Генерал-майор С. А. Ковпак 2 страница
Удар строп по лицу и плечам возвестил о том, что парашют раскрылся благополучно. Сильный толчок вывел меня из пике и поставил в вертикальное положение. Грохот моторов и свист в ушах внезапно сменились тишиной и плавностью спуска. Где-то над головой еще слышался гул удалявшегося, самолета, а внизу лаяли собаки и два костра горели неподалеку. Мне пришло в голову засечь курс удалявшейся машины. Я попытался отпустить стрелку компаса, надетого на левую руку, но в тот же момент почувствовал шлепок ногами о воду. Меня положило на спину, и на секунду я с головой погрузился в воду.
Водоем оказался неглубоким. Полотно парашюта зацепилось за густой- куст лозы, натянутые стропы ослабли, и я, упираясь руками в дно, поднялся на колени. Оказалось, что я попал в небольшое чистое болотце. Встав на ноги, я вышел из воды, нащупал у пояса финку, перерезал лямки и, свернув парашют, спрятал его в кустах. Затем я извлек из кармана утиный манок и попробовал дать условный сигнал, но манок не действовал — в него налилась вода. Да и на мне все до нитки промокло. В сапогах хлюпала вода, меховая куртка — своей добычи и выработки, — плащ-палатка стали тяжелыми.
Присев на пень, я быстро разобрал манок, прочистил и собрал его, затем вынул часы. Они шли. Было двадцать пять минут пятого, до рассвета оставалось менее полутора часов. Я подал несколько сигналов манком — никакого ответа. Подождал несколько минут, осмотрелся. Вдали на дымчато-сером фоне неба вырисовывались контуры большого леса. Впереди и влево было чистое поле. Там темнелись какие-то строения, от которых доносился лай собак. Вероятно, это была деревня. Пройдя метров двести вперед, я дал еще несколько сигналов. Кругом тихо. Только по-прежнему лаяли собаки и пели петухи. Присмотревшись хорошенько, я заметил, что метров за семьдесят впереди тянулась какая-то ровная возвышенность и вдоль нее на одинаковом друг от друга расстоянии шли столбы телеграфной линии. Я понял, что это железная дорога. Подходить к ней было опасно. Там могла быть охрана.
Что делать? Где люди, которые были со мной на: самолете? Не могли же они отказаться прыгать вслед за командиром? А может, здесь рядом аэродром или военный лагерь и мои хлопцы уже схвачены гитлеровцами?
Мне вспоминается сейчас случай, который произошел одиннадцать месяцев спустя в районе озера Червонное, Пинской области. Наш штаб располагался тогда в большом глухом лесу.
Огромные стволы граба, ясеня и клена переплетались вершинами над штабной палаткой. Там и тут возвышались мощные стволы многовековых буков и елей. У подножья их — поваленные стволы осин, березы, заросшие крапивой и малинником. Гниющие деревья светились по ночам бледным ртутным светом. Тетерева и рябчики перепархивали в ветвях и подолгу как бы с недоумением смотрели на людей, В изумлении останавливались проходившие, мимо лоси. И вот в такую таежную заросль к нам были выброшены с самолета два молодых радиста и груз. Бойцы, обслуживающие штаб, целый день разыскивали груз в окрестных зарослях и перетаскивали его к местам хранения. К вечеру все так изнемогли, что на ночное дежурство, против существовавших у нас обычаев гостеприимства, были поставлены хорошо отдохнувшие гости.
Ночью, когда все спали мертвым сном, раздался сигнал боевой тревоги. Молодой радист, стоявший на посту, доложил, что наш штаб окружен гитлеровцами.
Мы быстро поднялись, подбежали к мощным стволам дубов, стоявших здесь же, и заняли оборону, приготовили гранаты, запас патронов.
Прошло несколько мучительных минут ожидания. Все шорохи были нам знакомы. За кухней слышна была суета, пофыркивание ночных хищников — хорьков и горностаев, дерущихся за остатки пищи. Ночные птицы шныряли меж ветвей с хрипом и писком. Все совершалось, как всегда, в середине ночи. Но что же делает враг, окруживший нас? Не было ни единого признака присутствия постороннего человека. Треск валежника под ногами людей — особый, он отличается оттого, который раздается, когда приходит зверь.
— Где же ты обнаружил немцев? — спросил я у радиста.
— Да вон, вон же они лежат... Смотрите, светятся их каски,— и парень указал рукой в сторону двух бледных пятен.
Я подал команду «отбой» и повел новичка к фосфоресцирующему стволу дуба.
