Приключения макса клаузена 4 страница

Да, он должен был любой ценой подняться над уров­нем среднего немецкого корреспондента, стать политиче­ским оракулом, вознестись над всеми. Он руководствовал­ся советами одного старинного дипломата: дипломат должен изучать историю и мемуарную литературу, знать порядки и обычаи за границей и разбираться в том, где находится действительный источник власти в той или иной стране. «Все это приводило к следующему естествен­ному выводу: необходимо постоянно глубоко анализиро­вать, изучать проблемы Японии. Окажись я не способен точно анализировать обстановку, я потерял бы всякое ува­жение своих японских помощников. Без должного автори­тета и достаточной эрудиции я не смог бы занимать столь прочное положение в германском посольстве.

Именно по этим причинам, приехав в Японию, я за­нялся доскональным изучением японских проблем». Он работал как одержимый. Всем казалось, что у Зорге нездо­ровый вид от чрезмерного увлечения приемами, обедами, ужинами, возлияниями в узком кругу. А на самом деле он трудился день и ночь, задыхался от нехватки времени. Он организовал переводы различных книг по истории Японии, систематически заказывал выборочные переводы из ряда журналов, собирал в свою библиотеку все, что можно было достать из японских изданий на иностранных языках, лучшие труды о Дальнем Востоке, а также основ­ные произведения японской классической литературы. «Я вникал в подробности правления императрицы Дзингу, набегов японских пиратов, изучал эпоху сёгуна Хидэёси... Освоение проблем древней Японии помогло разобраться в экономических и политических проблемах современной Японии». Историю международных отношений он считал отправной точкой для прогнозов на целые периоды; не зная этих отношений, трудно судить о внешнеполитиче­ском курсе того или иного государства в настоящее время и невозможно предсказать будущее.

Но никакие книги и статьи не могут заменить непо­средственного восприятия. Зорге использовал любую воз­можность ближе познакомиться со страной и ее народом. Он любил Японию, и все здесь будило в нем жгучий ин­терес. Он оставался исследователем всегда: и во время воскресных прогулок с Оттами или же с фрейлейн Гааз в окрестности столицы, и тогда, когда разъезжал по горо­дам разных префектур. Он знакомился с состоянием уро­жая риса в разные времена года и в разных местах, наблюдал за жизнью рабочих судостроительных верфей Кобе, отдавал должное искусству ткачей и гончаров Кио­то, колесил по побережью Японского моря. «Я стремился познакомиться со страной, узнать людей, развить в себе интуицию, без которой невозможно познать страну...» У него была система. Начав с подробного изучения зе­мельного вопроса, он перешел к мелкой, затем к крупной промышленности, после чего рассчитывал заняться тяже­лой индустрией. Особенно пристально исследовал он со­циальное положение трудящихся.

Былая история страны застыла в древних скульпту­рах, в коллекциях гравюр, в храмовых ансамблях Нары и Киото, в сборниках «описаний земель и обычаев», в повестях-моногатари, в героических эпопеях-гунки, в эдоской прозе и драмах ёкёку. Перед Рихардом открылся целый мир, неизведанный, загадочный, овеянный легендами.

Иногда Зорге отправлялся в Киото – этот старинный исторический город, до сих пор сохранивший черты фео­дальной Японии. Здесь насчитывалось до тысячи древних буддийских и синтоистских храмов. Особенно привлекали огромные постройки из драгоценного темного дерева кейяки. Тут имелся свой «царь-колокол» высотой четыр­надцать метров, своя «оружейная палата», где хранились кривые двуручные мечи самураев, алебарды, луки и кол­чаны со стрелами, латы, покрытые черным лаком.

Часами в глубокой задумчивости бродил Зорге по ле­систым холмам Киото или же появлялся в Кашиваре, чтобы своими глазами увидеть могилу первого импера­тора Японии Зимму-Тенно.

