного порядка, что приведет к созданию глобального государства. В третьей части книги мы покажем, что ни одна из этих версий глобального общества не обеспечит полной реализации демократии. Чтобы реорганизовать все элементы общества в единый политический организм, необходимо уменьшить различия между ними и сузить свободу каждого из ^Них, а также построить их строгую иерархию. Демократичес­кое множество не может составить политического организма -°о крайней мере, современную его форму. Множество пред-

199Часть 2. Множество

2.2. De corpore

ставляет собой нечто вроде цельной плоти, отвергающей иерархическое единство организма.

Здесь нам следует сосредоточиться прежде всего на том обстоятельстве, что ни одна из указанных теорий не дает воз­можности понять новую природу планетарного политическо­го организма, если не будет выяснено, как в нем совмещаются расколы и иерархии - как экономические, так и политичес­кие. В сущности, органами политического тела служат прежде всего экономические различия, поэтому для понимания его анатомии необходима критика политической экономии. Во-вторых, нужно обратить внимание на то, что традиции конст­руирования политического организма времен модернити не­применимы к его новым глобальным формам, поскольку характеризуются чрезмерной зависимостью от национальных моделей. Хотя власть и суверенитет не позиционирутся боль­ше в жестких рамках национальных государств или их груп­пировок, речь идет просто о придании традиционным нацио­нальным концепциям более широкого регионального, а то и всемирного масштаба. Нынешние процессы глобализации, особенно эрозия самостоятельности национальных государств, подорвали те условия, благодаря которым было возможно возведение государства в эпоху модернити. Глобальный по­литический организм - это не просто неимоверно разросшая­ся копия национального; он обладает иной физиологией^1Э.

Мы переживаем переходный период или, скорее, пору межвременья. Историки веками вели споры о том, кто правит в такие времена, как закладываются основы новых институ­тов. Однако в любом случае ясно, что вакуума власти не быва­ет никогда. Порою власть может быть широко распылена или, в иные периоды, разделена между двумя или несколькими правителями. Но единственное, чего вообще не бывает, так это тотального отсутствия власти, то есть пустоты. В сущнос­ти, когда ученые прибегают к слову анархия, чтобы охаракте­ризовать подобные периоды, они обычно подразумевают не отсутствие власти, но всего лишь институциональный хаос, эксцессы или дефекты в закладывании ее норм или конфлик­ты между державами - и все это, конечно, присутствовало в Англии периода междуцарствия в XVII веке. Все это наличе-

ствует и сегодня, в эпоху глобализации. По словам Йозефа Шумпетера, именно тогда, когда возникает впечатление, буд­то поле ровное и пустое, на деле уже появляются всходы, де­монстрирующие «тропический рост новых правовых струк­тур»⁷¹'. Нынешнее междувластие, в ходе которого национальная парадигма государств эпохи модернити переходит в новую глобальную форму, также характеризуется избытком новых властных структур. Единственное, что постоянно остается в наличии и никогда не сходит со сцены, - сама власть.

Чтобы избежать путаницы, следует подчеркнуть, что мы далеки от утверждения, будто во время нынешнего междуцар­ствия национальные государства лишаются всякой роли. Тем не менее, их полномочия и функции претерпевают трансфор­мацию в новых глобальных рамках. В ходе ведущихся сейчас дискуссий о глобализации их участники слишком часто исхо­дят из допущения, что речь идет о жесткой дилемме: либо на­циональные государства все еще важны, либо произошла гло­бализация носителей власти. Напротив, следует понять, что верно и то, и другое: национальные государства сохраняют немалое значение (некоторые, конечно, в большей мере, не­жели прочие), но при всем том во всемирном контексте они уже радикально изменились. Саския Сассен называет это про­цессом «денационализации». По ее мнению, государства про­должают играть важную роль в определении и поддержании правового и экономического порядка, но их действия все боль­ше ориентируются не на национальные интересы, а на зарож­дающуюся всемирную структуру власти⁷⁷. С такой точки зре­ния между национальным государством и глобализацией нет никакого противоречия. Государства и в период междувлас-тия по-прежнему выполняют многие свои традиционные фун­кции, но их видоизменяет наступающая глобальная власть, которой они служат во все большей мере.

