Да и Кадифе не согласится Посредник

Ка выкурил сигарету, глядя из окна на улицу. Снег уже прекратился; на пустынных улицах, покрытых снегом, под бледным светом уличных фонарей повисла неподвижность, придававшая чувство покоя. Ка прекрасно знал, что чувство покоя, которое он ощущал, было связано скорее не с красотой снега, а с любовью и счастьем. И к тому же его успокаивало то, что здесь, в Турции, он был окружен множеством людей, похожих на него, подобных ему. И он был счастлив настолько, что признался себе в том, что это чувство покоя усиливается от чувства превосходства над этими людьми, которое ощущалось само собой, поскольку он приехал из Германии и из Стамбула.

В дверь постучали, и Ка был поражен, увидев перед собой Ипек.

– Я все время думаю о тебе, не могу уснуть, – сказала она, входя.

Ка сразу понял, что они будут любить друг друга до утра, не обращая внимания наТургут-бея. Иметь возможность обнимать Ипек, не испытывая до этого никакой боли от ожидания, – в это невозможно было поверить. Пока они были всю ночь близки, Ка понял, что существует некое место по ту сторону счастья и что ему самому не хватает его жизненного и любовного опыта, который был у него до того дня, чтобы чувствовать это пространство вне времени и вне страстной любви. Впервые в жизни он чувствовал себя настолько спокойно. Он забыл сексуальные образы, которые держал наготове в уголке своего сознания, когда прежде занимался любовью с женщинами, забыл желания, позаимствованные из порнографических журналов и фильмов. Пока он телом любил Ипек, он услышал в себе музыку, не зная раньше, что она скрыта у него внутри, и двигался в гармонии с ней. Он то и дело начинал дремать, видел, что бежит во сне, в котором царит райская атмосфера летних каникул, что он бессмертен, видел, что ест нескончаемое яблоко в падающем самолете, и, почувствовав пахнущую яблоком жаркую кожу Ипек, просыпался, с очень близкого расстояния в бледном желтоватом свете уличных фонарей и снежном свете, падающем с улицы, смотрел в глаза Ипек и, увидев, что женщина проснулась и безмолвно смотрит на него, чувствовал, что они лежат, словно два бок о бок отдыхающих кита на отмели, и замечал тогда, что их руки сплетены.

В тот миг, когда она проснулась, они встретились взглядами и Ипек сказала:

– Я поговорю с отцом. Я поеду с тобой в Германию. Ка не мог уснуть. Он просматривал всю свою жизнь, словно счастливый фильм.

В городе раздался взрыв. Кровать, комната, отель внезапно покачнулись. Издалека послышались звуки пулеметных выстрелов. Снег, укрывший город, смягчал шум. Они прижались друг к другу и молча стали ждать.

Позже, когда они проснулись, звуки выстрелов уже прекратились. Ка два раза вставал из жаркой постели и курил, ощущая на влажной от пота коже холодный как лед воздух, идущий от окна. В голову не приходило ни одного стихотворения. Он был счастлив так, как никогда в жизни.

Утром он проснулся от стука в дверь. Ипек рядом не было. Он не мог вспомнить, когда уснул в последний раз, о чем они в последний раз разговаривали с ней, когда прекратились звуки выстрелов,

В дверях стоял Джавит, работавший на ресепшн. Он сказал, что в отель пришел какой-то офицер, который сообщил, что Сунай Заим приглашает Ка в штаб, и сейчас ждет его внизу. Ка не стал торопиться и побрился.

Пустые улицы Карса показались ему еще более чарующими и красивыми, чем вчера утром. В верхней части проспекта Ататюрка, в одном месте он увидел дом, где была разбита дверь, выбиты стекла и весь фасад был в дырах и выбоинах.

В швейном ателье Сунай сказал, что в том доме был проведен теракт с участием террориста-смертника.