Рядом с новой Японией, Японией заводских труб, электричек, кинотеатров, цепко держалась старая Япония. Япония бумажных домиков с раздвижными стенами, с обогревательными горшками-хибати, Япония темных хра­мов, прячущихся в горах, Япония гейш с красивыми при­ческами, словно из черного лакированного дерева, в кимо­но, оби и дзори – свой, не всегда понятный европейцу уклад, выработанный веками... У каждого почтенного японца рядом с телефоном и радиоприемником есть свя­щенный самурайский меч и белое кимоно с гербом рода; офицер, командующий танком, носит старый меч точно так же, как носили предки. Вот такой потомок самураев с восторгом расскажет вам, что в старину существовал обычай, по которому в вечер вручения меча воин отправ­лялся на окраину и «пробовал его остроту», отрубая го­лову первому встречному, а чтобы не пахло кровью, нати­рал свое оружие амброй.

Рихард обладал природным даром к перевоплощению. Теперь у него зародилось дерзкое желание перенять не только нравы и обычаи народа, но и его психологию, что­бы при случае, переодевшись в национальное платье, стать неотличимым от сотен других японцев. Упорно, методично совершенствовался он и в языке, стремясь улавливать тончайшие оттенки речи. Конечно же, он при­обрел кимоно, веер, научился одним росчерком рисовать аистов, перенимал жесты, учился «почтительно шипеть». Обзавелся маленькой металлической трубочкой на три затяжки, курительным ящиком. Это не было забавой. Он стремился разрушить грань отчужденности, какая неиз­бежно возникает при общении аборигена с иностранцем. Ему именно хотелось походить во всем на японца, чтобы во время длительных поездок по стране легче завоевывать симпатии простого люда. «В какую бы страну я ни приез­жал, я старался познать ее. Такова была моя цель, и осу­ществление ее доставляло мне радость. Особенно это касается Японии и Китая...»

Япония, Япония... Страна, некогда вынырнувшая из пучин океана. Страна дремлющих вулканов, криптомерий и кривых сосен. Страна, сочетающая в себе древнюю мудрость Китая и индустриальный размах Европы и Аме­рики. А там, у границы земель Кай и Соруги, Фудзияма вздымает к синему небу свою голову! Облака останавли­ваются в благоговейном изумлении, птицы не смеют взле­теть на эту высоту, где снега тают от огня, а раскаленные лавы гаснут подо льдом... Богоравный по величию Фуд­зияма...

Если в токийской ассоциации Рихарда вначале встре­тили сдержанно (здесь не любили немецких корреспон­дентов, считая их всех нацистами), то постепенно лед растаял. Рихард в политические споры не ввязывался, не рассуждал о «прошлогоднем снеге», так как помнил, что каждый человек в день говорит пятнадцать тысяч слов и не всегда нужно выполнять норму, дабы не прослыть бол­туном, не старался монополизировать беседу. Когда же просили высказать мнение, высказывал. Он обладал без­ошибочным политическим чутьем: всякий раз ставил сме­лые прогнозы, и прогнозы оказывались верными. Речь его отличалась лаконичностью, образностью. В нем было нечто, располагающее на откровенность, вызывающее невольное уважение. К его негромкому голосу стали при­слушиваться все чаще и чаще. Его статьи, до предела насыщенные познавательным материалом, размышления­ми над судьбами Японии, содержащие четкие политиче­ские выводы, заметили сразу же не только в Германии, но и в других странах. Все поняли, что на журналист­ском небосводе вспыхнула новая звезда. Тогда-то к Зорге и потянулись, стремясь выудить у него что-нибудь для себя: ведь этот удивительный человек был прямо-таки на­пичкан ценнейшей информацией! Рихард с щедростью талантливого человека охотно делился своими познания­ми. Пресс-атташе Вайзе мог с гордостью повсюду расска­зывать, что только благодаря его, Вайзе, заботам Рихард смог так быстро подняться... Зорге охотно поддерживал эту версию.

