Глава четвертая. ПОДЗЕМНОЕ ЦАРСТВО
Подумайте, однако, было ли в этом какое-нибудь утешение для беспрерывно заседающих секций, обсуждающих, каким образом привести в действие национальную исполнительную власть?
Слышен громкий ответ не квохчущего страха, а каркающего вызова и "Vive la Nation!"; юные храбрецы устремляются к границам; безмолвно реет на новом мосту знамя "Patrie en Danger". Секции работают непрерывно, а внизу, глубоко, работают неукротимые патриоты, ища спасения в заговоре. Или опять восстание становится священнейшей обязанностью? Сам себя избравший комитет заседает в кабачке под вывеской "Золотое солнце"; здесь журналист Карра, Камиль Демулен, эльзасец Вестерман[140], друг Дантона, Фурнье-Американец комитет, небезызвестный мэру Петиону, который как официальное лицо должен спать с открытыми глазами. Небезызвестен он и прокурору Манюэлю, и меньше всего помощнику прокурора Дантону! Последний, будучи также официальным лицом, погружен во мрак и, как незримый Атлас, окутанный облаками, несет все на своих исполинских плечах.
Многое невидимо, даже сами якобинцы отмалчиваются. Восстание должно быть, но когда? Мы можем распознать только одно - что те федераты, которые еще не ушли в Суассон, на самом деле не проявляют и склонности идти туда "по причинам", говорит председатель якобинцев, "о которых желательно не упоминать"; они имеют собственный Центральный комитет, заседающий совсем близко, под кровлей самого Якобинского клуба. И 48 секций также имеют свой Центральный комитет в целях "быстроты сообщений", что естественно при таком брожении и опасности восстания. Муниципалитет, настоятельно желавший иметь под рукой этот комитет, не мог отказать ему в помещении в городской Ратуше.
Странный город! На поверхности его все идет обычным чередом; здесь пекут и варят, стучат молотки, трещат мельницы. Кавалеры в жабо прогуливаются по аллеям под руку с дамами в белой кисее под зелеными зонтиками. Собаки играют и чистильщики сапог делают свое дело на том самом Пон-Неф, где на флаге написано: "Отечество в опасности". Многое продолжает пока идти своим чередом, и тем не менее сам ход событий уже близится к перемене и к концу.
Посмотрите на Тюильри и Тюильрийский сад: здесь безмолвно, как в Сахаре, никто не смеет входить без билета! Ворота заперты со дня "процессии черных брюк", и на это имеют право. Однако Национальное собрание что-то ворчит о фейянской террасе, о том, что упомянутая терраса прилегает к заднему входу в его зал и отчасти составляет национальную собственность; национальная юстиция протянула трехцветную ленту как пограничную линию, которую все патриоты соблюдают с недовольной добросовестностью. И вот эта трехцветная пограничная линия висит, покрытая карточками с сатирическими надписями, обыкновенно в стихах, а вся часть за нею называется Кобленцем и остается пустой, безмолвной, как роковая Голгофа, на которой тщетно сменяются солнечные лучи и тени. Заколдованный круг! Есть ли еще какая-нибудь надежда? Может ли она жить в этом круге? Таинственные входные билеты проводят туда таких же таинственных людей, которые говорят о предстоящем вскоре восстании. Генеральный штаб Ривароля сделал бы лучше, если бы занялся покупкой ружей; понадобятся также и гренадерские шапки, и красные швейцарские мундиры. Восстание произойдет, но разве оно не будет встречено отпором? Можно ли надеяться, что его задержат до прибытия Брауншвейга?
Однако могут ли при подобных обстоятельствах оставаться безмолвными тумбы и переносные кафедры? Может ли спать коллегия герольдов и расклейщиков афиш? Газета Луве "Sentinel" бесплатно предостерегает со всех стен; Сюлло развернул кипучую деятельность; Друг Народа Марат и друг короля Руаю каркают наперебой, ибо Марат, хотя и долго скрывавшийся после кровопролития на Марсовом поле, еще жив. Он лежал бог весть в каких погребах, может быть у Лежандра[141], питался отбивными Лежандровой бойни, но с апреля его громкий, квакающий голос, самый хриплый из земных криков, раздается снова. В настоящее время его преследует черный страх: о храбрый Барбару, не провезешь ли ты меня контрабандой в Марсель, "переодетого жокеем"?17 В Пале-Руаяле и во всех общественных местах, читаем мы, царит оживленная деятельность: частные лица убеждают храбрецов записываться, требуют, чтобы исполнительная власть была приведена в действие, чтобы роялистские газеты были сожжены, из-за чего возникают споры, препирательства, заканчивающиеся обычно палочными ударами (coups de cannes). Или представим себе такую сцену: время - полночь, место - зал Манежа, высокое Собрание закрывает заседание. Граждане обоего пола входят гурьбой с криками: "Мщение! Они отравляют наших братьев" - запекают толченое стекло в хлеб в Суассоне! Верньо приходится произносить успокоительные речи: уже посланы комиссары расследовать слухи о толченом стекле; они сделают все, что необходимо в этих случаях, - буря среди граждан переходит "в глубокое молчание", и они расходятся домой, чтобы лечь спать.
