Майкл Хардт, Антонио Негри 5 страница

1.1. Симплициссимус

давшись на уговоры соплеменников, он нехотя согласился на роль диктатора, дабы отразить возникшую угрозу республи­ке. Как следует из легенды, спустя 16 дней враг был повержен, республика спасена, а Цинциннат вернулся к своему плугу. Конституционное понятие «экстраординарной ситуации» со­держит в себе очевидное противоречие: ради спасения кон­ституции надо приостановить ее действие. Однако это проти­воречие разрешается или, по крайней мере, смягчается осознанием краткости периода кризиса и экстраординарной ситуации. Когда кризис перестает быть ограниченным и ло­кальным, а превращается во всеохватывающий, когда состоя­ние войны и, следовательно, экстраординарной ситуации ста­новится неограниченным во времени и даже перманентным, как это имеет место сейчас, данное противоречие получает полное выражение, а вся концепция обретает совершенно иной смысл.

Сама по себе эта правовая концепция не дает нам доста­точных оснований для понимания нового всемирного состоя­ния войны, в котором мы оказались. Нужно связать сложив­шуюся сейчас «экстраординарную ситуацию» с другим исключением, а именно - с уникальностью Соединенных Шта­тов как единственной сохранившейся сверхдержавы. Ключ к осознанию смысла глобальной войны лежит на пересечении этих двух исключений.

Понятие американской исключительности имеет долгую историю, причем его применение в нынешнем политическом дискурсе отличается обманчивой сложностью. Возьмем заяв­ление бывшего госсекретаря США Мадлен Олбрайт: «Если нам приходится прибегать к силе, то только потому, что мы Аме­рика. Мы представляем собой нацию, без которой нельзя обой­тись»¹¹. Фраза Олбрайт: «Потому, что мы Америка» - несет в себе весь смысл и всю двойственность исключительности США. Двойственность проистекает из того, что у американской ис­ключительности фактически есть два различных и несовмес­тимых между собой значения¹². С одной стороны, с момента своего рождения Соединенные Штаты претендовали на то, чтобы стать исключением на фоне обветшавших европейских форм ^сУверенитета и в этом смысле служить маяком республиканс-

19Часть 1. Война

кой благодати в мире. Такого рода этическое понимание со­храняется и сегодня, например, в представлении, согласно которому США являются мировым лидером по защите демок­ратии, прав человека и международного права. Как могла бы сказать Олбрайт, Соединенные Штаты необходимы в силу сво­ей образцовой республиканской добродетели. С другой сто­роны, исключительность США означает также - причем это относительно новое значение, - что Америка стоит выше за­кона. Так, она в возрастающей степени снимает с себя обяза­тельства по международным соглашениям (в отношении ок­ружающей среды, прав человека, уголовного судопроизводства и так далее). США утверждают, что американские военные не должны подчиняться правилам, действующим в отношении других, в частности - по таким вопросам, как упреждающие военные удары, контроль над вооружениями и незаконное задержание людей. В таком смысле американская исключи­тельность подразумевает использование двойного стандарта, то есть представления, будто тот, кто устанавливает правила, сам не обязан им подчиняться. Согласно формулировке Олб­райт, без США не обойтись просто потому, что они обладают наибольшей мощью.

Кое-кто может заявить, что эти два значения американс­кой исключительности совместимы и взаимодополняют друг друга: коль скоро Соединенные Штаты вдохновляются рес­публиканскими ценностями, то все действия американцев идут во благо, а потому им нет нужды подчиняться международно­му праву; напротив, право должно сдерживать только дурные нации. Но подобное приравнивание в лучшем случае состав­ляет идеологическое недоразумение, а гораздо чаще является очевидной мистификацией. Идея республиканской доброде­тели была изначально направлена против идеи, будто прави­тель или вообще кто-либо стоит выше закона. Такое исключе­ние и составляет основу тирании. Оно делает невозможной реализацию свободы, равенства и демократии. Поэтому два понимания исключительности США прямо противоречат друг другу.