– Бедняга додумался по ошибке войти не сюда, а в один из домов в верхней части города, – сказал он. – Его разорвало на части. До сих пор не смогли понять, кто он – исламист или из РПК?

Ка видел в Сунае проявление той детской черты, свойственной известным актерам, слишком всерьез воспринимать роли, которые они играют. Он побрился и выглядел чистым, свежим и бодрым.

– Мы поймали Ладживерта, – сказал он, глядя в глаза Ка.

Ка интуитивно захотелось спрятать радость, которую принесла ему эта весть, но это не укрылось от взгляда Суная.

– Он плохой человек, – сказал он. – Совершенно ясно, что это он приказал убить директора педагогического института. С одной стороны, он рассказывает всем, что против самоубийств, а с другой стороны, организовывает глупых, несчастных парней, чтобы устраивать террористические атаки с участием смертников. Управление национальной безопасности уверено, что он приехал сюда со взрывчаткой, которой хватит, чтобы на воздух взлетел весь Карс! В ночь переворота он сделал так, что они потеряли его след. Спрятался так, что никто не знал. Тьт, конечно же, знаешь о том смешном собрании, которое вчера вечером было проведено в отеле "Азия".

Ка картинно покачал головой, словно они участвовали в какой-то пьесе.

– Моя задача в жизни вовсе не заключается в том, чтобы наказать этих преступников, радикалов и террористов, – сказал Сунай. – Есть пьеса, которую я мечтаю поставить уже много лет, и я сейчас здесь для этого. Есть один английский писатель по имени Томас Кид. Шекспир стащил своего «Гамлета» у него. Я открыл одну несправедливо забытую пьесу Кида под названием "Испанская трагедия". Эта пьеса о кровной обиде и кровной мести. Мы с Фундой уже пятнадцать лет ждем подходящего случая, чтобы сыграть ее.

Ка картинно поприветствовал Фунду Эсер, вошедшую в комнату, склонившись в три погибели, и увидел, что женщине, курившей сигарету через длинный мундштук, это понравилось. Ка даже не успел спросить, о чем пьеса, как муж с женой кратко рассказали о ней.

– Я упростил пьесу, чтобы она понравилась и была в назидание нашим людям, – сказал затем Сунай. – Когда мы будем ее играть завтра в Национальном театре, ее увидят зрители и весь Карс в прямой трансляции.

– Я бы тоже хотел посмотреть, – сказал Ка.

– Мы хотим, чтобы в пьесе играла и Кадифе… Фунда будет ее коварной соперницей… Кадифе выйдет на сцену с покрытой головой. А затем внезапно откроет перед всеми голову, восстав против глупых обычаев, ставших причиной кровной вражды. – Сунай сделал наигранное движение, словно с волнением скидывал с головы мнимый платок.

– Опять будут беспорядки! – сказал Ка.

– Об этом не беспокойся! Сейчас у нас есть военная сила.

– Да ведь и Кадифе не согласится, – сказал Ка.

– Мы знаем, что Кадифе влюблена в Ладживерта, – сказал Сунай. – Если Кадифе откроет голову, я сразу отпущу Ладживерта. Они вместе убегут куда-нибудь далеко и будут счастливы.

На лице Фунды Эсер появилось то покровительственное и нежное выражение, свойственное добросердечным тетушкам, радующимся за счастье сбежавших вместе молодых влюбленных из мелодраматических фильмов местного производства. Ка на какой-то миг представил себе, что женщина с той же любовью могла бы отнестись и к его отношениям с Ипек.

– И все же я сомневаюсь, что Кадифе сможет снять платок во время прямой трансляции, – сказал он потом.

– Мы подумали, что в создавшейся ситуации один ты сможешь ее убедить, – сказал Сунай. – Для нее заключить с нами сделку будет означать заключить сделку с самым большим дьяволом. Между тем она знает, что ты признаешь правоту девушек-самоубийц. И еще ты влюблен в ее старшую сестру.