Таков Париж, сердце похожей на него Франции. Противоестественная подозрительность, сомнение, беспокойство, невыразимые предчувствия переполняют ее от края до края, а в центре хмурые марсельцы идут, пыльные, неутомимые, чуждые сомнений. Под музыку своих ожесточенных сердец они идут безостановочно и в продолжение трех с лишком недель непрерывно тянутся по этому длинному пути, опережаемые страхом и слухами. 26-го прибывают брестские депутаты, которых встречают на улицах Парижа криками "ура!". И это также люди решительные, со священными пиками Шатовье или без, и вообще совсем не склонные сейчас идти в Суассон. Несомненно, братья-марсельцы приближаются с каждым днем.
Глава пятая. ОБЕД
Счастливый был для Шарантона день 29-го этого месяца, когда братья-марсельцы действительно показались в виду. Барбару, Сантер и патриоты вышли навстречу мрачным паломникам. Патриоты прижимают запыленных братьев к своей груди; происходит омовение ног и угощение - "обед на тысячу двести человек в гостинице "Кадран Бле" - серьезное тайное совещание, о котором ничего не известно19, но из которого в сущности выйдет мало толку, потому что Сантер с его открытым кошельком и громким голосом почти лишен разума. Однако эту ночь мы проведем здесь: наутро - публичное вступление в Париж.
Историки дня, диурналисты или журналисты, как они себя называют, оставили много воспоминаний об этом публичном вступлении. Они рассказывают, как мужчины и женщины в Сент-Антуанском предместье и во всем Париже братски приветствовали прибывших криками "браво" и рукоплесканиями на переполненных народом улицах, причем все это происходило самым мирным образом, исключая разве то, что наши марсельцы изредка указывали на ленточную кокарду и требовали, чтобы она была сорвана и заменена шерстяной, что и исполнялось; как Якобинское общество в полном составе вышло к месту бывшей Бастилии, чтобы обнять гостей; как они торжественно шли потом к городской Ратуше, где их обнимал мэр Петион; как сложили свои мушкеты в бараках Новой Франции, недалеко оттуда; как, наконец, пришли к таверне на Елисейских Полях, где их ожидала скромная патриотическая трапеза.
Обо всем этом уведомляется негодующее Тюильри. Красные швейцарцы наблюдают из-за дворцовых решеток с удвоенной бдительностью, хотя, конечно, опасности нет. В этот день во дворце дежурят синие гренадеры из секции Фий-Сен-Тома; это, как мы увидели, игроки с полными кошельками, ленточными кокардами, среди которых служит Вебер. Часть их с офицерами и разными фейянскими нотаблями - Моро де Сен-Мери "трех тысяч приказов" и другие обедали в этот день в таверне возле той, где угощали марсельцев, только гораздо более приличной. Они пообедали и провозглашают теперь патриотические здравицы, в то время как марсельцы, просто национальные патриоты, садятся за свои скромные приборы. Что произошло дальше, остается невыясненным по сей день, но факты таковы: некоторые гренадеры выходят из своей таверны, быть может несколько возбужденные, но еще не пьяные, - выходят, с целью доказать марсельцам и толпе снующих в этих местах парижских патриотов, что они, солдаты батальона Фий-Сен-Тома, если хорошенько присмотреться, нисколько не менее патриотичны, чем какой бы то ни было другой класс людей. Это была слишком необдуманная затея! Может ли уличная толпа поверить подобному заявлению или ответить на него иначе чем вызывающими насмешками? Не стерпев их, гренадеры вытаскивают из ножен сабли, а вслед за тем раздается пронзительный крик: "A nous, Marseillais!" (Помогите, марсельцы!) С быстротою молнии, ибо скромный обед еще не подан, таверна марсельцев распахивается: из дверей, из окон бегут, выскакивают 517 необедавших патриотов и, сверкая обнаженными саблями, являются на поле брани. Вы хотите вступить в переговоры, гренадерские офицеры и официальные особы "с внезапно побледневшими лицами", как говорят отчеты?21 Благоразумнее было бы немедленное умеренно быстрое отступление. Солдаты батальона Фий-Сен-Тома отступают сначала спиной вперед, потом, увы, лицом вперед и с утроенной скоростью; марсельцы, по сообщению одного отчета, "перескакивая через заборы и канавы, гонятся за ними, как львы; это было внушительное зрелище, messieurs".