Когда мы говорим, что нынешняя всемирная экстраорди­нарная ситуация, а именно - урезание правовых гарантий и

1.1. Симпяициссимус

свобод на время кризиса, поддерживается и обретает леги­тимность из-за американской исключительности, то должно быть ясно, что применимо лишь одно из двух значений данно­го термина. Действительно, в своей риторике многие амери­канские деятели и их сторонники часто напирают на респуб­ликанскую добродетель Соединенных Штатов, что якобы обусловливает их исключительность - поскольку в силу тако­го этического основания мировое лидерство стало их истори­ческой судьбой. Фактически же подлинным источником экст­раординарной ситуации служит сегодня второе значение американской исключительности, а именно - их исключитель­ная мощь и способность к доминированию в рамках сложив­шегося мирового порядка. Согласно данной логике, в чрезвы­чайной ситуации суверену надлежит встать выше закона и взять все бразды правления в свои руки. В подобной связке нет ничего этического или морального; это исключительно вопрос силы, а не права. Такого рода исключительность поло­жения Соединенных Штатов во всемирной экстраординар­ной ситуации ведет лишь к размыванию и подрыву республи­канской традиции, проходящей через всю историю этой страны.

Наложение германской правовой концепции экстраорди­нарной ситуации на идею исключительности США дает нам начальное представление о том, каким образом война меняет нынешний мир. Нужно повториться, что это не просто воп­рос выступления «за» или «против» Америки. О выборе меж­ду односторонними и многосторонними методами речь также не идет. Ниже мы вернемся еще к рассмотрению особой роли Соединенных Штатов в глобальном состоянии войны, но сна­чала следует поглубже разобраться в трансформации связей между войной, политикой и глобальным порядком.

Голем

Голем преследует нас. Он пытается нам что-то сообщить.

Голем стал символом неограниченной войны и уничтожения всего и вся, знаком ее чудовищности. Однако в богатых традициях еврейского мистицизма фигура голема гораздо более сложна. Соглас-

Часть 1. Война

1.1. Симплициссимус

но традиции, голем - это человек, сделанный из глины, оживлен­ный при помощи ритуала, совершенного раввином. В буквальном смысле голем означает несформированную или аморфную плоть, а его оживление повторяет, в соответствии с древней мистической традицией каббалы, процесс создания мира Господом, как он изло­жен в Книге Бытия. Так как, согласно еврейским мифам о сотворе­нии мира, имя Господа способно порождать жизнь, в голема можно вдохнуть жизнь, если произносить над глиняной фигурой имя Гос­подне, используя ряд его преобразований. В частности, каждая бук­ва алфавита должна быть скомбинирована с каждой буквой из тет-раграмматона (YHWH), а затем каждую из полученных буквенных пар -нужно произнести с каждым возможнъж гласным звуком'*.

Как весьма настойчиво подчеркивалось в разнообразных сред­невековых и более современных версиях этой легенды, создание голе­ма - дело опасное. Одна угроза, особенно четко выраженная в сред­невековых версиях, - идолопоклонство. Подобно Прометею, тот, кто создает голема, по сути претендует на место Бога, создателя жиз­ни. Подобная гордыня должна быть наказана.

В более поздних вариациях упор в легенде о големе переместился с притч о создании на предания о разрушении. Две таких легенды, от которых происходит большинство остальных,, относятся к XVI и XVII векам. В одной из них польский раввин Элайе Баалъ Шем из Хелма оживляет голема, чтобы тот стал ему слугой и выполнял работы по дому. Голем с каждым днем растет, поэтому, чтобы он не очень вырос, раз в неделю раввину приходится превращать его обратно в глину и начинать все сначала. Однажды раввин забыва­ет выполнить все по заведенному порядку, из-за чего голем стано­вится слишком крупным. Когда же раввин снова его обращает в глину, то эта безжизненная масса поглощает его, и он задыхается в ней. Мораль сей сказки отчасти в том, как опасно возводить самого себя в положение хозяина и порабощать других.

