Генерал-майор С. А. Ковпак 3 страница

— Ходил, как все.

— Там, говорят, на праздниках правительство выходит на народ смотреть?

— Да. Правительство выходит посмотреть на мо­сквичей, а москвичи — на Сталина и его сорат­ников,

— И он находится вместе со всеми?

Мне был понятен этот разговор. Именно на него тогда были надежды у всех советских граждан и мысль о нем вселяла всем уверенность в победу, По­следующий наш разговор переключился на обстанов­ку вражеского тыла. Мой возчик оказался очень осведоломленным человеком. От него я узнал, почему мне не было сказано о словаках в Заборье, и я убедился, что Зайцев неподкупный человек, что в окружающих лесах и населенных пунктах еще немало кроется окруженцев, которые, по мнению деда, дезертиры, и их надо заставить воевать.

А как ведут себя оккупанты? Как гитлеровцы от­носятся к колхозам, почему они председателей таких, как Зайцев, оставляют на своих местах? И мой деду­ся говорил и говорил, нескладно и отрывочно, но убе­дительно и понятно.

— Нимцы-то, они што? Чужие — это раз, и язык их нам не понятный. Второе — они грабители, фаши­сты эти самые. Хороших с ними — раз-два и обчелся, а остальные звери, А мужикам обещают свободу, мануфактуру, хлеб и землю.

— Что же землю-то они обещают из Германии, что ли, привезти? — спросил я деда.

— Як ты говоришь? — переспросил меня старик, но, видимо поняв мое замечание, добавил:— Вот у нас тоже мужики говорят, насчет машин там али чего, не знаем, а о свободе и земле обман явный.

— Так, говорите, встречаются между ними и хоро­шие?—не унимался я с вопросами,

— Да был намедни такой случай. Облаву тут устроили они на окруженцев. Оцепили деревню, постреляли по садам и огородам, а затем начали собирать всех, кто затулился. Я стоял у скотника, подошел один ко мне, вроде закуривать. Оглянулся и говорит: «Надо через фронт ступайт... Партизан помогайт. Деревня живи никс гут!» Я говорю: «Не по­нимаю, пан Никс!» А сам ему в глаза смотрю — не шутит, грустный такой. Я ему бумагу сую и махру сыплю, а он и скрутить-то не может... Зажег ему го­товую, свою отдал, он затянулся и пошел, закашлял­ся от самосада.

Шли уже третьи сутки, как я не спал, и спать мне теперь уже не хотелось, только вялость и апатия все больше овладевали мной, и мысль работала неповорот­ливо и нечетко.

По дороге, в деревне Липки, я познакомился с председателем колхоза Попковым— крепким, корена­стым, еще не старым мужчиной.

Мой возница ехал к нему, как домой. Теперь он знал, кого везет, и, несмотря на мою ругань и угрозы около Заборья, старик, видимо, остался мной доволен. Мы искренне в эту ночь подружились с дедом. Впоследствии он был нам очень полезен.

Деревня Липки растянулась на километр по чисто­му безлесному бугру, только к юго-восточному концу деревни подступал мокрый лес.

Кондрат меня завез в деревню от леса. Он, види­мо, знал, где живет предколхсза, и подъехал к его двору с задов. Мы вошли в хату. Хозяин немного рас­терялся.

Я стал просить коня. Попков заговорил, что в его колхозе осталось всего-навсего три непригодных к ра­боте лошади, да и те будто бы находились на выгоне в поле, остальных забрали на войну. Мне казалось, что он говорит неправду, желая избавиться от незва­ного гостя. Но когда мой дед заявил, что раз уж на то пошло, дело не в лошади, а в том, кто повезет до деревни Ковалевичи, хозяин сразу повеселел.

— Ну, это другое дело, — с облегчением сказал председатель колхоза. — Ты тогда, отец, побудь здесь у меня, а я сам отвезу товарища на твоем коне. — И начал собираться.

Жена Попкова молча собрала на стол и предло­жила нам с дедом подкрепиться салом с ржаным хлебом, выпить по стакану свежего молока. Но я еще не чувствовал голода и от угощения отказался.