Итак, они отступают, марсельцы преследуют их. Быстрее и быстрее бегут преследуемые по направлению к Тюильри, где подъемный мост принимает главную массу беглецов и, сразу поднятый, спасает их или же это делает зеленый ил канавы. Мост принял главную массу, но не всех, ах нет! Моро де Сен-Мери, например, слишком жирен и не мог бежать быстро, он получил удар саблей, только плашмя, по лопаткам, упал - и исчез из истории революции. Были также порезы, уколы в мясистые части тела, много порванного платья и других порч, но худший жребий выпал бедному младшему лейтенанту Дюгамелю, невинному биржевому маклеру! Он обернулся с пистолетом в руке к своему преследователю или преследователям, выстрелил и промахнулся; выхватил другой пистолет, опять выстрелил - и опять промахнулся; потом побежал, к несчастью понапрасну. На улице Сен-Флорентин его настигли и яростно проткнули насквозь; это был конец новой эры и всяких эр для бедного Дюгамеля.
Мирные читатели могут представить себе, какой предобеденной молитвой все это было для сурового патриотизма и как батальон Фий-Сен-Тома выступил "под ружье", по счастью, без дальнейших последствий. В суд Собрания поступили жалобы и встречные жалобы; велась защита; марсельцы требовали приговора свободного суда присяжных, который так и не состоялся. Но для нас интереснее вопрос: каков будет конец всех этих дико нагромождающихся событий? Какой-нибудь да будет, и время его близится! Работают центральные комитеты, комитеты федератов в якобинской церкви, комитеты секций в городской Ратуше, собрание Карра, Камиля и компании в кафе "Золотое солнце"; работают подобно подводным божествам или болотным богам, орудующим в глубокой тине, пока все не будет готово.
А наше Национальное собрание, подобно полузатонувшему кораблю без руля, лежит, качаясь с боку на бок, в то время как на него страшно орут с галерей визгливые женщины и федераты с саблями; оно ждет, к какому берегу прибьет его волна случая, подозревая - а на левой стороне и зная, - какой тем временем готовится подводный взрыв! То и дело приходят петиции, требующие обвинения короля в вероломстве; приходят они и от парижских секций, и от провинциальных патриотических городов, "от Алансона, Бриансона и торговцев с ярмарки в Бокере". И если бы только это! Но 3 августа являются с такой же петицией мэр Петион и муниципалитет, - являются совершенно открыто, в трехцветных муниципальных шарфах. Все патриоты требуют обвинения короля в нарушении присяги; все желают и ждут низложения его. Бриссотинцы требуют того же и возведения на престол маленького королевского принца под их протекторатом. Настойчивые федераты спрашивают Законодательное собрание: "Можете вы спасти нас или нет?" 47 секций согласны на низложение, и только секция Фий-Сен-Тома осмеливается не соглашаться на это. Секция Моконсей даже заявляет, что низложение, собственно говоря, уже совершилось; Моконсей с своей стороны "отныне", с последнего дня июля, "отказывает Людовику в повиновении" и заносит это постановление в протоколы для всеобщего сведения. Шаг этот громко порицается, но будет вызывать и громкие похвалы, и название Mauconseil, или плохой совет, тогда изменится в Bonconseil, или добрый совет.
Председатель Дантон в секции Кордельеров делает нечто другое: он приглашает всех пассивных граждан принять участие в делах секции наравне с активными, так как всем грозит одна и та же опасность. Вот что делает, будучи официальным лицом, этот окутанный облаками Атлас, который поддерживает все на своих плечах. Он же устраивает так, чтобы батальон марсельцев перевели на новые квартиры в его собственном участке, на далеком юго-востоке. Хитрый Шометт, жестокий Бийо, капуцин-расстрига[142]Шабо, Гюгенен с набатом в сердце готовятся приветствовать их там. При этом все время повторяется вопрос: "О законодатели, можете вы спасти нас или нет?" Бедные законодатели! Законодательство их наполовину затонуло, под ним зреет вулканический взрыв. Вопрос о смещении короля будет обсуждаться 9 августа, а постыдное дело Лафайета кончится, как ожидают, восьмого.
Может быть, сострадательный читатель хочет заглянуть на королевское Lever в воскресенье 5 августа? Последнее Lever! Давно уже - "никогда", говорит Бертран Мольвиль, - Lever не было так блестяще, по крайней мере так многолюдно. Грустное предчувствие читалось на всех лицах; у самого Бертрана глаза были полны слез. В самом деле, по ту сторону трехцветной ленты, на фейянской террасе, идут дебаты Законодательного собрания, дефилируют секции, весь Париж на ногах в это самое воскресенье, требуя Decheance. Тем временем здесь, за лентой, в сотый раз предлагается проект увезти Его Величество в Руан, в замок Гайон. Швейцарцы ждут в Курбвуа, многое готово, король сам почти готов. Тем не менее в сотый раз, когда близок момент действовать, король отступает после того, как все в трепете ждали целый бесконечный день; у него "есть причины думать, - пишет он, - что восстание еще не так назрело, как вы предполагаете". Бертран де Мольвиль вне себя от досады и отчаяния (d'humeur et de desespoir).