Экскурс 1. Метод: по стопам Маркса 6 страница

2.3. Зачатки множества

вели не только к экономическому краху, но и породили бед­ственную политическую ситуацию, когда общественность не имеет возможности активно участвовать в управлении. Он даже выступал против реформ в рамках рузвельтовского «но­вого курса», потому что они шли недостаточно далеко: Дьюи пропагандировал не плановую экономику, а то, что можно назвать планирующей демократией¹²⁰. Иными словами, он настаивал на отделении политического от хозяйственного, чтобы произвести политическую реформу в духе прагматиз­ма. С точки зрения Дьюи, если хозяйственная сфера обречена на инструментальность (поскольку в промышленности эпохи модернити навык выступает лишь как тупое повторение), то в политической области коммуникация и сотрудничество спо­собны осуществить демократическое обещание, заложенное в прагматических понятиях привычки и общественного пове­дения. Таким образом, Дьюи демонстрирует как применимость прагматизма к политическим реформам эпохи модернити, так и его ограниченность этим периодом. Сегодня же следует ру­ководствоваться понятием производства и продуктивности об­щего, которое в равной мере распространяется с политики на экономику и все сферы биополитического производства. Про­дуктивность общего должна предопределить не просто рефор­му существующих социальных организмов, а их радикальную переработку в производящую плоть множества.

Впрочем, существуют многочисленные теории, в которых подобная трансформация прослеживается вплоть до условий постмодернити. Смысл этих теорий состоит в концептуаль­ном переходе от понятия привычки к представлению об испол­нении роли как ключевом моменте создания общности людей. Примеры дают феминистские и гомосексуальные теории пер-формативности (самовыражения человека через исполнение им некой роли), которыми отмечена антропологическая транс­формация эпохи постмодернити¹-¹. Новые теории о челове­ческом теле, возникшие в 1990-е годы, идут дальше старого изречения, согласно которому нам следует «помнить тело», поскольку игнорируя его и не признавая половых различий, как это традиционно имело место в философии и политике, ^мы содействуем восприятию мужского тела как нормы, увеко-

247Часть 2. Множество

вечивая и маскируя тем самым подчиненное положение жен­щин. Феминистскому отношению к телу свойственна неизбыв­ная противоречивость, так как, с одной стороны, тело есть сфера угнетения женщины, но, с другой стороны, особенности женского тела служат основой феминистской активности. Новые теории о теле как будто бы разрешают такой парадокс в той мере, в какой они действительно выступают против тела и за всеобщую перформативность социальной плоти, лишен­ной конкретных признаков пола . Здесь можно усмотреть не­кую связь с прагматизмом и его представлением о коллектив­ной социальной жизни. Джудит Батлер формулирует наибо­лее насыщенную и изощренную концепцию, направленную против тела, а также четко обрисовывает перформативный характер процесса самоутверждения человека. Батлер крити­кует естественническое представление о сексуальных разли­чиях, а именно - традиционную феминистскую концепцию, согласно которой тендер является социальным конструктом, тогда как пол обусловлен самой природой. Естественничес­кое толкование пола и социально-политического положения «женщины», по ее мнению, уводит на второй план различия между женщинами в плане расы и сексуальных предпочтений. В частности, такой подход подразумевает восприятие гетеро-сексуальности как нормы, что ущемляет права гомосексуалис­тов. Как поясняет Батлер, пол не натурален; не является тако­вым и наделенное полом тело «женщины». Скорее, подобно тендеру, пол и тело каждый день «исполняются» в качестве некой социальной роли, поскольку в повседневной жизни женщины демонстрируют женственность, а мужчины - маску­линность. Люди с нестандартным поведением представляют себя окружающим иначе и тем самым нарушают норму. Кри­тики обвиняют Батлер в том, что ее понимание тендерной перформативности наделяет индивидуального субъекта слиш­ком большой волей и автономией, как если бы каждый из нас мог решать каждое утро, какую роль исполнить в наступив­ший день. В ответ Батлер приходится вновь и вновь настаи­вать, что подобные представления ограничиваются как гру­зом исполнения прежних ролей, так и социальным взаимо­действием. Исполнение роли, как и привычка, не связано ни с