– Нужно убедить не только Кадифе, но и Ладживерта. Но сначала нужно поговорить с Кадифе, – сказал Ка. Из головы у него никак не выходила простота и грубость фразы "И еще ты влюблен в ее сестру".

– Все это ты сделай так, как тебе хочется, – сказал Сунай. – Я предоставляю тебе различные полномочия и военную машину. Tы можешь заключить сделку и выдвинуть любые условия, как тебе хочется, от моего имени.

Наступило молчание. Сунай заметил, что Ка задумался.

– Я не хочу вмешиваться в это дело, – сказал Ка.

– Почему?

– Возможно, потому, что я трус. Я сейчас очень счастлив. Я не хочу становиться мишенью для сторонников введения шариата. Скажут, что этот атеистический тип устроил так, чтобы Кадифе открыла голову и чтобы студенты на это смотрели, и даже если я сбегу в Германию, однажды вечером они застрелят меня на улице.

– Сначала убьют меня, – с гордостью сказал Сунай. – Но мне понравилось и то, что ты сказал, что ты трус. И я тоже из трусов, поверь мне. В этой стране выживают только трусы. Но, как и все трусы, любой человек все время представляет себе, что однажды совершит что-нибудь героическое, не так ли?

– Я сейчас очень счастлив. Я вовсе не хочу быть героем. Мечта о героизме – утешение несчастливых людей. Вообще-то такие, как мы, либо убивают кого-нибудь, считая, что совершили героизм, либо убивают себя.

– Хорошо, но разве ты в глубине сознания не понимаешь, что это счастье долго не продлится? – упрямо спросил Сунай.

– Зачем мы пугаем нашего гостя? – спросила Фунда Эсер.

– Никакое счастье долго не длится, я знаю это, – сказал Ка осторожно. – Но я не собираюсь давать повод убить себя, совершая героический поступок из-за этой преждевременной вероятности стать несчастливым.

– Если ты не станешь в этом участвовать, то тебя убьют не в Германии, а здесь! Ты видел сегодняшнюю газету?

– Там пишут, что я сегодня умру? – спросил Ка, улыбаясь.

Сунай показал Ка последний номер городской газеты «Граница», который он видел вчера вечером.

– Безбожник в Карсе! – прочитала Фунда Эсер как в театре.

– Это вчерашнее первое издание, – сказал Ка уверенно. – Потом Сердар-бей решил сделать новый выпуск и исправить положение.

– Он не выполнил своего решения и утром распространил первое издание, – сказал Сунай. – Никогда нельзя доверять словам журналистов. Но мы тебя защитим. Сторонники введения шариата, которым не хватает сил, чтобы справится с военными, первым делом захотят убить атеиста, прислужника Запада.

– Это ты захотел, чтобы Сердар-бей написал эту статью? – спросил Ка.

Сунай бросил на него полный обиды взгляд, подняв брови и поджав губы, словно честный человек, которого оскорбили, а Ка заметил, что он очень счастлив оттого, что находится в положении сметливого политика, занимающегося мелкими интригами.

– Если ты дашь слово охранять меня до конца, то я буду посредником, – сказал Ка.

Сунай пообещал и, обняв, поздравил Ка с тем, что он вступил в ряды якобинцев, сказал, что два телохранителя никогда не будут отходить от Ка.

– Если понадобится, они тебя и от самого себя защитят! – добавил он с воодушевлением.

Они сели, чтобы поговорить о деталях посредничества и о том, что нужно сделать, чтобы убедить Кадифе, а также выпили ароматный утренний чай. Фунда Эсер была так рада, словно к театральной труппе примкнул знаменитый и блестящий актер. Сунай немного поговорил о силе "Испанской трагедии", но Ка совершенно об этом не думал, он смотрел на удивительный белый свет, лившийся с улицы из высокого окна швейного ателье.