Вторая и более распространенная современная версия восхо­дит к легенде о пражском раввине Егуде Льве. Он творит голема, дабы защитить еврейскую общину Праги и напасть на ее гоните­лей. Однако разрушительное буйство голема оказывается неуправ­ляемым. Он действительно крушит врагов евреев. Но голем начи­нает без разбора убивать и самих евреев - пока, наконец, раввину не удается обратить его опять в глину. Эта история несколько напо-

минает общие предупреждения об опасностях, таящихся в опоре современного общества на инструменты и технологии, которые вырываются из-под контроля. Но голем - это не просто притча о _том, как люди теряют управление миром, а на их место заступа­ют машины. Он также предупреждает о неизбежной слепоте вой­ны и насилия. Например, в пьесе «Голем» на идиш, написанной X. Ли-виком, которая была впервые опубликована в Варшаве в 1921 году, раввин Лев настолько поглощен желанием мести гонителям евре­ев, что не пускает на порог Мессию и Илью пророка, когда они являются ему¹⁴.

«Сейчас не их время, - говорит он, - сейчас голему пора уто­пить в крови наших врагов». Но насилие мести и войны приводит к смерти, которая не разбирает между правым и виноватым. Го­лем, этот монстр войны, не различает друзей и врагов. Война не­сет смерть всем в равной степени, и в этом ее чудовищность. «Он пришел, чтобы спасать, и тем не менее он пролил нашу кровь, -размышляет в смущении раввин. - Неужели мы наказаны за то, что пожелали спастись?». Если мы ничего не предпринимаем, то нас уничтожают наши враги. Но если мы начинаем воевать с ними, то все равно в конце концов губим сами себя. Раввин признает этот ужасный парадокс, перед которьж нас ставит голем. Но неужели нет такой альтернативы войне, которая все же избавила бы нас от гонений и угнетения?

Вероятно, следует более внимательно прислушаться к тому, о чем говорит нам этот сюжет. Во многих современных версиях о големе более всего обращают на себя внимание не его полезность или, напротив, жестокость, а скорее его эмоциональные запросы и способность к переживаниям. Голем не хочет убивать, он ищет любви и сочувствия. В большинстве вариантов легенды, источни­ком для которьи послужила история раввина Льва, подчеркивает­ся, что раввин неизменно пренебрегает мольбами голема об утеше­нии и, более того, что выражение им симпатий к дочери раввина вызывает ужас, отвращение и насмешки. Конечно, голем раввина Льва ~ не единственное чудовище нового времени, страдающее от безответной любви. Чудшце доктора Франкенштейна тоже ищет лишь сердечного расположения, причем его попытки сближения получают такой же отпор, прежде всего от самого доктора, самого бессердечного из людей. Одной из наиболее чувствительных сцен в

Часть 1. Война

1.1. Симплициссимус

романе Мэри Шелли является та, в которой чудище подружилось со слепцом Де Ааси, живущим в хижине в лесу, но его с ужасом отвергают после того, как он попадается на глаза домочадцам Де Ласи. Монстры в обоих повествованиях живут богатой эмоцио­нальной жизнью и способны к проявлению глубоких чувств, тогда как люди нравственно ущербны, холодны и бездушны. Чудовища лишь взывают о любви, но их как будто никто не понимает.

Нам следует каким-то образом принять во внимание призна­ки опасности, но при этом учесть и существующие в современном мире возможности. Даже отчаяннъ1х големов современности со­провождает, тем не менее, вся тайна и мудрость каббалы: наряду с угрозой разрушения они приносят также надежду и чудо созида­ния. Не исключено, что чудовища вроде голема пытаются препо­дать нам, втайне нашептывая под грохот глобальной битвы, урок о чудовищности войны и вероятности нашего спасения в любви.

Глобальное состояние войны

Давайте вернемся назад и вновь начнем с базовых эле­ментов глобального состояния войны. Когда экстраординар­ная ситуация превращается в норму, а война становится не­скончаемой, традиционное различие между войной и политикой все более размывается. В традиции трагической драматургии от Эсхила до Шекспира всегда присутствовало указание на то, что война нескончаема и что ей свойственно расползаться все шире и шире¹⁵. Однако сегодня войне прису­ща тенденция к еще большему распространению, к превраще­нию в устойчивую форму общественных отношений. Некоторые нынешние авторы стараются выразить такое новшество, вы­вернув наизнанку формулу Клаузевица, приводившуюся нами выше: возможно, что война есть продолжение политики дру­гими средствами, но и сама политика все больше становится войной, которую ведут другими средствами"'. Иными слова­ми, война становится основным принципом организации об­щественной жизни, а политика - лишь одним из ее инстру­ментов или воплощений. В таком случае то, что напоминает гражданский мир, на деле всего лишь кладет конец одной раз­новидности войны, чтобы дать развернуться следующей.