До намеченного в Москве пункта приземления мо­его отряда оставалось около сорока километров. Ночь была на исходе, на день я должен был уйти в лес. Я стремился во что бы то ни стало добрать­ся к озеру, забывая об опасности. Мы попроща­лись с дедушкой Кондратом, условившись о дальней­ших встречах. В моем активе появился еще один чело­век — патриот родины, непартийный коммунист, под­польщик.

Мы выехали. В пути Попков, то и дело понукая старую лошадь, сначала выспрашивал у меня: что да как? А затем, как-то сразу убедившись, кто я, или просто пошел на риск, начал мне рассказывать, где находятся гитлеровцы и как они себя ведут.

— Вот в соседнем селе, Таронковичах, — там те­перь оккупанты волость устроили, бургомистром на­значили Василенко. Не пойму я, что он за человек? Четыре брага у него в Красной Армии служат, и сам он средний командир запаса. А вот поди ж ты... Со­гласился в бургомистры. Да и человек-то вроде тол­ковый, Правда, выпивает иногда много, и тогда ему лес ниже озими, а трезвый — парень хоть куда. — Так повествовал разговорившийся председатель кол­хоза, и мне стало казаться, что Попков, как и Зай­цев, — честный советский человек, неспособный ни при каких обстоятельствах изменить своей родине.

На мой вопрос о председателе колхоза в дерев­не Ковалевичи, к которому мы ехали, Попков от­ветил:

— Свой парень, надежный, только очень осторо­жен — не то, что я. У него уж лишнего слова не вы­тянешь, нет. А так — ничего мужик, не подведет.

Председатель в Ковалевичах, со странной фами­лией Муха, принял нас хорошо и быстро распорядил­ся о назначении подводы, В разговоре он больше слушал, изредка бросал короткие фразы и почти не задавал вопросов. По отдельным замечаниям, умным и дельным, но весьма осторожным, я заключил, что Попков охарактеризовал своего коллегу верно.

Разговаривая с председателем и чувствуя в своих собеседниках прекрасные качества советских людей, я думал: «Вот они, руководители колхозной жизни, надежная опора партии на селе». На них смело мож­но было опереться в развертывании партизанских действий. Гитлеровцы, стремясь воспользоваться бо­гатыми колхозными урожаями, видели в этих скром­ных людях незаменимых руководителей, способных обеспечить им продовольственные поставки, а иногда даже оставляли их на своих постах. Гестапо прини­мало все меры к тому, чтобы сделать из них послуш­ных исполнителей воли гитлеровского командования, Но из этого ничего не выходило. Ни подписки — обя­зательства работать на немцев, ни запугивания и приманки врага не могли изменить этих людей. Но мне прежде всего нужно было собрать боевое ядро своих десантников.

Время было подходящее. Гитлеровцы только еще создавали на местах свой аппарат управления, вер­буя к себе на службу уголовников и разный сброд. Все это надо было разрушить.

Сжатые на полях хлеба кое-где лежали в копнах и снопах, но во многих колхозах перевезены на тока. Однако под тем или иным предлогом обмолот затя­гивался повсюду. Бургомистры из крупных городов давали директивы: обмолотить урожай зерновых и вывезти на ссыпные пункты к станциям железных дорог. Но на местах не было окрепшей власти, спо­собной проследить, заставить выполнить приказ. На полях зеленел неубранный картофель и капуста. Пе­редовые армии врага продвинулись к востоку, по де­ревням изредка разъезжали интенданты и заготови­тели. В лесу еще совсем тепло, уютно.

Как многое надо сделать, как дорог каждый день! А я все еще был занят поисками своих людей, и это поглощало всю мою энергию и волю. Иногда как-то мимолетно возникала мысль о семье. Но за­бота о главном снова овладевала всеми думами. Родина заслоняла все.

По лесам и болотам

Въезжая рано утром в деревню Волотовка, я был уже совершенно спокоен и не хотел думать о, том, что на каждом шагу меня подстерегает смертельная опасность.