2.3. Зачатки множества

неизменной, непреложной природой, ни со спонтанной лич­ной свободой. Оно располагается между ними. Это своего рода совместное действо, основанное на сотрудничестве и обще­нии. Однако, в отличие от прагматического понимания при­вычки, гомосексуальная перформативность не привязана к воспроизводству или реформированию общественных орга­низмов эпохи модернити. Политическая значимость призна­ния того, что пол, наряду со всеми другими социальными при­знаками, ежедневно создается и постоянно воспроизводится в результате исполнения нами соответствующей роли, заклю­чается в том, что мы можем исполнять и нечто другое, разру­шив существующие общественные организмы и изобретя но­вые формы социума. Апология гомосексуализма и лесбийства -прекрасный пример подобного перформативного коллектив­ного проекта бунта и самоутверждения. В сущности, речь идет не о создании гомосексуальных идентичностей, а о ниспро­вержении логики идентичности как таковой. Не бывает не­правильных организмов, существует только необычная плоть, пребывающая в коммуникации и сотрудничестве в рамках социального поведения.

Еще один пример новой роли перформативности можно почерпнуть из лингвистических теорий, пытающихся постичь экономическую трансформацию постмодернити. Когда Дьюи имел дело с индустриальной парадигмой модернити, он счи­тал, что особенности фабричной работы противоположны де­мократическому обмену, а потому ведут к формированию мол­чаливой и пассивной публики. Однако ныне постфордистская практика и нематериальная парадигма производства воспри­нимают перформативность, коммуникацию и сотрудничество как свои основные характеристики. Исполнение роли обер­нулось трудом¹²². Каждый вид труда, ведущий к производству нематериального блага, такого как взаимоотношения или эмо­ции, решение проблем или предоставление информации, от организации продаж до финансовых услуг, в сущности явля­ются своего рода исполнительством: товаром стала деятель­ность как таковая. В экономическом плане очевидно, что всем обсуждениям привычки и исполнения нужно придать смысл ^с°вершения или делания, связав их с творческими способнос-

249Часть 2. Множество

тями субъекта труда. Паоло Вирно верно ухватил природу этой новой парадигмы хозяйствования, использовав понятие «лин­гвистического исполнения» и в качестве метафоры, и как ме-тоним для новых аспектов современного производства. По его словам, если фабричный труд безмолвен, то нематериальный -говорлив и общителен. Он часто предполагает лингвистичес­кие, коммуникационные и эмоциональные навыки. Если рас­суждать шире, то у него те же главные характеристики, что и у лингвистического исполнения. Прежде всего, язык всегда производится совместно: он никогда не бывает продуктом, созданным индивидуально. Напротив, его всегда порождает «языковое сообщество», находящееся в общении и сотрудни­чающее. Во-вторых, в меняющихся условиях лингвистическо­го исполнение зависит от способности к привнесению нов­шеств, которые опираются на прежние практики и обычаи. Фабричный труд тяготел к специализации и фиксированным, четко установленным действиям, повторяемым на протяже­нии длительных периодов времени. Труд нематериальный требует способности к постоянной адаптации в новых усло­виях - гибкости и мобильности, о которых мы говорили выше -и к демонстрации хорошего исполнения роли в ситуации не­стабильности и неопределенности. Тут важно умение решать проблемы, завязывать взаимоотношения, генерировать идеи и так далее. Языковой дар, то есть данная от природы способ­ность говорить, тот неопределенный потенциал, который пред­шествует всякому конкретному высказыванию, согласно Вир­но, не только составляет важный компонент нематериального труда, но и является ключом к пониманию всех его форм. «Со­временная организация труда, - пишет Вирно, - мобилизует родовую человеческую лингвистическую способность. При выполнении бесчисленных задач и функций дело состоит не столько в знакомстве с определенным видом формулировок, сколько в обладании даром предлагать формулировки различ­ного рода; не столько в том, что конкретно сказано, сколько в чистой и простой способности говорения»¹²³. Связь, которую Вирно находит между лингвистической и хозяйственной пер-формативностью, вновь выводит на первый план тройствен­ное отношение к общему. Наша сила говорения базируется на

23. Зачатки множества

общем, то есть на разделяемом нами языке; каждый речевой акт создает нечто общее; наконец, само языковое действо со­вершается вместе - в диалоге и коммуникации. Эта тройствен­ная связь с общим, демонстрируемая языком, характерна для всего неовеществленного труда.