Конечно, теоретики политики бунта и революции, в осо­бенности те из них, кто привержен анархистской и коммуни­стической традициям, давно уже делали подобные заявления относительно отсутствия разницы между войной и полити­кой: Мао Цзэдун, например, говорил, что политика - это та же война, но без кровопролития, а Антонио Грамши в несколько ином контексте подразделял политические стратегии на вой­ны позиционные и маневренные. Эти теоретики, впрочем, рассуждали об особых периодах общественного развития, то есть о временах бунтов и революций. Заявление, будто поли­тика есть продолжение войны, отличается от прежних рас­суждений тем, что относится к власти в условиях ее нормаль­ного функционирования, всегда и повсеместно, вовне и внутри каждого общества. Мишель Фуко даже утверждал, что выпол­няемая политической властью функция по общественному умиротворению предполагает постоянное воспроизводство данного фундаментального соотношения сил в ходе своего рода тайной войны, причем воспроизведение его в общественных институтах, в системах поддержания экономического неравен­ства и даже в сферах личных и интимных взаимоотношений¹⁷. Другими словами, война становится общей матрицей для всех властных отношений и методов господства независимо от того, сопряжены ли они с пролитием крови. Война обернулась ре­жимом биовласти, то есть такой формой правления, которая нацелена как на обеспечение контроля над населением, так и на производство и воспроизводство всех сторон обществен­ной жизни¹⁸. Эта война несет смерть, но помимо этого она, как ни парадоксально, должна порождать и жизнь. Последнее не означает, что война цивилизовалась или что она уже не столь жестока. Скорее, повседневная жизнь и нормальное отправ­ление властных функций теперь пронизаны угрозой и ожес­точением, присущими военному конфликту.

В качестве симптома изменений, которые произошли се­годня в характере войны, рассмотрим, как эволюционирова­ло в конце XX и начале XXI века понятие о войне в широком общественном употреблении. Военная риторика, конечно, Давно использовалась для описания действий, которые силь­но отличаются от войны как таковой. В определенных случа-

Часть 1. Война

1.1. Симплициссимус

ях военные метафоры применяются к таким формам конку­ренции и силовых отношений, которые в целом не содержат в себе элементов смертоносного насилия или кровопролития -таких как спорт, коммерция и внутренняя политика. Во всех подобного рода соревнованиях есть конкуренты, но там ни­когда нет реальных врагов в подлинном смысле слова. Подоб­ное метафорическое употребление данного понятия позволя­ет прояснить риски, дух соревнования и конфликтность, которые отличают названные виды деятельности, однако под­разумевается и принципиальное их отличие от настоящей войны. В иных случаях к метафорическому военному лексико­ну обращаются как к политико-стратегическому маневру, что­бы добиться мобилизации сил общества на реализацию еди­ной цели, что присуще всякому военному усилию. Так, в ходе войны с бедностью, начатой в Соединенных Штатах в середи­не 1960-х годов администрацией президента Джонсона, при­бегали к военному жаргону, чтобы избежать межпартийного конфликта и объединить силы нации в достижении внутри­политической цели. Поскольку нищета - это абстрактный про­тивник, а средства борьбы с ней не предполагают насилия, военный лексикон в данном случае остается чисто риторичес­ким. Однако в ходе войны с наркотиками, начатой в 1980-е годы, и тем более в войне XXI столетия против терроризма военная риторика обретает более конкретные черты. Как и в случае войны с бедностью, здесь в качестве супостатов высту­пают не определенные национальные государства, политичес­кие сообщества или даже отдельные люди, а скорее абстракт­ные понятия или, скажем так, некие ситуации. Военные метафоры помогают мобилизации всех сил общества, обеспе­чивая временное прекращение или ограничение нормально­го политического обмена гораздо эффективнее, нежели соб­ственно борьбу с бедностью. В то же время такие войны уже не столь метафоричны, так как подобно войне в традицион­ном понимании они включают в себя вооруженные столкно­вения и применение смертельно опасных средств. В этих вой­нах мы видим все меньше разницы между внешней и внутренней сферами, между конфликтами за рубежом и обес­печением безопасности на национальной территории. Таким

образом, происходит переход от риторических упоминаний войны к подлинным войнам с неявными, нематериальными

врагами.