Решил зайти в крайнюю хату. Назвав себя поли­цейским, спросил, есть ли в деревне немцы и где жи­вет председатель колхоза, две миловидные девушки ответили мне, что это и есть дом председателя и что сам он ушел с немцами на село собирать яйца. Роль полицейского осталась недоигранной. Через. минуту, нахлестывая лошадь, мы неслись прочь от деревни.

Около густых зарослей ивняка я соскочил с теле­ги. До озера оставалось километров тридцать по пря­мой. Подгоняемый тревогой за своих людей, я решил пробираться туда пешком.

К полудню глухими тропами и болотами, по пояс мокрый, я вышел к реке Эссе. Теперь нужно было перейти через мост. В двух километрах за мостом про­ходило шоссе Лепель — Борисов. Было слышно, как по шоссе двигались фашистские машины. Подход к мосту оказался метров на сто открытым, да по ту сторону надо было итти до леса едва ли не столько же полем. В раздумье присел на опушке. Солнце при­гревало, потянуло ко сну, но спать было нельзя. Я встряхнулся, приготовил маузер, гранаты и ровным, быстрым шагом вышел на дорогу.

Под ногами виднелись совсем свежие, четкие сле­ды, отштампованные покрышками фашистских само­ходов. Я вошел на мост, Вокруг—никого, но стук каблуков о доски настила звучал предательски громко.

Мост, открытое поле остались позади, я снова очутился в лесу. Километр-другой шел по мокрому бору, наконец выбрался на сухую, малоезженую лес­ную дорогу. Она вела в нужном мне направлении. Пошел по ней, сверяя свое местонахождение по кар­те. Дорога вела к деревне Аношки, вокруг нее рас­стилались поля, В деревне могли оказаться оккупан­ты, и обходить ее днем по открытой местности — зна­чило рисковать жизнью.

Впереди на опушке мелькнула какая-то фигура. Я спрятался за дерево Хорошо одетый человек шел мимо меня, дымя папиросой, которую он держал, не вынимая, в зубах. Мне страшно захотелось курить.

Подпустив его на пять-семь метров, я окликнул из-за куста:

— Гражданин! — Человек вздрогнул от неожи­данности и обернулся. Я спросил: — Скажите, что это за деревня, из которой вы идете, и есть ли там немцы?

— Впереди деревня Аношки, — ответил мне гра­жданин, но виду похожий на учителя, кооператора или счетовода колхоза. — Сейчас там остановилась кавалерийская часть из Лепеля, следует на Борисов.

— Откуда вам об этом известно?

Человек внимательно посмотрел на меня.

— Я только что заходил к бургомистру Горбаче­ву. У него был немецкий каптенармус, требовал овса для коней. Он и сказал.

— А кем же вы работаете у гитлеровцев?

— Я?.. — гражданин замялся, подыскивая слова для ответа.

Мне не требовалось подробных сведений о против­нике, да и чего стоили бы ответы этого неизвестного?

— У вас есть папиросы, — прервал я его размыш­ления. — Зажгите одну, положите на пень и идите своей дорогой. Только забудьте, что вы здесь встре­чались с каким-то вооруженным человеком, иначе вам не придется больше присутствовать при отпуске овса оккупантам.

Гражданин вынул портсигар и, выполнив мое при­казание, быстро, не оглядываясь, ушел. Я взял дымя­щуюся папиросу. Это была вонючая немецкая сига­ретка. Но и она показалась мне приятной. Жадно глотая табачный дым, я свернул в глубь леса.

Лес был дремучий, болотистый. Несколько часов я брел по колена в воде. День угасал, в лесу начало быстро темнеть, а болоту не было и конца. Вокруг ме­ня зажглось множество светлячков. Они светились мягким зеленоватым светом, подобно отражению звезд в темной воде тенистого пруда. Эти волшебные огонь­ки заставили меня невольно содрогнуться при мысли о непроходимых, засасывающих трясинах. Попади я в такую трясину, выбраться из нее у меня нехватило бы сил... Я шел часа четыре в темноте по компасу, болоту не было конца. Наконец я перешел шоссей­ную дорогу, километра два прошел по опушке и в темноте ступил на полупрогнивший деревянный на­стил, петляя ногами, словно пьяный, добрел до де­ревни Стайск. Это было предпоследнее селение перед озером Домжарицкое. Здесь уже было почти безопас­но. «Гитлеровцы вряд ли забрались в такие трущо­бы», — думал я.