Газеты, в том числе и «Франкфуртер цейтунг», читали также и в германском посольстве в Токио. Особенно вни­мательно перечитывал статьи Зорге посол Герберт фон Дирксен. Посол был достаточно умен, чтобы не завидо­вать таланту Зорге, но фон Дирксена поражали эруди­ция журналиста, его осведомленность по всем вопро­сам, умение заглядывать вперед, обобщать и делать вы­воды.

По существующим взглядам, посол всегда должен быть главным источником информации, а также толкователем политической обстановки, тенденций и настроений общественного мнения в той стране, где он аккредитован. От­четы посла учитываются правительством при определении своего политического курса; как говорил еще Демосфен, во власти посла воспользоваться удобными обстоятельства­ми, и, следовательно, в его руках отчасти власть над собы­тиями.

Посол – главный канал связи между правительствами обеих стран. А средство связи – отчеты, донесения.

Немецкая аккуратность требует, чтобы документация была в идеальном порядке. До сих пор Дирксену казалось, что он занят серьезным делом, регулярно посылая отчеты в Берлин, – отчеты представляли образец аккуратности, все было разбито по пунктикам, по параграфам. Но вско­ре Дирксен стал понимать, что там, в Берлине, о полити­ческом состоянии Японии отныне судят не по отчетам и докладам посольства, а по статьям вездесущего доктора Рихарда Зорге. Властью над событиями фон Дирксен не обладал. Конечно, государственному человеку фон Дирксену не приходится так тесно общаться с ино­странными газетчиками, забираться в японские министер­ства, как журналисту Зорге; Дирксен не может в такой степени быть информирован о местных интересах, на­строениях, о тех подводных камнях, среди которых ему как послу приходится волей-неволей маневрировать. Дирксен близко знаком с государственными людьми Япо­нии, но с японцами трудно разговаривать в доверительном тоне – никогда не знаешь, что у них на уме, даже иногда трудно оценить, каким влиянием пользуется каждый из них, и сложно быть посредником между ними и своим правительством. Дирксен причислял себя к старой школе дипломатов: он считал, что дипломатия – это искусство переговоров, и ничего более. Он отделял дипломатию от политики, говорил, что дипломат не должен заниматься политикой, он – инструмент своего правительства, и не­важно, кто стоит у власти. Он слишком большое значение придавал связям, был уверен, что исход важных перегово­ров во многом зависит от того, какие связи имеет и под­держивает посол во время своего пребывания на посту, в какой степени ему доверяют в той стране, где он находится, то есть посол должен знать, с кем имеет дело, чтобы заранее можно было оценить слабые и сильные стороны партнеров по переговорам, их надежность или же противоположные качества. Вот тут-то он и не мог сказать ни­чего определенного. Доверяют ли ему японцы? Связи но­сят строго официальный характер, душевного контакта нет и не может быть. За всеми сотрудниками посольства да и за самим послом неотступно следит японская поли­ция. И вообще находиться в этой стране – проклятие. Иногда Дирксена охватывало ощущение собственной не­нужности, он начинал чувствовать себя незначительным, сосланным в эту нелепую Японию, где живешь, словно в парной бане, и из которой, по-видимому, никогда не вы­браться. Если бы удалось обратить внимание рейхсканц­лера или хотя бы министра иностранных дел Нейрата на свою особу, вот уж тогда...

И фон Дирксен неизбежно пришел к мысли, к которой с самого начала подводил его Зорге: при составлении от­четов в Берлин консультироваться с компетентным чело­веком! Таким компетентным человеком в вопросах внут­реннего положения Японии был Зорге. И никто иной. Посол имеет право консультироваться с любыми осведом­ленными людьми – в этом нет ничего предосудительного. Хорошей сети осведомителей Дирксену так и не удалось создать. Нельзя же всерьез полагаться на информацию такого работника, как Эйген Отт!