Одним из следствий такого нового рода войны является то, что границы военных действий становятся неопределен­ными как в пространственном, так и во временном смысле. Война, которая по-старому велась против другого националь­ного государства, была четко ограничена территориально, даже если порой захватывала еще какие-то страны. Окончание по­добного конфликта обычно знаменовалось капитуляцией, по­бедой или перемирием между конфликтующими сторонами. Однако война против неких идей или обычаев (как в случаях религиозных конфликтов), напротив, не имеет ясных простран­ственных или временных границ. В принципе такие войны могут распространиться сколь угодно широко и продолжать­ся бесконечно. Так, провозгласив «войну с терроризмом», аме­риканские лидеры подчеркнули, что она должна будет вес­тись по всему миру и продлится неопределенно долго, возможно, десятилетия или даже на протяжении жизни це­лых поколений. У войны с целью учредить или поддержать некий социальный порядок завершения может и не быть. Она должна включать в себя постоянное, ничем не прерываемое применение насилия и жестокости. Другими словами, в ней нельзя победить или, точнее говоря, в ней ежедневно прихо­дится побеждать снова и снова. Следовательно, война стала практически неотличима от полицейских операций.

Второе следствие этого нового состояния войны заключа­ется в том, что международные отношения и внутренняя по­литика все более походят друг на друга и переплетаются меж­ду собой. В условиях перекрещивания военных и полицейских акций, направленных на обеспечение безопасности, между внешней и внутренней сферами деятельности национальных государств остается мало различий: военные действия низкой интенсивности смыкаются с высокоинтенсивными полицейс­кими операциями. «Враг», который привычно считался вне­шним, и «опасные классы», традиционно находившиеся внут-Ри того или иного общества, становятся все менее отличимы Друг от друга и наравне друг с другом являются объектами

27Часть 1. Война

военного насилия. На понятии «опасных классов» мы подроб­но остановимся в следующей части книги. Здесь же необходи­мо подчеркнуть, что идентификация в качества «врага» по­зволяет властям криминализировать разнообразные формы социального протеста и сопротивления. В этом отношении концептуальное слияние войны и мер по поддержанию по­рядка создает препятствие для всех сил, нацеленных на обще­ственные изменения.

Третье следствие - переориентация в восприятии сторон конфликта или условий определения враждебности. В той мере, в какой враг является чем-то абстрактным и неоформ­ленным, альянс друзей тоже имеет тенденцию к расширению и стремится к универсальности. В принципе все человечество может объединиться против абстрактной идеи или деятель­ности, в частности терроризма¹'¹. Поэтому не стоит удивлять­ся, что понятие «справедливой войны» вновь возникло в ре­чах политиков, используется журналистами и учеными, особенно в контексте войны с терроризмом и различных во­енных операций, которые ведутся во имя прав человека. Пред­ставление о справедливости ведет к универсализации войны, которая уже не ограничена никакими практическими интере­сами, а осуществляется в интересах человечества в целом. Сле­дует помнить, что европейские политические мыслители эпо­хи модернити стремились избавиться от идеи справедливой войны, широко распространенной в Средневековье, особен­но во времена крестовых походов и религиозных баталий. В их представлении, эта идея придавала войне глубинный смысл, превышающий ее подлинный масштаб, и вела к ее смешению с другими общественными сферами, такими как мораль и ре­лигия. Справедливости нет места в современной концепции вой­ны²⁰. Так, когда авторы теорий о войне, принадлежащие к со­временной школе реализма, утверждали, что война есть средство достижения политических целей, их намерение со­стояло не только в том, чтобы связать войну с межгосудар­ственной политикой. Они хотели также отделить ее от других социальных сфер, в частности морали и религии. Нельзя от­рицать, что на протяжении истории человечества на войну нередко накладывались разного рода иные общественные сфе-