Вся деревня тонула во мраке, только в окне од­ной из крайних изб играли красноватые отблески пламени, — должно быть, хозяйка топила печь. Я по­дошел к окну и постучал. Вышла пожилая женщина.

— Немцы в деревне есть? — обратился я к ней с обычным в те дни для меня вопросом.

— Нету, милый, нет, — ответила хозяйка, вгляды­ваясь в. меня.

Ухватившись рукой за плетень, я почти висел на нем, — ноги подламывались от усталости.

— Да ты заходи, заходи в хату-то, — проговорила женщина. Взяв меня под руку, она помогла мне под­няться на крыльцо и распахнула дверь в хату. — Ишь притомился-то как! Ну, проходи вот сюда, са­дись-ка!

Я шагнул через порог, ноги мои подкосились, и я тяжело грохнулся на подставленную хозяйкой ска­мейку. В сумраке хаты я рассмотрел двух молодых женщин, девочку-подростка и мальчика лет четырех. Старик-хозяин сидел на лавке,

— А ну-ка, отец, зажги лампу, — попросил я.

Мне нужно было взглянуть на карту.

— Нельзя, товарищ дорогой, — сердито ответил дед, — власти не дозволяют.

— Ты что же, гитлеровским властям подчиняешь­ся? — крикнул я, все еще сидя у порога.

Старик, что-то бормоча, зашаркал спичкой о ко­робок.

— Немедленно запряги лошадь, повезешь меня на хутор Красная Лука, — решительно сказал я.

— Что ты, товарищ, эдакую даль разве можно в ночь тащиться!

— Да какая ж тут даль? — вступилась старуха.— До Красной Луки рукой подать,

Не доверяя никому, я подошел к лампе и, вычис­лив по карте расстояние с точностью до ста метров, заявил хозяину, что он меня обманывает.

— Обманывает, милый, обманывает, лентяй ста­рый, — подтвердила старуха.

— Десять минут сроку — и чтоб подвода была го­това! — приказал я.

Старик бросился во двор, старуха — к печке: Не прошло и пяти минут, как я сидел за столом, окру­женный наперебой угощавшими меня женщинами'. Горячая картошка приятно обжигала рот. Молоко было свежим и сладким. Старик гремел во дворе телегой.

— Н-но, балуй!— ворчал он на лошадь.— Невоен­ная, приказу не понимаешь, дура!

Молодые женщины были услужливы, но молча­ливы. Старуха же говорила безумолку и с первых же слов не преминула сообщить, что фамилия им Жерносеки, что две молодки — ее снохи, мальчик — внучек, а девочка — последышек.

— Ты, милый, не сумлевайся,— говорила она лас­ково, — у нас с тобой худа не приключится: когда надо, то и приходи, поаккуратнее только, чтобы народ не видел. А то ведь всякие люди бывают. — Она рас­сказала, что старший сын ее до немцев был председа­телем колхоза в деревне Рудня, а теперь в Стайске бригадиром. — В Рудню фашисты чуть не каждый день наезжают и полиция тоже. И к нам иногда за­глядывают, однако ночевать тут опасаются. На Крас­ной Луке всего два семейства живет, народ хороший!

Старик вернулся весь в поту от непривычной спешки. Я пошарил в карманах, достал каким-то чу­дом уцелевшие два куска сахару и отдал их детям. Хозяйка помогла мне доплестись до подводы. Побла­годарив ее коснеющим языком, я пластом свалился в телегу.