Но это было в августе сорок второго года. А в сентябре сорок первого я еще сам был новичком на занятой врагом земле и местности, совершенно для меня незнакомой. Мне так же было страшно. Только когда я попал в мокрый еловый лес, густо заросший тростником и крапивой, я успокоился.
Сентябрьское утро в этих широтах наступает медленно. Я неторопливо удалялся в глубь зарослей разнолесья.
Под ногами была грязная, вязкая, никем не топтанная, проросшая густой зеленой травкой почва. Я шел, стараясь обойти селение,- из которого доносились голоса, и выйти на опушку леса с противоположной стороны деревни.
Высеивался мелкий дождь. Вода шваркала в рюкзаке за плечами и в размокших кожаных сапогах.
По каким-то неуловимым признакам я чувствовал, что правее от меня лесное озеро, которое я обхожу слева, и, чтобы не завязнуть, нужно чуть-чуть уклониться вправо.
Здесь мне не опасно никакое преследование. Я мог бы уйти от целого батальона карателей, если бы они пошли по моим следам. В крайнем случае я спокойно бы перебрался через озеро, которое здесь не должно быть глубоким. В лесу я был опытным человеком. И в тот момент казалось мне: я понимал, о чем между собой попискивали лесные птахи.
Часа через два я вышел в сухой лес. Дождь продолжал итти.
Надев на себя плащ-палатку и непрерывно давая сигнал, я шел лесом, надеясь встретить кого- нибудь из своих. Мне казалось, что мои люди где-то здесь, близко, и вот-вот я их увижу. Но прошел час, другой, наконец пятый, а мои поиски и сигналы не давали никаких результатов. Садиться было нельзя,— немедленно засыпал от нервного переутомления. Грудь устала от непрерывного дутья в манок.
Время уже приближалось к полудню, когда я услышал в лесу стук топора. Пошел на звук. Стройный крестьянин лет сорока пяти рубил дрова. Я подошел к нему, поздоровался. Он мне вежливо поклонился и стал охотно отвечать на мои вопросы. Я спросил, где находится Лепель, крестьянин указал рукой, я засёк направление по компасу и запомнил. Оказалось, что я находился около деревни Есьбы, от нее по железной дороге, которую я видел ночью, считалось до Лепеля семьдесят километров.
Мне не надо было смотреть на карту, чтобы убедиться в ошибке штурмана самолета. Если я находился в семидесяти километрах к северо-востоку от города Лепеля, а точка приземления за двадцать километров от него на юго-запад, то, следовательно, меня не дотянули около сотни километров. Лепель стоял почти на самом обрезе имевшейся у меня карты-километровки.
Крестьянин назвался лесником и предупредил, что в деревне есть полиция. Ей будто бы уже известно, что ночью в окрестностях Есьбы были выброшены парашютисты, и она организовала на них облаву. Я стал расспрашивать, где кружил самолет; лесник указал за линию железной дороги, а на вопрос, есть ли там леса, ответил, что сплошного леса там нет, есть только небольшие перелески.
Гитлеровцы приказали полицантам вывести местных жителей в лес на облаву парашютистов. Но население попряталось, и только один лесник-объездчик направился в лес, но не за тем, чтобы ловить десантников, а предупредить их об опасности. Хотелось этому человеку верить. А он рассказал мне, что делается у них с приходом оккупантов. Этот человек, как и многие другие, испытывал всю тяжесть оккупации. Здесь он родился, вырос и растил своих детей. Двадцать три года, живя без царя, помещиков и капиталистов, он все кругом считал родным, желанным сердцу. И вдруг! Лес был объявлен гитлеровцами трофейной собственностью, подлежащей сплошной вырубке для нужд армии. Населению запрещалось ходить в лес без разрешения коменданта района под угрозой расстрела. Бывшего конокрада и убийцу выпустили из тюрьмы и назначили бургомистром волости. Два уголовника заняли главные должности в полиции. Новые «представители власти» начали разрешать все административные и бытовые вопросы расстрелами и плетью.
Мы распрощались с лесником, многое не высказав. Ведь я с ним никогда прежде не встречался, но теперь хорошо понимал его, как и он меня. У нас с ним было одно горе и выход один — непримиримая борьба за свободу своего государства.
Мне стало ясно, что большая часть моих людей приземлилась по другую сторону железной дороги и что они, так же как и я, побоялись ее переходить. Но должен был кто-то еще опуститься с этой стороны линии. И деться ему некуда; наверное, он скрывается в этом лесу. Ничего не оставалось, как продолжать поиски.