В немецкой колонии, а также в посольстве неожиданно открыли, что у них под боком живет талантливый жур­налист; многие помнили, что «Франкфуртер цейтунг» пользуется особым покровительством Геббельса. Если на Рихарда вначале смотрели с любопытством, как на этакий газетный феномен, то потом прониклись к нему симпа­тией, стали зазывать на обеды и ужины, каждый искал дружбы с ним. В посольстве он появлялся редко, просто для того, чтобы засвидетельствовать свое почтение чинов­никам и фрейлейн Гааз. И здесь он сделался желанным гостем. Ведь с ним никогда не было скучно. Он приносил с собой атмосферу большой жизни, и всем начинало ка­заться, что они, корпя в прокуренных комнатах, участвуют в событиях исторической важности. Так уж полу­чалось всякий раз: стоило Рихарду заглянуть в рабочую комнату фрейлейн Гааз, как сюда устремлялись все, кому хотелось переброситься парой фраз с корреспондентом, узнать последние новости, а возможно, нечего греха таить, и получить приглашение провести вечер в шумной жур­налистской компании. Подобные вечера, само собой, устраивались не в надоевшем немецком клубе, а на фоне японской экзотики, в «злачных» местах. Рихард пригла­шал охотно, ибо отлично знал: из всех категорий людей, проживающих за границей, наибольшей скупостью сла­вятся сотрудники посольств. Тут крылась некая загадка.

После долгих раздумий фон Дирксен, полагаясь на скромность Зорге, пригласил его в свой кабинет и наводя­щими вопросами сумел выудить ценную информацию. Корреспондент отвечал обстоятельно, с видимой охотой. Дирксен поблагодарил. Он намекнул, что и впредь станет прибегать к консультациям подобного рода. Корреспон­дент явно был польщен вниманием «государственного че­ловека». Фон Дирксен в совершенстве знал науку делать человеку приятное, заставляя его работать на себя. Отче­ты и доклады посла налились жизненными соками и на­конец-то были замечены Нейратом.

В посольстве обосновался мелкий хищник – помощник военного атташе подполковник Эйген Отт. Ему страстно хотелось поскорее сделаться атташе. Он мечтал о продви­жении, о блистательной карьере. Ему импонировали слова Гитлера, обращенные к дипломатам: «Я провожу поли­тику насилия, используя все средства, не заботясь о нрав­ственности и «кодексе чести». Умелый посол, когда нуж­но, не остановится перед подлогом или шулерством». Он строчил рапорты и донесения в Берлин. Но помощник военного атташе – мелкая сошка, и его рапорты, по-види­мому, лишь бегло просматривали, не придавая им особого значения. Он мог еще десять лет просидеть в помощниках. Да и кому из начальства нужны малосодержательные до­несения? Отт плохо владеет японским языком, вернее, совсем им не владеет; при составлении документов при­ходится довольствоваться тем, что дают сами японцы. А дают не щедро. Тут уж широко не размахнешься. Хит­рый, изворотливый карьерист Отт решил выбиться в боль­шие начальники любыми средствами. Все чаще Отт задер­живал взгляд своих водянистых глаз на лице Зорге: вот кто может все!.. Если даже сам посол прибегает к его консультациям... Фрау Отт посоветовала: «А почему бы тебе не обратиться за помощью к твоему другу Рихарду? Если хочешь, я поговорю с ним». Но помощник атташе, хоть и восхищался умом своей жены, на этот раз решил поговорить сам. За рюмкой шнапса он пожаловался на то, что теперь любой краснобай скорее может сделать карьеру, нежели честный служака, не умеющий красиво говорить. Рихард рассмеялся, а потом строго заметил, что всегда следует помнить слова Гесса о том, что если вете­раны партии даже не обладают способностями, это ком­пенсируется их горячим стремлением к деятельности в интересах национал-социалистского государства. Отт на­дулся. Он был по-своему неглуп и понимал, что всепрощение Гесса относится к нацистским рыцарям плаща и кинжала, ко всем тем подонкам, с которыми Отт не хотел себя смешивать. Из «человека первого сорта» ему хотелось превратиться в добротного чиновника министерства иностранных дел. Перспектива возвращения в задавлен­ную террором Германию его не прельщала. Прозябать на десятистепенных должностях?.. «На месте Дирксена я давно прогнал бы этого Вайзе и поставил на место пресс-атташе человека более достойного...» – сказал Отт. «А по­чему бы вам со временем не занять место Дирксена?» – отпарировал Рихард. Прямолинейный подполковник отве­чал: «Потому что Дирксена консультируют, а меня нет».