Пока телега подпрыгивала на бревенчатых клад­ках вблизи деревни, я бодрствовал, но как только мы въехали в дремучий лес, все сместилось в моем созна­нии. Я бредил с открытыми глазами. Лес казался мне населенным партизанами. Ночные крики птиц я при­нимал за сигналы и пытался отвечать на них свистом. Старик опасливо поворачивался ко мне, заводил раз­говор, стараясь вернуть меня к действительности. Внезапно лошадь стала.

— Приехали.

Я недоверчиво оглянулся. Посреди полянки выси­лась большая изба, в ней светился огонек. Старик вызвал из хаты молодого мужчину, и вдвоем они взя­ли меня под руки, ввели в хату и усадили на лавку. Прямо передо мной выступала из темноты большая беленая печь, дальше все тонуло во мраке. Какие-то мужчины и женщины появлялись из этого мрака, разглядывали меня и снова исчезали. Мне чудилось, что все они партизаны, и я спросил: нет ли кого у них из людей, подобных мне Люди молча и, как я по­нял, значительно переглянулись. Я попросил помочь мне взобраться на печку; чьи-то ловкие руки быстро постлали постель, кто-то подсадил меня. Последнее, что мелькнуло в сознании, — сунуть маузер под по­душку.

Когда я проснулся, было уже почти совсем светло. Голова была ясная, тело легкое. Вся сложность моего положения возникла передо мной совершенно отчет­ливо. Мне стало очевидно, что мои люди еще не мог­ли прибыть сюда, но надежда встретить их никогда еще не была так сильна, как в это утро.

Здоровый и бодрый, я легко спрыгнул с печки и попросил умыться Человек пять окружило меня да вдвое больше высыпало из другой половины хаты. Мужчин среди них было только двое, остальные — женщины, подростки, дети мал мала меньше. Мне на­перебой бросились подавать воду, накрыли стол, при­тащили кипящий самовар. Я вспомнил, что у меня осталось полплитки шоколаду, нашел его и разделил детям. Ребятишки облепили меня со всех сторон. Впервые со времени приземления я позавтракал честь - честью, спокойно, за столом. Горячая картошка и све­жий ржаной хлеб показались мне необычайно вкус­ными. После завтрака все, семьей, весело провожали меня в дорогу, совали мне в рюкзак хлеб и картошку, желали доброго пути. Я их благодарил за проявлен­ные ко мне заботу и содействие. Они были рады слу­чаю встретиться с человеком из Москвы, гордились тем доверием, которое я им оказал.

Один из двух мужчин-хозяев, Андрей Кулундук, взялся проводить меня. Мне понравились его откры­тое лицо и внимательный взгляд. Мы с ним пошли потихоньку лесом, минут через двадцать я предложил ему присесть покурить. Опустившись на корточки и истово раскуривая цыгарку, он мне рассказал о Березинском охотничьем заповеднике, в котором мы нахо­дились, о самом себе и своем товарище — сторожах заповедника. Сообщил, что гитлеровцы уже два раза вызывали его в волость — выспрашивали о парти­занах.

— Вы не опасайтесь, я вас не подведу, — сказал при этом Андрей, посмотрев мне прямо в глаза, и я подумал: «Наш человек».— А вот в разговоре вам надо бы и поосторожнее быть,— сказал он тихо, слов­но стесняясь делать мне такое замечание.

Я и сам чувствовал себя неловко за вчерашнее свое состояние, но объяснять причины не хотел, а ска­зал только, что это был случай исключительный и больше он не повторится.

— Мне уж теперь и самому ясно. Вижу, что вы за человек,— признался Андрей и совсем смутился.— Мы ведь сразу-то не сообразили, а потом все поняли.

Жизнь научила меня ценить людей не по внешно­сти и не по положению, а по искренности и прямоте. Я смело спросил Андрея, не видал ли он в этих ме­стах людей вроде меня.

— Нет,— ответил он.— А коли появятся — меня не минуют.

Только потом я убедился, что в том лесу по утрам слышен человеческий голос на километры. Звук топо­ра, дым костра, даже запах нельзя было укрыть от лесников. Мы распрощались, и я направился к услов­ленным пунктам сбора. Теперь мне было ясно, что мои люди раньше меня не могли сюда попасть пото­му, что остальные машины летели позади флагман­ского самолета. А когда началась выброска, то на обратный путь оставалось темного времени всего лишь два часа.