1.1. Симплициссимус

оы, особенно во время пропагандистских кампаний, для пре­зентации врага в порочном, уродливом или извращенном виде; _тем не менее теоретики модернити настаивали на их принци­пиальном разграничении. По мнению этих теоретиков, войну можно было изолировать подобным образом, чтобы она вы­полняла свои необходимые и рационально обоснованные

функции.

«Справедливые» войны конца XX и начала XXI веков часто несут в себе явные или скрытые черты сходства с рели­гиозными войнами прошлого. Причем всевозможные пред­ставления о конфликте цивилизаций - например, между За­падом и исламом, - питающие вполне определенно выра­женный подход к исследованию внешней политики и международных отношений, никогда не уходят далеко от ста­рых религиозных образцов, касающихся войн, вызванных именно религиозными разногласиями-¹. По-видимому, мы вновь вернулись в ситуацию, определяемую девизом, относя­щимся к XVII веку: «Cujus regio, ejus religio» - иначе говоря, кто правит, тот и определяет религию. Это опасная и гнетущая ситуация, с которой вели борьбу все крупные движения эпо­хи модернити, призывавшие к терпимости. Но вслед за возоб­новлением понятия справедливой войны приходит, что не­трудно предсказать, и связанное с ним понятие о зле. Позици­онирование врага на стороне порока приводит к тому, что враг и борьба с ним абсолютизируются, то есть выводятся за рамки политики - зло есть враг всего человечества. (Катего­рия преступления против человечности, которая фактически была трансформирована из одного из положений Женевской конвенции во всемирный свод уголовных законов, вероятно, представляет собой концепцию права, которая особенно на­глядно конкретизируют подобное понимание зла.) Европейс­кие философы эпохи модернити также пытались обойти эту проблему - проблему порока, великого христианского спора вокруг богооправдания, а именно - доказательства справед­ливости Бога по отношению к злу, вопроса о том, как Бог мог позволить существование порока²². Они старались вытеснить эти вопросы из круга обсуждаемых или, по крайней мере, от­делить их от проблем политики и войны. Возможно, что в эпоху

29Часть 1. Война

постмодернити обращение к понятиям справедливости и по­рока в военном контексте - лишь иррациональная пропаган­да и морально-религиозная мистификация, почти ничем не отличающаяся от старинных призывов поразить неверных или предать ведьм огню. Но поскольку подобные мистификации имеют вполне реальные последствия, к ним необходимо отно­ситься серьезно, как это и делали философы эпохи Просвеще­ния, прежде всего Вольтер. Терпимости, одной из основных ценностей для мыслителей времен Просвещения, наносится непоправимый урон. Для целей же, преследуемых в этой кни­ге, еще важнее другое - то, что воскрешенные дискурсы о спра­ведливости и пороке служат симптомами трансформации вой­ны, лишившейся ограничений, в которые ее пытались вмес­тить в эпоху модернити.

Нам должно быть ясно, что концепция терроризма не дает (как и понятие порока) прочной теоретической или полити­ческой опоры для нынешнего глобального состояния войны. В начале XX века термин «терроризм» относился в основном к взрывам, которые устраивали анархисты в России, Франции и Испании - это были примеры так называемой пропаганды действием. Нынешний смысл данного термина изобретен не-

!' давно. Терроризм стал политической концепцией (концепци­ей войны или, фактически, гражданской войны), которая име­ет касательство к трем разным явлениям, иногда рассматри­ваемым по отдельности, а в других случаях смешанным вместе:

(1) мятежу или восстанию против законного правительства;

(2) применению правительством политического насилия в нарушение прав человека (в том числе, как некоторые счи­тают, и прав собственности); и

(3) практике ведения войны в нарушение соответствую­щих правил, включая нападения на гражданское население.