Нет необходимости особо говорить о том, что коллектив­ная жизнь, присущая процессу нематериального производства, еще не означает, будто мы уже пришли к свободному и демок­ратичному обществу. Как мы писали выше, сегодня эксплуа­тация непосредственно сказывается на поступках людей, по­скольку общее контролируется капиталом. Однако уже можно утверждать, что широкое распространение в нашем мире кол­лективной деятельности и ее исключительное экономическое значение для социума создают условия, делающие возможной стратегию формирования демократии, основанной на свобод­ном самовыражении и жизни в сообществе. Реализация такой возможности и станет проектом множества.

За пределами частного и общественного

Прежде чем двигаться дальше, нужно несколько конкре­тизировать философскую дискуссию о производстве общего, связав ее с правовой теорией и практикой. Право всегда было привилегированной сферой, в которой устанавливался и фик­сировался контроль над общим. Как мы убедились, взглянув на дело с философской точки зрения, производство общего обычно смещает традиционные границы между личностью и обществом, между субъективным и объективным, а также меж­ду частным и общественным. В правовой области, особенно если говорить об англоамериканской традиции, концепт об­щего издавна затушевывался понятиями публичного и част­ного, причем нынешние тенденции в юриспруденции еще оольше разъедают сферу распространения общего. С одной ^СТоР°ны, в последние годы мы наблюдали многочисленные изменения в юридической области, которые наращивают воз­можности социального контроля, разлагая «частные права» (именуемые «субъективными правами» согласно континенталь­ной традиции права, тогда как мы назвали бы их «правами

251Часть 2. Множество

личности»). Например, в Соединенных Штатах права женщин на легальный аборт и юридические права гомосексуалистов отстаивались и подкреплялись во имя частной жизни - на ос­новании утверждения, что соответствующие действия и ре­шения лежат вне публичной сферы и, таким образом, не под­лежат правительственному контролю. Силы, выступающие против абортов и прав сексуальных меньшинств, противосто­ят неприкосновенности частной жизни и направлены против ее защиты. Помимо всего прочего, нападки на частную сферу многократно усилились с началом войны против терроризма. Законодательство Соединенных Штатов, в частности т. н. PATRIOT Act*, заметно расширило компетенцию правитель­ства в деле надзора за собственными и иностранными гражда­нами. То же самое произошло и в Европе. Кроме того, новые возможности для наблюдения возникли с появлением пере­довых технологических систем, таких как «Эшелон», представ­ляющий собой секретный план разведывательных ведомств США и других правительств по мониторингу всемирной элек­тронной связи, включая телефонные, электронные и спутни­ковые каналы. Все это ломает ту черту, которая отделяет и ограждает сферу частной жизни. Фактически, если следовать логике борьбы с терроризмом и противодействия мятежам, то, коль скоро безопасность должна, в конечном счете, возоб­ладать над всем остальным, ничего «приватного», в сущности, не остается. Безопасность - это абсолютная неизбежность для общего или, на самом-то деле, это извращение, из-за которого ко всему общему относятся как к объекту контроля.

С другой стороны, мы уже приводили примеры из эконо­мической области, касающиеся юридических нападок на пуб­личную сферу. Приватизация является центральным звеном неолиберальной идеологии, определяющим стратегию круп­нейших держав, заправляющих мировой экономикой. В це-

2.3. Зачатки множества

USA PATRIOT Act - антитеррористический закон, принятый в США после траги­ческий событий 11 сентября 2001 года и продленный в 2005 году. Обычно его назва­ние переводится на русский язык как Патриотический акт или Акт о патриотизме. Если быть более точным, то речь идет об аббревиатуре, которая расшифровывается как «Uniting and Strengthening America by Providing Appropriate Tools Required to Intercept and Obstruct Terrorism» («Объединим и укрепим Америку путем создания необходимых средств для пресечения и искоренения терроризма). - Прим. ред.