* * *

Я шел лесом.

Места кругом были поистине прекрасные. Высокие, не в обхват сосны уходили верхушками в бездонное небо. Под ними стелились мягкие мхи. Как любил я прежде бродить среди дикой природы! Теперь одино­чество давило меня многопудовым грузом, День вы­дался солнечный и на редкость тихий. На песчаных тропах отчетливо виднелись отпечатки лап лесных птиц и зверей. И ни малейших признаков человека! Все же я вынул манок и дал условленный сигнал, но только шорох крыльев встревоженных птиц да эхо были мне безрадостным ответом.

Вышел на заброшенный хутор. Постройки зияли пустыми проемами окон. Здесь можно было устроить зимовку для отряда, но я отогнал эти праздные мыс­ли: ведь людей со мною не было, и найду ли я их? — об этом можно было только гадать. Подал сигнал свистком рябчика Мне ответили из кустарника двумя свистками, Измученный бесплодными поисками, я не поверил себе. Подумал, что это обман слуха. Дал еще свисток, мне ответили три, Сомнений больше не было: здесь мои люди! Не задумываясь, я бросился в ку­старник, Там не оказалось никого. Я повторил сигнал. Позади меня раздались два свистка. Бросился назад, но и там никого не было Теряя голову, свистнул еще и услышал в ответ три свистка с соседнего дере­ва. Поднял глаза: на суку сидела маленькая серая птичка величиной с воробья и, скосив голову, как бы прислушиваясь, смотрела на меня черными бусинками глаз. От горечи обиды у меня захолодело сердце. Я зашел в густой ельничек и прилег. Хотелось пораз­мыслить, что делать дальше. «Может быть, мне ос­таться здссь и ждать? По ночам разводить костры — давать сигналы нашим самолетам. В Москве ведь знают эту точку сбора. Может быть, прилетят... А если нет? И буду здесь сидеть один в бездействии…»— пронеслось у меня в голове. Я поднялся и зашагал на восток лесом, поближе к местам выброски...

Так я бродил по лесам и болотам — обросший, грязный, мокрый и голодный, И который уж день — счет потерял.. Спал в стогах, зарывшись в сено, или, вспугнув зайца, устраивался на его лежке, зная из практики, что заяц выбирает себе место там, где че­ловек бывает очень редко. Далеко обходил деревни, занятые гитлеровцами. Но однажды не было сил кру­жить, и я прошел при свете первых лучей солнца деревенской улицей. Со стен и заборов, с каждого фашистского плаката на меня глядели отвратительные рожи гитлеровцев, Я шел и думал: не окликнул бы кто, не остановили бы!

Хотелось взглянуть на людей, подавленных наше­ствием врага, с ними мне предстояло работать, Но улица в этот час была пустынной. Как я узнал потом, это была деревня Рудия, в которой гитлеровцы бы­вали каждый день.

Сколько раз в эти дни я возвращался к одной и той же тревожной думе: найду ли своих людей до на­ступления зимы? И надолго ли хватит моих сил и нервов на эти ночные блуждания и одиночество? Я вспомнил, как добивался отправки меня в тыл врага. О своем плане добиваться вылета за линию фронта я ни с кем в институте не разговаривал, чтобы не выслушивать возражений против окончательно при­нятого мной решения, Обычно мне не легко отказать­ся от того, что я задумал и решил, даже в том случае, когда пересмотреть решение было бы целесообразно. А когда сделаешь что-нибудь, то видишь — сделать можно было лучше и быстрей.

А нервы были напряжены до предела. В какую-то ночь своих скитаний, перед рассветом, я выбрался из одной деревни, так и не решившись постучать в ка­кую-нибудь хату и попросить пищи. Подойдя к опуш­ке леса, я услышал за собой равномерный топот ло­шадей, Так ходят иноходцы под опытными всадника­ми. «Кавалеристы!» — было первой мыслью Но откуда они могли взяться в такой глуши в такую пору? Я отошел в сторонку от дороги и залег в лож­бинке. В нескольких метрах от меня проплыли две тени. Это была пара лосей. Я тихонько шикнул. Жи­вотные ринулись в чащу и исчезли.