Уходя из ателье, Ка увидел, что к нему приставили двух огромных вооруженных солдат, и испытал разочарование. Ему хотелось, чтобы по меньшей мере один из них был офицером либо шикарно одетым полицейским в штатском. Он видел однажды известного писателя, ко горый выступил на телевидении, сказав, что турецкий народ – дураки и что он вовсе не верит в ислам, а рядом с ним были шикарно одетые и подготовленные телохранители, которых в последние годы его жизни предоставили ему власти. Они не только несли его сумку, но и торжественно открывали дверь перед ним, что, как верил Ка, известный писатель-оппозиционер заслужил, а также держали его под руку на лестнице и ограждали его от слишком любопытных почитателей и врагов.

А солдаты, которые сидели рядом с Ка в военной машине, вели себя так, как будто они его не охраняют, а задержали.

Как только Ка вошел в отель, он вновь ощутил чувство счастья, охватившее всю его душу, и хотя ему захотелось немедленно увидеть Ипек, ему сначала нужно было найти какой-то способ поговорить с Кадифе наедине, поскольку скрывать что-то от Ипек означало, пусть и небольшое, но предательство их любви. Однако, встретив Ипек в холле, он забыл о своих намерениях.

– Ты красивее, чем я тебя помню! – сказал он, с восхищением глядя на Ипек. – Меня позвал Сунай, хочет, чтобы я был посредником.

– В чем?

– Вчера вечером был пойман Ладживерт! – сказал Ка. – Почему ты отворачиваешься: нам ничего не грозит. Да, Кадифе расстроится. Но что касается меня, это меня успокоило. – Он быстро рассказал ей о том, что слышал от Суная, и объяснил, что это был взрыв и звуки выстрелов, которые они слышали ночью. – Ты ушла утром, не разбудив меня. Не бойся, я разберусь с этим, никто не пострадает. Мы поедем во Франкфурт и будем счастливы. Ты поговорила с отцом?

Он сказал ей, что будет заключена сделка и для этого Сунай отправит его самого к Ладживерту, главным условием является, что он сначала поговорит с Кадифе. Чрезмерное беспокойство, которое он видел в глазах Ипек, означало, что она волнуется из-за него, и это ему понравилось.

– Через какое-то время я пришлю к тебе в комнату Кадифе, – сказала Ипек и ушла.

Поднявшись в комнату, он увидел, что постель застелили. Вещи, среди которых он вчера провел самую счастливую ночь в своей жизни, бледная лампа на треножнике, выцветшие занавески сейчас были в совершенно ином снежном свете и безмолвии, но он все еще мог вдыхать запах, оставшийся в комнате после ночи любви. Он бросился на кровать и, глядя в потолок, попытался понять, какие беды могут его постигнуть, если он не сможет убедить Кадифе и Ладживерта.

Как только вошла Кадифе, она сказала:

– Расскажи, что ты знаешь об аресте Ладживерта. Его мучили?

– Если бы его мучили, то меня бы к нему не отвели, – сказал Ка. – Скоро отведут. Его поймали после собрания в отеле, а больше я ничего не знаю.

Кадифе посмотрела из окна на улицу, на заснеженный проспект.

– Сейчас ты счастлив, а я теперь несчастлива, – сказала она. – Как все изменилось после нашей встречи в кладовой.

Ка вдруг вспомнил, как вчера после полудня они встречались в 217-м номере отеля и как перед выходом из комнаты Кадифе вытащила пистолет и раздела его, словно это был очень старый и сладкий миг, связывавший их друг с другом.

– Это не все, Кадифе, – сказал Ка. – Люди из окружения Суная убедили его в том, что Ладживерт замешан в убийстве директора педагогического института. В Карс даже прислали дело, в котором есть доказательства, что именно он убил в Измире телевизионного ведущего.

– Кто эти люди, которые окружают его?