лом то «публичное», что приватизируется в согласии с неоли­берализмом, - это собственность и предприятия, прежде на­ходившиеся под контролем государства, начиная с железных дорог и тюрем и заканчивая парковыми насаждениями. В этой главе мы уже обсуждали широкое проникновение частной собственности в сферы жизни, прежде находившиеся в кол­лективном владении, которое осуществлялось через системы патентов, защиты авторских прав и с помощью иных право­вых инструментов. Порой, доводя такую логику до крайнос­ти, экономисты заявляют даже, будто каждая полезная вещь должна находиться в частной собственности ради максимиза­ции ее продуктивного использования. Другими словами, в общественном плане тенденция состоит в том, чтобы все сде­лать публичным, то есть открыть для правительственного на­блюдения и контроля; в то же время в экономическом плане дело идет к приватизации и подчинению всего и вся праву частной собственности.

Нам не понять эту ситуацию, если не разобраться в пута­нице, вызванной терминологическими особенностями. Счи­тается, что к «частному» относятся права и свободы социальных субъектов наряду с правами частной собственности, вследствие чего разница между тем и другим стирается. Такая ошибка проистекает из идеологии «собственнического индивидуализ­ма», присущей нынешней теории права, в особенности в ее англоамериканском варианте. Согласно такой идеологии, вся­кий аспект или атрибут субъекта, начиная с его интересов и желаний и заканчивая его душой, считается «достоянием», которым личность владеет, что ограничивает грани субъек­тивности исключительно экономическими пределами¹²⁴. То есть понятие «частного» способно смешать в кучу все наши «пожитки», как субъективные, так и материальные. Но и по­нятие «публичного» скрадывает важное различие между госу­дарственным контролем и тем, чем владеют и управляют со­вместно. Нам нужно перейти к разработке альтернативной правовой стратегии и соответствующих ей рамок: к такой кон­цептуализации личной жизни, которая выражает единичность социальных субъектов (а не частной собственности). Требует­ся также такое понимание публичного, которое базируется на

Часть 2. Множество

2.3. Зачатки множества

общем (а не государственном) контроле - можно сказать, что речь в данном случае идет о постлиберальной и постсоциали­стической теории права. Ясно, что традиционных концепций частного и публичного для решения подобной задачи недо­статочно.

Наилучшим известным нам примером современной пра­вовой концепции, основанной на личности и общности, явля­ется школа «постсистемной теории», которая, используя фор­мально-юридическую терминологию, формулирует представ­ление о правовой системе как о прозрачной и демократичной самоорганизующейся сети плюральных подсистем, каждая из которых формирует нормы многочисленных частных (или, лучше сказать, единичных) режимов. Она дает молекулярное понимание права и создания норм. Такое право, выражаясь нашим языком, основано на постоянном, свободном и откры­том взаимодействии между личностями, порождающими об­щие нормы в процессе взаимной коммуникации¹²⁵. Подобное понятие единичных прав лучше всего трактовать как выра­жение этического понимания перформативности, о котором мы говорили выше. Права продуцируются общностью в ходе социальной коммуникации и, в свою очередь, они продуциру­ют само общее. Следует подчеркнуть, что подобное понима­ние прав, основанное на общем, не равнозначно «коммуни-тарной» или какой-нибудь еще концепции прав, которая не­ким образом диктовалась бы общиной. Термин община часто используется для обозначения некоего нравственного един­ства, возвышающегося над населением и его взаимодействия­ми подобно суверенной власти. Общее не относится к тради­ционным понятиям общины или публичной сферы; оно опи­рается на коммуникацию между единицами, которые не умаляются в общем, а свободно выражают в нем самих себя. Возвращаясь к приведенным выше примерам в очерченных таким образом рамках, следует уточнить, что свобода в облас­ти сексуальных и репродуктивных практик должна быть га­рантирована не по той причине, что они личные или персо­нальные, а потому, что они особенные и сосуществуют в от­крытой связи с другими, формируя общее. Конечно, в этом аспекте неверно было бы утверждать, будто приемлемы лю-

бые практики (к примеру, сексуальное насилие). Точнее было бы сказать, что решение установить законные права прихо­дит в процессе коммуникации и сотрудничества между лич­ностями.