Светало, А я не знал, где нахожусь. Решив не до­водить себя до изнурения, я уже начал было присмат­ривать местечко, где можно было бы часок-другой отдохнуть, когда со стороны Лепеля до меня донесся грохот взрыва, от которого дрогнула почва, За ним последовали более слабые взрывы, в одиночку и нестройными очередями, наподобие боевой стрельбы зенитных орудий. Что могли означать эти взрывы здесь, в глухом тылу? По-видимому, горел артилле­рийский склад. Может быть, он подожжен советским человеком? От этой догадки стало легче на душе. Я выбрал место, в котором в куче лежало несколько сваленных буреломом елей, и, укрывшись под их вет­вистыми вершинами, уснул.

Проснулся часа через три,— взрывы, хотя и более редкие, еще продолжались Думая о своих людях, — ведь склад могли подорвать и они,— пошел дальше. День был пасмурный, дул сильный ветер. Я шел ред­ким кустарником, погруженный в свои мысли, почти не глядя вперед. Внезапно, словно кто-то толкнул меня в грудь, остановился. Впереди, сквозь кусты, на дороге виднелось какое-то колесо. Это могла быть разбитая машина, которых там много стояло по обо­чинам дорог. Я присел и стал рассматривать машину сквозь ветви куста. Передо мной стоял немецкий воен­ный мотоцикл с прицепом. На нем был пулемет. Один солдат возился, отвинчивая баллон, другой стоял у сосны рядом с мотоциклом. Все вскипело во мне: впервые я увидел врага так близко, в каких-нибудь двух десятках шагов от себя. Я вынул маузер и взял на мушку стоявшего у сосны. Стрелять или воздер­жаться? Минута колебания — и я опустил оружие: партия послала меня не для таких пустяков. Я дол­жен найти своих людей и повести их на большие дела.

Прямо за дорогой начинался густой лес. Я поднял­ся, взял несколько вправо, стремительно перебежал дорогу и углубился в чащу леса.

Настороженные люди

Не найдя парашютистов своего отряда в районе Домжарицкого озера, я возвращался в места своих первых скитаний.

Стемнело, когда я пришел в Кажары и постучался к Зайцеву. Он встретил меня как старого знакомого, усадил за стол, жене сказал, чтобы поторопилась с самоваром и ужином. Сразу же, как только я спросил, что нового, предупредил: в Лукомле обосновались ка­ратели. Я попросил его отправить меня к Соломонову, чтобы еще раз проверить район своего приземления. Если моих людей нет на озере, то, следовательно, они остались где-нибудь в лесу, около Корниловки.

Когда я высказал такое предположение, Зайцев помолчал, а потом заговорил, глядя мимо меня, как бы в раздумье:

— Положим, я вас повезу в Корниловку, только ведь в Лукомле теперь мост охраняется и объехать его негде. Опасно для вас будет, очень рискованно... Ну, глядите сами, вам виднее. Будете настаивать — я повезу, конечно.

Он внезапно глянул мне в самые глаза, и я понял, что у него на мгновение явилось сомнение по отноше­нию ко мне и он напряженно думал, стараясь прове­рить меня по моему поведению. Как командир пара­шютного отряда я не мог пренебрегать опасностью. Мне следовало отказаться от ненужного риска, и я отказался. За ужином Зайцев рассказывал об извест­ных ему людях, которые могли помочь мне в поисках людей моего отряда.

Из всех названных Зайцевым лиц я выбрал Фи­липпа Садовского, члена партии, бывшего председате­ля Сорочинского сельсовета. К нему я и решил ехать немедленно.

Был тихий, теплый, пасмурный вечер, когда мы вы­шли из дома. Подвода угадывалась в темноте лишь по скрипу колес и беспокойному пофыркиванию лошади.