– Несколько сотрудников Разведывательного управления в Карсе… И несколько военных, связанных с ними… Но Сунай не находится полностью под их влиянием. У него есть свои цели, связанные с искусством. Это его слова. Сегодня вечером он хочет сыграть одну пьесу в Национальном театре и дать тебе роль. Не кривись, слушай. Будет прямая трансляция по телевидению, будет смотреть весь Карс. Если ты согласишься сыграть, а Ладживерт убедит студентов лицея имамов-хатибов и они придут на спектакль, будут сидеть тихо, прилично, смотреть и хлопать там, где надо, Сунай тут же отпустит Ладживерта. Все будет забыто, никто не пострадает. Он послал меня в качестве посредника.

– Что за пьеса?

Ка рассказал об "Испанской трагедии" Томаса Кида и сказал, что Сунай предупредил, что изменил и адаптировал пьесу.

– Уже многие годы во время турне по Анатолии он адаптировал Корнеля, Шекспира и Брехта на свое усмотрение, соединяя пьесы с танцем живота и с неприличными песнями.

– Должно быть, во время прямой трансляции я буду женщиной, которую изнасилуют, чтобы началась кровная вражда.

– Нет. Ты будешь девушкой-мятежницей, которая, закрывая голову, как испанская дама, устает от кровной вражды и однажды, в момент гнева, сбрасывает свой платок.

– Здесь, для революционности, необходимо не снимать платок, а надеть его.

– Это пьеса, Кадифе. И ты сможешь снять платок, так как это спектакль.

– Я поняла, чего они хотят от меня. Даже если это и пьеса и даже если в пьесе будет пьеса, я не сниму платок.

– Послушай, Кадифе, через два дня снег прекратится, дороги откроются и осужденный в тюрьме попадет в руки безжалостных людей. И тогда ты не увидишь Ладживерта до конца своих дней. Ты подумала об этом?

– Я боюсь, что если подумаю, то соглашусь.

– К тому же под платок ты наденешь парик. Никто не увидит твоих волос.

– Если бы я собиралась надеть парик, я бы сделала это давно, как другие, чтобы попасть в институт.

– Сейчас вопрос не в том, чтобы сохранить чувство собственного достоинства при входе в институт. Ты сделаешь это для того, чтобы спасти Ладживерта.

– Интересно, а захочет ли Ладживерт, чтобы я устроила его освобождение, открыв голову?

– Захочет, – ответил Ка. – То, что ты откроешь голову, не нанесет вред чувству собственного достоинства Ладживерта. Потому что о ваших отношениях никто не знает.

По гневу в ее глазах он понял, что смог попасть в больное место Кадифе, и потом Ка увидел, что она странно улыбнулась, и испугался этого. Его охватил страх и ревность. Он боялся, что Кадифе скажет ему что-нибудь сокрушительное об Ипек.

– У нас немного времени, Кадифе, – сказал он, охваченный все тем же странным страхом. – Я знаю, что ты понимающая и умная девушка и сможешь с радостью выйти из этой ситуации. Я говорю тебе это как человек, многие годы живший жизнью политического ссыльного. Послушай меня: жизнь проживают не для принципов, а для того, чтобы быть счастливым.

– Но без принципов и веры никто не может быть счастлив, – сказала Кадифе.

– Верно. Но в таком тираническом государстве, как наше, где люди не имеют никакой цены, уничтожать себя ради того, во что веришь, – неразумно. Великие принципы, верования – все это для людей из богатых стран.

– Как раз наоборот. В бедной стране людям не за что ухватиться, кроме их веры.

Ка не сказал то, что подумал: "Но то, во что они верят, – неправда!" Он сказал:

– Но ты не из бедных, Кадифе. Ты приехала из Стамбула.

– И поэтому я поступлю согласно тому, во что верю. Я не могу внешне отрекаться от своей веры. Если я сниму платок, то сниму его по убеждению.