Зорге видел Отта насквозь. Кроме того, фрау Отт все-таки рассказала кое-что.

«Ну если дело только за этим, то я к вашим услу­гам», – произнес Рихард и протянул помощнику атташе руку.

Сперва Зорге консультировал. Но то, что в устах кор­респондента звучало весомо, в изложении подполковника выглядело бесцветно, он не умел обыденным идеям при­давать резонанс. Тогда Отт вытащил из портфеля сводки, схемы, таблицы, те документы, какие имеют гриф: «Сек­ретно», а на самом деле известны каждому мало-мальски искушенному в военном деле. Все это были пустячные тайны и никакого интереса для организации не представ­ляли. Зорге отмел дотошное перечисление мелочей, кото­рое в докладах помощника атташе занимало главное ме­сто и не столько проясняло, сколько запутывало общую картину; он наполнил донесение значимыми фактами: «молодое офицерство» и аракисты ведут себя беспокойно, партия сейюкай, связанная с военщиной, активизируется...

И произошло чудо: Отт получил первую благодарность из Берлина. Воодушевленный успехом, он прямо-таки на­сел на Зорге. И Рихард трудился. В адрес помощника атташе посыпались благодарности. А потом ему присвои­ли полковника. Рихард консультировал фон Дирксена, писал сводки и донесения за Отта, изучал историю и эко­номику Японии, собирал библиотеку. «Я взвалил на себя слишком много обязанностей. Мне приходилось одновременно заниматься деятельностью журналиста, работника германского посольства, вести исследовательскую работу и, наконец, продолжать свою секретную деятельность. Я страдал от хронического недостатка времени».

Зорге утверждал себя. И все-таки это были всего-на­всего первые шаги. Он еще не пользовался полным дове­рием Дирксена, посол только слушал, но ничего не гово­рил. Опытный, прожженный дипломат, он умел хранить государственную тайну. Он смотрел на Зорге лишь как на источник информации, и только. Отт вообще знал мало, и разведчику приходилось работать на них, не получая ничего взамен.

Это было трудное время и для Зорге, и для всей орга­низации – время упрочения. Рихард и Вукелич по-преж­нему присутствовали на пресс-конференциях в министер­стве иностранных дел Японии, в информационном бюро, их хорошо принимали в японских журналистских кру­гах. Бранко завязал близкие отношения с представителем агентства Рейтер Джемсом М. Коксом, имеющим свобод­ный доступ в британское посольство. Информация накап­ливалась из месяца в месяц. Поступала она и от япон­ских друзей. В апреле 1934 года представитель японского МИДа Амо заявил, что Япония считает себя единственно ответственной за поддержание порядка во всей Восточной Азии. Отныне Китай обязан обращаться за помощью толь­ко к Японии, и последняя категорически протестует про­тив стремления третьих держав оказывать какую-либо помощь Китаю. Заявление вызвало приток информации. В Европе назревали события, связанные с активизацией Германии. Многое просачивалось в посольства, находя­щиеся в Токио. Фашисты сосредоточили всю полноту го­сударственной власти и намеревались использовать ее в агрессивных целях; крупнейшие монополии непрерывно получали от гитлеровского правительства все возрастав­шие военные заказы. По сути, государственный аппарат уже перешел в подчинение военным концернам. «Ночь длинных ножей», убийство имперского министра Рема, массовые расстрелы без суда и следствия; Германия нарушила военные ограничения, установленные Версаль­ским договором, и ввела всеобщую воинскую повинность.