В критике политической экономии следует обратить вни­мание на такое междувластие и осознать, как претерпеваемый человечеством переход из одного времени в другое соотно­сится с пространственной трансформацией глобальной влас­ти. Экономическое богатство и власть распределяются сегод­ня по миру все так же неравномерно, но национальные

201Часть 2. Множество

границы, которые прежде определяли их распределение, сме­щаются. Концепции неравномерного развития и неэквивален­тного обмена были боевыми лошадками экономистов, отстаи­вавших интересы «третьего мира» в 1960-е годы. Их целью было подчеркнуть принципиальное различие в уровнях эксп­луатации между странами первого и третьего миров⁷⁸. Эти кон­цепции помогали найти объяснение устойчивому сохранению различий и иерархий на планете, а именно - тому, что бога­тые страны оставались богатыми, а бедные - бедными. С точ­ки зрения неравномерного развития можно уяснить, как при­вилегированные страны создают все более совершенные формы производства и выигрывают при поддержке и за счет подавляемых стран. Неэквивалентный обмен связан с тем фак­том, что все произведенное в бедных странах постоянно недо­оценивается на мировом рынке, вследствие чего в реальности бедные страны субсидируют богатые, а не наоборот. Более того, считалось, что подобные системы неравенства представляют собой противоречие капиталистического развития, при опре­деленных политических условиях угрожающее падением всей конструкции капиталистического владычества. Однако в рам­ках капиталистической глобализации удалось разрешить эту проблему наихудшим образом - не обеспечением равенства трудовых отношений во всех странах мира, а повсеместным распространением порочных механизмов неравномерности и неравенства. Сегодня налицо неравномерность в развитии и несправедливый обмен между богатейшими и беднейшими кварталами Лос-Анджелеса, между Москвой и Сибирью. То же самое наблюдается при сравнении центра и окраин любо­го крупного города Европы, северного и южного побережий Средиземного моря, южных и северных островов Японии. Продолжать можно до бесконечности. Как в южных кварта­лах Лос-Анджелеса, так и в нигерийском Лагосе идут процес­сы биополитического демпинга, реализующиеся через диффе­ренциацию стоимости рабочей силы, в силу чего труд одних работников ценится выше, труд других - ниже, а труд некото­рых вообще практически лишен какой-то экономической сто­имости. Конечно, если рассуждать в целом и приблизительно, сохраняются заметные различия между странами и между

2.2. De corpore

крупными географическими районами - между Европой и Африкой, между Северной и Южной Америкой, между гло­бальным Севером и глобальным Югом, но и эти зоны сами по себе уже неоднородны. Возникающие иерархии и противоре­чия гораздо сложнее. Сегодня нужно быть настоящим геогра­фом, чтобы отразить на карте топографию эксплуатации⁷⁹.

Всемирный политический организм характеризуется не только глобальным разделением труда, но и тесно связанным с ним глобальным разделением власти. Классические учебни­ки по политической экономии, принадлежащие перу Адама Смита и Давида Рикардо, рисуют международное разделение труда как естественное явление, которым могли воспользо­ваться неглупые капиталисты, разбирающиеся в соотношени­ях затрат и прибылей. Однако всегда присутствовали иерар­хии власти, которые координировали и поддерживали это разделение, начиная с колониальных администраций и закан­чивая постколониальными отношениями. В глобальной сис­теме разделение труда и иерархия власти связаны столь тес­но, что их нужно воспринимать в совокупности. Кроме того, сегодня такое разделение уже не полностью повторяет линии национальных границ. Поэтому вместо рассуждений о «меж­дународном» разделении лучше вслед за Джеймсом Миттель-маном говорить о «глобальном разделении труда и власти»⁸⁰. С одной стороны, понятие глобального разделения труда и власти подразумевает, что жестко установить степени разви­тия и эксплуатации невозможно. Вместо этого приходится признать подвижность разграничительных линий между гео­графическими зонами и между группами населения. Глобаль­ная иерархия является результатом и объектом борьбы за власть. В то же время в ней заложено понимание того, что равновесно-стабильное деление достигается только внедрени­ем правил, узаконивающих новые границы, делающих их ес­тественными и подконтрольными. Комплексный пример под­вижности линий иерархии и эксплуатации внутри глобаль­ной системы - успех и провал хозяйственной фортуны так называемых азиатских «драконов» и «тигров». В 1980-е годы ^их хозяйства были глубоко трансформированы в результате применения того, что некоторые экономисты называют «пе-