– Хорошо, что ты скажешь на это: никого не впустят в зрительный зап. Пусть жители Карса смотрят происходящее только по телевизору. Тогда камера сначала покажет, что ты в минуту гнева хватаешься рукой за платок. А затем мы сделаем монтаж и покажем со спины, как волосы открывает другая, похожая на тебя девушка.

– Это еще хитрее, чем надеть парик, – сказала Кадифе. – И в конце концов все подумают, что я сняла платок после военного переворота.

– Что важно? То, что предписывает религия, или то, что подумают все? Таким образом, получится, что ты ни разу не снимешь платок. А если тебя беспокоит, что скажут, когда все эти глупости закончатся, расскажем, что это был монтаж в фильме. Когда станет известно, что ты согласилась на все это, чтобы спасти Ладживерта, молодые люди из лицея имамов-хатибов почувствуют к тебе еще больше уважения.

– Ты когда-нибудь думал о том, что когда изо всех сил стараешься кого-либо убедить, – сказала Кадифе совершенно изменившимся тоном, – на самом деле говоришь то, во что никогда не верил сам?

– Может быть. Но сейчас мне так не кажется.

– И когда тебе в конце концов удастся уговорить этого человека, ты испытываешь чувство вины, что ты уговорил его, не так ли? Из-за того, что не оставил ему иного выхода.

– То, что ты видишь, – это не безвыходное положение для тебя, Кадифе. Ты, как умный человек, видишь, что больше ничего не остается делать. Люди, окружающие Суная, повесят Ладживерта, и рука у них не дрогнет, и ты не можешь на это согласиться.

– Скажем, я сняла перед всеми платок, приняла поражение. Откуда будет ясно, что они отпустили Ладживерта? Зачем мне верить словам этой власти?

– Ты права. Я поговорю с ними об этом.

– С кем и когда ты поговоришь?

– После того как увижусь с Ладживертом, я опять пойду к Сунаю.

Они оба помолчали некоторое время. Таким образом, стало совершенно ясно, что Кадифе приняла эти условия как есть. И все же Ка, чтобы убедиться в этом, посмотрел на часы, показывая их Кадифе.

– Ладживерт в руках НРУ или военных?

– Я не знаю. Но в любом случае особенной разницы нет.

– Военные могут и не пытать, – сказала Кадифе. Она немного помолчала. – Я хочу, чтобы ты отдал это ему. – Она протянула Ка красную пачку «Мальборо» и выполненную в стиле ретро зажигалку, инкрустированную перламутром. – Зажигалка моего отца. Ладживерту нравится прикуривать от нее.

Ка взял сигареты, а зажигалку не взял.

– Если я отдам ему зажигалку, Ладживерт поймет, что я заходил к тебе.

– Пусть поймет.

– Тогда он поймет, что мы разговаривали, и спросит о твоем решении. А между тем я не смогу ему сказать, что я сначала повидал тебя и что ты согласилась снять платок, чтобы спасти его.

– Из-за того, что он на это не согласится?

– Нет. Ладживерт умен и обладает здравым смыслом настолько, чтобы согласиться на то, чтобы ты сняла платок для его спасения, и ты знаешь об этом. Но с чем он не согласится – это с тем, что об этом спросили сначала не у него, а у тебя.

– Но это не только политический вопрос, это и вопрос человеческих отношений, связанных со мной. Ладживерт поймет это.

– Ты же знаешь, Кадифе, что даже если он и поймет, то захочет быть первым, кто примет решение. Он турецкий мужчина. И к тому же политический исламист. Я не могу пойти к нему и сказать: "Кадифе решила снять платок, чтобы тебя освободили". Он должен думать, что сам принял решение. Тогда я расскажу ему о предварительном решении снять платок, которое будет заключаться в том, что ты притворно наденешь парик, или о телевизионном монтаже. Он сразу же заставит себя поверить в то, что ты спасешь свое достоинство и что это будет выходом из ситуации. Он не может даже вообразить себе те темные места, где не совпадает твое понимание чести, не терпящее никакой фальши, с его практическим представлением о чести. Он вовсе не захочет услышать, что если ты снимешь платок, ты сделаешь это честно, не прикидываясь.