Всякая информация из Японии представляла ценность для Центра. Но неожиданно Зорге столкнулся с непред­виденной трудностью: Бернгард и Эрна хоть и соорудили свой громоздкий передатчик на квартире Бранко, но уста­новить связь с Центром долго не могли. Они оказались на редкость неумелыми специалистами. Они не выползали из импровизированной рубки целыми сутками, по-види­мому, нарушали все сроки пребывания в эфире, возможно, даже их засекли пеленгаторные станции, а связи не было. Потом они что-то переделывали, градуировали, руга­лись.

Рихард с горечью сожалел, что рядом нет Макса Клаузена, и, махнув на все рукой, в октябре 1934 года отпра­вился в Шанхай для встречи с курьером. Такая поездка не представляла бы собой ничего особенного, если бы не излишняя бдительность японской полиции: в любом ино­странце она видела разведчика. Рихарда могли даже под­вергнуть личному осмотру, а он вез при себе материалы, которые не должны были попадать в руки полиции. Но все обошлось.

Благополучно сошел он с парохода и, пройдясь по рю дю Консуля и улице Эдуарда III, свернул на рю Чупаосан. Рю Чупаосан – значит «Кровавая аллея». От нее до гавани – два квартала. Здесь царство матросов. Улица короткая – в длину всего сто тридцать шагов, в шири­ну – шестнадцать. Два огромных серых дома, где разме­щаются бары, кафе, кабаре, ночные рестораны «Роз-Мари», «Монте-Карло», «Фантазио» и так далее. Вечером здесь происходят кровавые побоища, в них участвуют сотни матросов со всех иностранных кораблей. Когда по­лиция бессильна что-либо сделать, вызывают войска. Днем «Кровавая аллея» дремлет. Зорге заходит в отель, встречает здесь незнакомого человека с желтым портфе­лем. У Рихарда точно такой же портфель. Они заговари­вают о погоде, обмениваются паролями, а затем портфе­лями. «Привет вам от товарищей и от Кати...» – произно­сит негромко незнакомец, будто бы спохватившись, кла­няется и уходит.

Зорге дня два разъезжает по Шанхаю, достает мате­риал для «Франкфуртер цейтунг», после чего возвращает­ся в Токио с кучей новостей. Письмо жены хотелось бы сохранить, перечитывать его всякий раз, когда становится тяжело, но это невозможно.

«Милая моя Катюша!.. Твои письма меня всегда ра­дуют, ведь так тяжело жить здесь без тебя. Да еще почти в течение года не иметь от тебя весточки, это тем более тяжело... Это грустно и, быть может, жестоко, как вообще наша разлука...»

Он переносится мыслями в Москву, и все, что вокруг, кажется диким, иллюзорным: ухмыляющаяся физиономия Отта, японская полиция, хранитель нацистских тайн су­хопарый Дирксен, игривая фрау Отт, званые обеды, прие­мы, фашистский угар в немецком клубе, так называемые «общие собрания», на которых Рихарда неизменно сажают в президиум. Стряхнуть бы этот бред, очутиться там, у Никитских ворот, бродить с Катей по вечерним московским улицам, а потом уснуть, уснуть спокойно, как все люди, дать отдых нервам, которые напряжены до предела вот уже почти два года...

Но это были только мечты. И разве мог он знать, что мечты скоро осуществятся...

ДОМОЙ, В МОСКВУ!

Зорге тяжело переносил япон­ский климат. Почти в каж­дом письме к жене он жалуется на жару и влажность. «Здесь сейчас ужасно жарко, почти невыносимо. Време­нами я иду к морю и плаваю, но особенного отдыха здесь нет»; «Что делаю я? Описать трудно. Надо много рабо­тать, и я очень утомляюсь. Особенно при теперешней жаркой погоде... Жара здесь невыносимая, собственно, не так жарко, как душно вследствие влажного воздуха. Как будто ты сидишь в теплице и обливаешься потом с утра до ночи»; «Теперь там у вас начинается зима, а я знаю, что ты зиму так не любишь, и у тебя, верно, плохое настроение. Но у вас зима, по крайней мере, внешне кра­сива, а здесь она выражается в дожде и влажном холоде, против чего плохо защищают и квартиры, ведь здесь жи­вут почти под открытым небом...».