Проблема всех этих дефиниций заключается в том, что они варьируются в зависимости от того, кто определяет их ключевые элементы: кто устанавливает, к примеру, какое пра­вительство считать законным, в чем состоят права человека и каковы правила войны. Конечно, в зависимости от того, кем заданы эти элементы, даже Соединенные Штаты можно было бы заклеймить как террористическое государство²¹. Из-за не-

1.1. Симплициссимус

стабильности в определениях понятие терроризма не дает нам прочных оснований для осознания ныне сложившегося гло­бального состояния войны.

Внутриполитическим фасадом доктрин справедливой вой­ны и войны с терроризмом выступает такой режим, который направлен на социальный контроль, близкий к тотальному. Некоторые авторы описывают его в терминах перехода от государства благосостояния к государству в состоянии войны, _а другие именуют обществом с нулевой терпимостью²⁴. Это такое общество, в котором урезанные гражданские свободы и растущие уровни ущемления свободы вообще в некоторых отношениях служат проявлением постоянной социальной борьбы. Следует отметить, что подобное изменение методов контроля совпадает с весьма глубокой социальной трансфор­мацией, которую в следующей главе мы будем описывать в терминах биополитических форм общественного производ­ства. Новые методы осуществления власти и контроля дей­ствуют во все большем противоречии с изменившимся соци­альным составом населения и лишь блокируют новые способы производства и проявления социальной активности. В дру­гих работах мы уже писали о том, что подобное блокирование свободы и самовыражения в производстве привело к «схло-пыванию» Советского Союза²⁵. В любом случае имеет место чрезвычайно противоречивая ситуация, когда действия вла­ствующих сил по поддержанию контроля приводят к подры­ву их собственных интересов и полномочий.

Наконец, с войной не связана не только справедливость, но и демократия. Война неизбежно требует жесткой иерар­хии и подчинения и, следовательно, частичного или полного прекращения процедур демократического участия и обмена. «Во время войны,.- поясняет теоретик-правовед Ханс Кель-сен, -демократический принцип должен уступить место стро­гому диктату: от каждого требуется безоговорочное подчине­ние лидеру»²⁶.

В эпоху модернити приостановка демократического по­литического процесса на период ведения войны обычно выс­тупала как временная. Ведь война трактовалась как ситуация исключительная²⁷. Если же наша гипотеза верна, и отныне со-

31Часть I. Война

1.1. Симплициссимус

стояние войны, напротив, стало для нас постоянным во все­мирных масштабах, то и прекращение демократических про­цедур из бывшего исключения тоже все больше утверждается в качестве нормы. В согласии со словами Джона Дьюи, послу­жившими одним из эпиграфов к данной главе, мы убеждаем­ся, что нынешнее глобальное состояние войны понуждает все страны, даже те из них, которые кажутся самыми демократи­ческими, становиться авторитарными и тоталитарными. Кое-кто скажет, что в нарисованной нами картине мира демокра­тия уже невозможна, вероятно, даже немыслима.

Биовласть и безопасность

Здесь нам нужно вновь вернуться назад и постараться понять сущность режима биовласти с иной, более философски направленной точки зрения. Хотя, как мы уже заявили, все­мирная война содержит все меньше отличий от глобальной акции по поддержанию общественного порядка, она, к тому же, стремится сейчас к воплощению абсолюта. В эпоху модер-нити война никогда не имела абсолютного, онтологического значения. Люди тогда, конечно, признавали войну основопо­лагающим элементом общественной жизни. Когда о войне рассуждали крупные военные теоретики той эпохи, они вос­принимали ее как разрушительный, но неизбывный компо­нент жизни человеческого общества. Не стоит забывать так­же, что в философии и политике времен модернити война ча­сто рассматривалась как позитивный фактор, обеспечивавший как стремление к славе (прежде всего в аристократическом сознании и соответствующей литературе), так и выстраива­ние социальной солидарности (нередко с позиции подчинен­ных групп населения). Однако ничто из вышесказанного не делало войну абсолютной. Война была составной частью об­щественной жизни, но не подчиняла ее себе. В эпоху модер­нити война была диалектична в том смысле, что каждый нега­тивный момент разрушения необходимым образом подразу­мевал и позитивный момент конструирования общественного порядка.