– Ты завидуешь Ладживерту, ты его ненавидишь, – сказала Кадифе. – Ты не хочешь даже считать его человеком. Ты как те люди светских взглядов, которые считают, что те, кто не европеизировался, примитивны, безнравственны, низший класс, и с помощью побоев пытаются сделать из них людей. Тебя обрадовало то, что я склоню голову перед военной силой, для того чтобы спасти Ладживерта. Ты даже не пытаешься спрятать этой аморальной радости. – В ее глазах была ненависть. – Раз уж по этому вопросу сначала должен принять решение Ладживерт, то почему ты, еще один турецкий мужчина, после Суная не пошел прямо к Ладживерту, а сначала пошел ко мне? Хочешь, я скажу? Потому что ты хотел сначала увидеть, как я по собственному желанию склоню голову. А это дало бы тебе превосходство перед Ладживертом, которого ты боишься.

– Правда, я боюсь Ладживерта. Но то, что ты сказала, несправедливо, Кадифе. Если бы я сначала пошел к Ладживерту и, как приказ, сообщил тебе его решение, чтобы ты сняла платок, ты бы не последовала этому его решению.

– Ты уже не посредник, ты человек, который сотрудничает с тиранами.

– Кадифе, я не верю ни во что, кроме необходимости без проблем уехать из этого города. И ты теперь ни во что не верь. Ты всему Карсу доказала, что ты умная, гордая и смелая. Как только мы выберемся отсюда, мы уедем с твоей сестрой во Франкфурт. Для того чтобы стать там счастливыми. Я говорю, делай то, что тебе нужно, чтобы быть счастливой. Вы с Ладживертом сможете жить весьма счастливо как политические ссыльные в каком-нибудь европейском городе, выбравшись отсюда. Я уверен, что и твой отец приедет следом. А для этого прежде всего тебе необходимо мне доверять.

Пока он говорил о счастье, слезы, переполнявшие глаза Кадифе, закапали ей на щеки. Улыбаясь так, что это пугало Ка, Кадифе быстро стерла слезы ладонью.

– Ты уверен, что моя сестра уедет из Карса?

– Уверен, – сказал Ка, хотя он вовсе не был уверен.

– Я не настаиваю, чтобы ты отдал зажигалку и чтобы ты сказал, что сначала видел меня, – сказала Кадифе надменно и снисходительно, как принцесса. – Но я хочу быть совершенно точно уверенной в том, что когда я сниму платок, Ладживерта отпустят. Гарантий Суная или какого-нибудь другого человека недостаточно. Все мы знаем турецкое государство.

– Ты очень умна, Кадифе. Ты – человек, который больше всех в Карсе заслуживает счастья! – сказал Ка. Вдруг ему захотелось сказать: "И еще Неджип заслуживал", но он тотчас об этом забыл. – И отдай мне зажигалку. Может быть, если будет удобно, я отдам ее Ладживерту. Доверься мне.

Когда Кадифе протягивала ему зажигалку, они неожиданно обнялись. В какой-то момент Ка с нежностью ощутил в своих руках тело Кадифе, более легкое и изящное, чем у ее сестры, и с трудом сдержался, чтобы не поцеловать ее. В тот же миг в дверь быстро постучали и он подумал: "Хорошо, что я сдержался".

В дверях стояла Ипек, она сказала, что приехала военная машина, чтобы забрать Ка. Чтобы понять, что происходит в комнате, она долго, мягко и задумчиво смотрела в глаза Ка и Кадифе. Ка вышел, не поцеловав ее. Обернувшись в конце коридора с чувством вины и победы, он увидел, что сестры обнялись.