Теплые морские течения приносили сырую жаркую погоду. Костюмы, белье приходится держать в железных чемоданах и сундучках. Прошло уже почти два года с тех пор, как Зорге высадился в Иокогамском порту, но орга­низм все не мог приспособиться к непривычным клима­тическим условиям. Рихард страдал, задыхался, постоян­но ощущал расслабленность, вялость. И лишь волевым усилием ему удавалось казаться бодрым, веселым, дея­тельным.

В начале апреля цвела вишня, на Токио словно опу­скалось розовое облако. В парке Уэно начинался «танец цветения вишни» – мияко одори. Сюда стекались толпы горожан в праздничных кимоно, с зонтиками, разноцвет­ными фонариками, на некоторых горожанах были травя­ные плащи.

Моросит дождь, но его никто не замечает. Улизнув от фрейлейн Гааз и всех своих посольских друзей, Зорге слоняется в толпе, прислушивается к говору, к печальным звукам сямисэнов, бормочет стихи Мотоори: «Если хо­чешь понять душу японца – взгляни на вишню, цвету­щую на солнце». Веселье здесь благопристойное, вежли­вое, и «танец цветения вишни» напоминает древнюю мистерию, а не шумное торжество, какое бывает на ули­цах и в парках Москвы. Заливаются бамбуковые флейты-сякухати, бренчат гитары, народ сгрудился у балаганов кукольников. Здешняя жизнь чужда Рихарду, но он хо­чет ее понять. И все же иногда наваливается безразли­чие, и Рихард ходит по аллеям, усаженным криптомериями, пальмами и вишневыми деревьями, просто так, чтобы обрести спокойствие духа. Он все чаще думает о Москве. Даже аккумулятору нужна периодическая подзарядка, а человеку тем более. Только бы очутиться каким угодно волшебством в Москве, дохнуть воздухом свободы, изба­виться хоть на несколько дней от этого миража, кошмара, который приходится называть жизнью; а уж потом, по­лучив зарядку, можно снова вести опасную игру...

Бернгард и Эрна наконец-то установили радиосвязь с Центром. Но связь какая-то неустойчивая. Сеансы очень часто срываются по неизвестным причинам. И эта нечет­кость порождает уныние, ощущение неопределенности. В одной из шифровок Зорге попросил прислать квалифи­цированного радиста, хотя бы Макса Клаузена, а Бернгарда и Эрну отозвать.

Откровенно говоря, он не очень-то был уверен, что Центр пойдет навстречу – менять уже легализовавшихся работников очень сложное дело. Но видно, и радисты Центра намучились, так как пришла радиограмма – Бернгард и Эрна отзываются в Москву. Обрадованные сверх меры, они немедленно покинули Токио. Мрачный Бернгард на прощание даже поблагодарил Рихарда. Даль­ше в радиограмме говорилось, что сам Зорге должен так­же выехать в Москву для инструктажа.

Когда Рихард читал текст, он невольно поймал себя на том, что у него дрожат пальцы. Показалось, что по­веяло свежим ветром. В Москву!..

Конечно, он не мог просто так: бросить все и укатить. Отъезд следовало подготовить, чтобы временная отлучка ни у кого не вызвала подозрений. И в его отсутствие орга­низация должна функционировать. Прежде чем уехать из Японии, ему пришлось связаться с Одзаки и Мияги, об­стоятельно поговорить с Вукеличем.

Зорге стал распространять слух, что собирается в Ев­ропу, так как контракт с «Франкфуртер цейтунг» исте­кает. Теперь можно будет заключить новый контракт на более выгодных условиях.