— Ты поезжай вперед,— тихо сказал Зайцев Кон­драту Алексеичу,— а мы следом за тобой — немного пройдемся.

Зайцеву явно не хотелось расставаться со мной, не высказавши всего, что лежало у него на душе Может быть, он стыдился своих подозрений и боялся, что обидел меня, а может быть, хотел сообщить еще что- нибудь нужное, но не решался сразу сказать.

— Что ж, пойдем, — охотно согласился я, и мы пошли через высохшее болото, глухим, заросшим тра­вой проселком, следом за тарахтевшей телегой.

— Вот, товарищ дорогой,— взволнованно начал Зайцев, и я услышал, как он вздохнул в темноте, — идем мы по нашей земле, а гитлеровцы считают, что теперь это их земля. Эту тропку дед мой протаптывал, и отец по ней ходил. А вон те две березки, — он указал на высокие тонкие стволы, белевшие в темно­те,— на моих глазах выросли. Лет десять назад они ниже моего роста были, я тут еще веники ломал. А теперь все наше объявлено вне закона. Ну и вот, что­бы я, русский советский человек, дал подписку рабо­тать на оккупантов? Да ведь это легче голову в бою сложить, чем жить по фашистскому закону. Собирай­те вы скорее ваш отряд, устраивайтесь в лесу, а мы вас в колхозе всем обеспечим. А в случае чего и сами к вам подадимся... У меня вот зерно лежит — сжечь хотел...

— Жечь не нужно,— сказал я,— припрячьте, при­годится.

— И то — спрячу. И скот найдется, все найдется, все будет, только начинайте, начинайте скорей. Душа не терпит!

И из того, как Зайцев говорил со мной, я понял, что у него по отношению ко мне не осталось никаких сомнений, как не было их больше и у меня. Помог этому простой советский гражданин — дедушка Кон­драт, теперь наш общий друг, а при необходимости верный соратник.

Он взял мою руку: «Буду ждать вас, прощайте!», крепко пожал ее и скрылся в темноте, прежде чем я успел что-либо ответить на его горячие, взволнован­ные слова.

У меня стало тепло на душе. Я бегом догнал под­воду, вспрыгнул в телегу, нащупал руку дедушки Кондрата и крепко пожал ее.

— Как, Алексеевич, о моих здесь ничего не слы­хали?

— В гестапо тут всех полициантов созывали и там болтали, что парашютистов ваших переловили вместе с вами и отправили в какой-то лагерь. Но только кто же им поверит, если всем известно, что вы пока живы и здоровы.

— Откуда же в гестапо знают обо мне?

— Знают, дружок, да еще как знают. Поймали, говорят, вместе с ихним носатым, лысым стариком — командиром, который тут ходил по деревням, разыски­вал своих парашютистов. Один гестаповец даже по­казывал такой, как ваш, ящик, в котором носите вы свой револьвер.

— Вот мерзавцы! — произнес я невольно.

— Знамо мерзавцы, а то кто же. Они по деревням разослали вроде каких-то нищих или отпущенных аре­стантов, и задание им одно — отыскивать парашюти­стов и в первую голову вас. Так что вы будьте осто­рожны.

Мы ехали больше часа, а дед мой говорил и гово­рил, посвящая меня во все подробности тактики ок­купантов.

— Алексеевич, скоро рассвет, надо поторопиться,— сказал я, посмотрев на часы. Мой спутник хлестнул лошадь, и мы покатили по мягкой дороге, слегка под­прыгивая на кочках.

К рассвету мы добрались до Сорочина. Было еще темно, когда подвода остановилась у дома Садовско­го. Окна были занавешены, в доме горел свет, но мне долго не отпирали дверь. Когда я вошел, за столом, в красном углу, сидела миловидная женщина лет тридцати, руки праздно лежали перед ней на скатер­ти, и у нее был такой вид, словно она в этот ранний предрассветный час пришла в гости.

— Здравствуйте! — сказал я.

— Здравствуйте,— ответила женщина и не шелох­нулась.