Впрочем, вплоть до настоящего момента мы ставили воп­рос исключительно в формально-юридической плоскости. Между тем требуется выяснить, каким образом «общее» мо­жет быть оформлено в нынешнем мире в политическом пла­не. Как сотрудничающие личности могут проявить свою власть над общим и как в то же время подобная власть могла бы быть выражена в юридических терминах? Здесь нужно разобрать­ся с правовыми рамками, учрежденными в контексте неоли­беральных режимов, с которыми ведут борьбу движения мно­жества. Эти правовые рамки содействуют реализации плана по приватизации публичных благ (таких как вода, воздух, земля и все системы по управлению жизнью, включая здравоохра­нение и пенсии, прежде, в период государства благосостоя­ния, обращенные в государственные функции). Кроме того, вероятно, еще важнее, что речь идет о приватизации государ­ственных услуг (в том числе телекоммуникаций и других сете­вых отраслей, почтовой службы, общественного транспорта, энергетических систем и образования). Следует помнить, что эти общественные блага и услуги как раз и составляли основу суверенитета эпохи модернити, оказавшегося в руках нацио­нальных государств. Как можно представить себе сопротив­ление приватизации общих благ и услуг, не впадая в прежнее противопоставление между частным и общественным?

В этой ситуации для юридической или правовой теории общего важно сначала решить негативную задачу: доказать ошибочность неолиберального принципа, по которому «все определяется рынком». Даже самый фанатичный идеолог нео­либерализма (или, коли уж на то пошло, сторонник доктрины свободы воли) не может утверждать, будто такой принцип и в самом деле включает все. Всякий должен признать, что либе­рализация общественных благ и услуг не обязательно ведет к их полной приватизации и что «общий», или «публичный», интерес каким-то образом необходимо сохранять по закону, Даже если ограничиваться лишь формальными кодексами, обес-

255Часть 2. Множество

печивающими доступность и использование общественных услуг. (Так, даже самые преданные приверженцы дерегулиро­вания и приватизации энергетических отраслей должны при­знать, что общество нуждается в гарантиях надежности энер­госнабжения.) Однако такого исходного ограничения права частной собственности и такой возможности для обществен­ного (или, в сущности, государственного) правового контроля еще недостаточно.

Здесь необходимо (и в этом состоит следующая задача правовой теории общего) заменить концепцию «общего», или «публичного», интереса такими рамками, которые допускают общее участие в регулировании соответствующих благ и ус­луг. Таким образом, мы полагаем, что правовая проблема, свя­занная с трансформацией биополитического производства по завершении модернити, не уводит нас вспять от обществен­ного интереса к частному контролю, основанному на разных социальных идентичностях, а ведет вперед от публичного интереса к общим рамкам для личностей. Новый общий инте­рес - в противоположность тому агрегированному интересу, на который опиралась правовая догма национального госу­дарства, - фактически представляет собой созидание множе­ства. Другими словами, общий интерес есть такой обобщенный интерес, который не переходит в абстрактную форму под кон­тролем государства. Он возвращается к личностям, которые сотрудничают в общественном, биополитическом производ­стве: это публичный интерес, который находится не в руках у бюрократии, а демократично достигается множеством. Иначе говоря, это не только вопрос права. Он совпадает с хозяйствен­ной или биополитической активностью, которые мы анализи­ровали выше, говоря об общности, порождаемой позитивны­ми экстерналиями или новыми информационными сетями и, в более широком плане, всеми кооперативными и коммуника­тивными видами труда. Короче говоря, общее обозначает но­вый вид суверенитета, а именно демократический суверени­тет. Выражаясь еще точнее, речь идет о создании новой формы социальной организации, способной заменить систему суве­ренитетов, формы, в которой личности контролировали бы через свою биополитическую активность блага и услуги, обес-

2.3. Зачатки множества

печивающие воспроизводство множества. Все это ознаменует переход от pec-публики (Res-publica) к pec-коммуне (Res-communis).