Эйген Отт заволновался: как некстати Зорге собрался в Германию! Отта только что назначили военным атта­ше. И все это благодаря помощи Рихарда. Отт страшился на первых же порах оказаться без поддержки корреспон­дента. Зорге заверил атташе, что в фатерланде долго не задержится. Версия ни у кого не вызвала подозрений. Отт надавал кучу адресов и телефонов своих штабных друзей в Берлине: Зорге обязательно должен познакомиться с ни­ми! Дирксен в свою очередь дал несколько поручений неофициального порядка. У посольских дам были свои по­ручения.

Зорге изнемогал от нетерпения, рвался в Иокогамский порт, но приходилось каждого внимательно выслушивать, улыбаться, помня завет де Кальера: дипломат должен иметь спокойный характер, быть способным добродушно переносить общество дураков. Отт, конечно же, затеял грандиозный пир, после чего вынудил Рихарда писать новое донесение. Друзья из токийской ассоциации реши­ли в свою очередь устроить вечер в честь отъезда «лю­бимца прессы». «Партай геноссен» из немецкого клуба последовали их примеру. Разумеется, целая орава прово­жала его на пароход. Фрау Отт даже прослезилась, а фрейлейн Гааз до тех пор стояла на причале, пока пароход, увозящий Рихарда, не скрылся за гори­зонтом.

Могучий океан поднял на свои плечи Рихарда. Синие прозрачные волны. Стаи летучих рыб неслись над водой. Рихард почти все время проводил на верхней палубе. Он знал здесь, в океане, каждый аттол, каждый островок – они были вехами на пути, который должен привести в конце концов в Москву. Вот высокая светлая четырех­гранная башня с часами в Гонолулу. Прямо на причале гаваянки с горячими глазами, в ожерельях из красных и белых цветов танцуют хулу. Но эта деланная экзотика не привлекает внимания Рихарда. Все надоело, все опротивело. Он больше не верит в экзотику. За внешним ве­сельем, за всеми этими гирляндами и венками скрывается нищета. Он-то насмотрелся на «экзотику» в Японии! Его трудно обмануть. Экзотика повсюду покупается за доллары. В Москву! Очиститься от «экзотики», не видеть человеческого унижения...

В Нью-Йорке поджидал курьер Центра. Вручил Зорге паспорт с советской визой. Путь в Москву был открыт!

И он увидел Москву, которую всегда любил неизъяс­нимой любовью. Даже там, в Германии, когда он не знал еще этого великого города, он уже любил его. Он знал Москву по рассказам матери, которая хоть и бывала в Москве проездом, но сохранила о ней самые живые воспо­минания. Мать так и не смогла освоиться в Берлине. Ее все время тянуло на родину, и эта тяга передалась Ри­харду. Мать всегда имела на него огромное влияние. Со­ветский Союз для молодого немецкого коммуниста рисо­вался обетованной землей. И когда он очутился впервые в Москве, то почувствовал, что вернулся домой.

Теперь он снова был в Москве, где сосредоточивался основной смысл его жизни, где жила его любимая, пре­красная Катя, где хранились его книги и рукописи, где от каждой улицы, от каждого сквера веяло чем-то вол­нующе знакомым, родным. Он представлял себя моряком, после долгих и опасных странствий вернувшимся к тихо­му очагу. Океанские бури позади. Люди... Их всех хочется обнять. Они свои, советские.

Москва... Всегда бурная, говорливая, зараженная эн­тузиазмом Москва. Знакомый бой курантов. И это рядом, вот здесь, перед тобой. Сколько раз доносился он сквозь эфирные ветры к Рихарду, склоненному над приемником в конспиративной квартире Вукелича...

Арбат, Никитские ворота, Нижне-Кисловский пере­улок... Рихард дома. Счастливые заплаканные глаза Кати, ее лицо (как он считал – «античное лицо»), косы, знако­мые руки...