Ясно, что утверждение нами правовой концептуализации общего в противоположность как частному, так и публичному принципиально расходится с традицией и конституирующи­ми опытами якобинства и социализма, каковые имели место в XIX и XX веках. В сущности, современная родовая концеп­ция дисциплинарного государства (получившая развитие в условиях монархического абсолютизма) полностью перешла в юридические формы и правовые структуры как якобинской, так и социалистической версии республиканского государства. Иначе говоря, концепции публичных благ и услуг складыва­лись под влиянием правовой теории, рассматривавшей пуб­личное как наследственное имущество государства, а прин­цип агрегированного интереса - как атрибут суверенитета. Когда возникает понятие общего - но не в качестве изначаль­ного единства или органической сущности национального со­общества (Gemeinschaft), являющегося аналогичным продуктом, а в качестве производящей активности личностей, объединен­ных во множество, - оно нарушает непрерывность суверени­тета государства эпохи модернити и поражает биовласть в самое сердце, разоблачая миф об ее неприкосновенном ядре. Все, что есть общего или публичного, должно вернуться в соб­ственность множества и им же регулироваться, становясь тем самым совместным. Такое понимание общего не только озна­чает решительный разрыв с республиканской традицией яко­бинского и/или социалистического государства, но и свидетель­ствует о метаморфозе права, его природы и структуры, его содержания и формы.

Такая теория общего подразумевает, помимо прочего, глу­бокое изменение в сфере международного права. Если, согласно традиции национального права, «общественный договор» за­ключался между отдельным индивидом и государством, тогда ^как на традиционной вестфальской территории международ­ного права контракт заключался между национальными госу­дарствами, то сегодня отношения между субъектами обычно ^Непосредственно обозначаются совместным владением. Как мы

257Часть 2. Множество

доказываем в этой книге и других своих работах, договорная парадигма международного права, согласно которой строи­лись отношения между национальными государствами, сей­час подрывается и преобразуется новой формой глобального порядка и имперского суверенитета, которые исходят из прин­ципа общности (немедленно пытаясь затемнить его смысл). Как мы полагаем, нет ничего плохого в том факте, что этот про­цесс или эта тенденция продолжаются и развиваются, посколь­ку они подрывают современную парадигму государственного суверенитета, согласно которой государство действует на меж­дународной сцене как «частная сторона в договоре». В отсут­ствие суверенных государственных субъектов нет другой ос­новы для производства норм, кроме множества. С традицион­ной точки зрения, новое «общее» возникает просто как отсутствие чего-то, но на деле его наполняет биополитичес­кое производство. В третьей части, когда мы будем говорить о всемирной демократии, мы убедимся, что связь между био­политическим производством и общим дает шансы выстро­ить иные общественные взаимоотношения. Они основывались бы на новых правовых взаимосвязях, на сложносоставных фигурах нормативного производства местного и глобального уровня и на разнообразии соперничающих между собой юри­дических процедур. Опять-таки понятно, что это не только вопрос права, но также непосредственная проблема экономи­ки, политики и культуры.

Имперская трансформация международного права ведет к разрушению как публичной, так и частной сфер. Фактичес­ки такой парадокс развития уже просматривался во всех со­временных утопиях космополитического права, начиная с аб­бата де Сен-Пьера и закачивая Гансом Келсеном. Любопытно, что, хотя многие из подобных авторов придерживались реак­ционных взглядов в отношении внутреннего права, они ста­новились на удивление демократичными, когда рисовали об­щепланетарные правовые рамки, космополитическое право «по согласию» (jus contendum). Суть дела в том, что когда мы затрагиваем мировые взаимоотношения, правовые вопросы утрачивают исключительную связь с применением власти, а отныне предполагают также учет всех ценностей, относящих-

23. Зачатки множества

ся к глобальному общему. На нынешней стадии закон пред-_{стает не} в виде консолидированного нормативного результа­та, но как процесс, не в виде археологии, но как генеалогия в действии. Он возвращает себе конституирующий элемент и берется разрешать то, что оказывается новым в нашем мире. Поэтому общее становится единственным базисом, на кото­ром закон может выстроить социальные взаимосвязи соглас­но сетям, организованным многочисленными исключениями, творящими для нас новую глобальную действительность. Ко­нечно, такой путь не прямолинеен, но нам он представляется единственной дорогой, ведущей вперед. Во внутреннем пра­ве концепты личности и общего содействуют обновлению правовых рамок общественных связей за пределами частного и публичного, давая шанс множеству личностей на свободное и равное сотрудничество. Так и в международном праве лич­ность и общее предоставляют собой единственно возможное основание для нашего мирного и демократичного сосущество­вания на планете. Как мы еще более явно обнаружим на осно­вании материала финальной части этой книги, в этом состоят некоторые из условий для появления демократии множества.

Карнавал и поток

Множество, базирующееся на производстве общего, представ­ляется некоторым авторам новым субъектом суверенитета, орга­низованной идентичностью, родственной прежним общественным организмам современности, таким как народ, рабочий класс и на­ция. Другим, напротив, в нашей концепции множества, составлен­ного из самобытных личностей, видится чистая анархия. Действи­тельно, до тех пор, пока мы остаемся в плену подходов времен модернити, определяемых альтернативой - либо суверенитет, либо анархия, понятие множества останется невразумительным. Нам нужно вырваться из прежней парадигмы и признать такой способ социальной организации, который не связан с суверенностью. Не­большое отступление в литературу, упоминание понятия карнава-⁴⁰ из книги Михаила Бахтина о проблемах творчества Достоевс-^к°го, может поспособствовать совершению необходимого кярадигмалъного скачка.

259Часть 2. Множество

Аргументация Бахтина представлена в строго академичной форме отзыва на прежнюю литературную критику романов Дос­тоевского и преследует две основные теоретические цели. Прежде всего, его книга объявляет войну русскому формализму - традиции, господствовавшей тогда в литературной критике. Бахтин ведет боевые действия с материалистических позиций. Иными словами, он отдает приоритет говорящим субъектам и их формам выраже­ния как ключу краскрытию истории знаковых систем^т. Матери­алистическая литературная критика не предполагает в данном случае низведения поэтических форм до экономических, политичес­ких или социальных условий жизни. Но она означает признание того, в какой мере литература, будучи языковым производством, является частью реальности, и вычленение экспрессивного субъек­та в свете подобных взаимоотношений. Бахтин устанавливает эстетические границы формализма, показав его неподвижность и безжизненную кругообразность, причем для него такие границы непосредственно выдают тот факт, что построить некий мир, в котором каждый субъект не основывался бы на собственном при­знании другого, невозможно. Отсюда становится ясно, почему Бах­тин ведет свою полемику, ссылаясь на романы Достоевского. Ведь, как он поясняет, у Достоевского повествование всегда диалогично, даже если речь идет о диалоге между действующим лицом и его кошкой. Создается впечатление, что у каждого из романов Досто­евского не один автор (выступающий в монологе), а несколько мыс­лящих авторов, задействованнъш в диалоге, таких как Раскольни­ков, Порфирий Петрович и Соня Мармеладова или Иван Карамазов и Великий Инквизитор. Ведется нескончаемый разговор, который постоянно обогащает каждого вовлеченного в него субъекта, вслед­ствие чего в их отношении совершается антропологический пере­ворот. Однако диалог — это не просто беседа двух или трех лиц; он способен стать открытым механизмом, в котором у каждого субъек­та равная сила и достоинство относительно всех других. Таким образом, романы Достоевского - это великие полифонические ин­струменты, порождающие такой мир, в котором открытая, рас­ширяющаяся группа субъектов взаимодействует и ищет счастья.