Один
Поблагодарив лесника, я углубился в чащу, показывая ложное направление, и снова кружил по лесу и сигналил, сигналил. Некоторое время спустя, выйдя на опушку леса, я заметил парня лет двадцати пяти, осторожно пробиравшегося вдоль опушки. Он был без топора, часто останавливался и присушивался, очевидно, к моим сигналам. Я подкрался к нему незаметно и внезапно окликнул его. Парень вздрогнул и обернулся в мою сторону. Я строго спросил его, кто он, откуда и почему не в армии. Сбиваясь и путаясь, парень стал объяснять, что был в лагере военнопленных и что мать и жена выплакали у коменданта разрешение взять его домой, как больного. Я спросил про полицию. Парень сначала замялся, а потом начал что-то уж слишком яро бранить ее.
Кто он? И почему так волнуется? Враг, уже перешедший на сторону оккупантов?.. Или наш, и его
мучает совесть человека, не выполнившего до конца свой долг перед родиной и перешедшего к мирной жизни, в то время как его сверстники продолжали сражаться, не щадя жизни, на фронте? Я всматривался в лицо, старался поймать взгляд этого человека, чтобы составить о нем какое-то мнение, но мне это не удавалось. Пригрозив неизвестному суровой расправой, если он сообщит кому-нибудь, что видел меня, я вернулся в лесную чащу, чтобы продолжать свои поиски.
Часа за два до заката солнца, вконец измученный и раздосадованный неудачей, я опять вышел на опушку леса. На краю луга, близ кустарников, мелькнула до странности знакомая фигура., Человек быстро шел вдоль опушки, прячась за. кустарником и заметна ускоряя шаг после каждого моего сигнала. Конечно, это был кто-то из моих ребят, только на расстоянии и от волнения я не мог сразу распознать, кто именно.
Забыв об усталости и неудачах этого бесконечного дня, я бросился навстречу человеку. Когда расстояние между нами сократилось до ста метров, я, задыхаясь от бега, вынул манок и свистнул. Человек пригнулся и, точно ему угрожала смерть, выбравшись на чистое место, побежал прочь от меня прямо в деревню. Мне стало все ясно: это был тот парень, с которым я разговаривал в лесу, а деревня — та самая, где была полиция.
Непреодолимая усталость овладела мной. Все стало запутанным, нелепым и почти безразличным. Мне было стыдно за себя. Я разговаривал с предателем к выпустил его из рук. А он помчался за подмогой, чтобы ловить меня. Но я в лесу, и взять меня не так просто. Вот только бы успокоиться и не повторить ошибки. Я понимал, что для восстановления сил мне нужно было уснуть хотя бы на два-три часа, но об этом нельзя было и думать. Вот она, новая обстановка. Несколько недель назад, быть может, этот негодяй бил себя кулаком в грудь и клялся в верности отчизне, своим друзьям, родным и близким; кто видел в нем изменника, наймита чужеземцев? Какое чувство омерзения вызывают эти жалкие пигмеи!
Медленно приближался желанный закат. Солнце тускнело. Опушка леса, освещенная лучом заката, не светилась радугой цветов, как обычно, напротив — была хмурой. Может, и ей взгрустнулось оттого, что к ней больше не ходит порезвиться детвора?
Сделав еще один круг по лесу, перед наступлением сумерек я выбрался на луговинку и, пройдя километра два, очутился около болотца, где был спрятан мой парашют. Необходимо было покинуть эти места, но я все еще думал о моих ребятах, которые могли появиться здесь, и, отойдя в сторону, дал сигнал свистком, употребляемым для приманки рябчиков. Мне откликнулся стандартный полицейский свисток — один, потом другой, третий. Свистки эти приближались ко мне со стороны деревни. Собрав последние силы, я начал перебегать, маскируясь редким кустарником. Я не знал, сколько человек меня преследует, но и полицейские не могли знать, один я или нас уже несколько, поэтому они особой прыти не проявляли.
Темнело. Я подбежал к насыпи железной дороги и перешел ее. Далеко вперед, насколько хватал глаз, простиралось чистое поле, но тут же из-под ног в сторону от насыпи уходила узкая лощинка, сплошь поросшая кустарником. Это было очень кстати. В несколько прыжков я спустился к этой низинке и, пробежав с сотню шагов вдоль нее, спрятался в густых зарослях лозняка. Погони не было слышно, кругом стояла глубокая тишина, какая в сельских местностях бывает только в ночные часы. Выждав, пока стемнело совсем, я выбрался из лощинки и спокойно направился полем в сторону от железной дороги. Теперь опасность представляли только собаки-ищейки, но их, очевидно, не было у полицейских, иначе они давно уже напали бы на мой след. Вскоре прямо передо мной выросли черные, без единого огонька, силуэты домов, и я должен был свернуть в сторону, чтобы обойти деревню. Под ногами бугрилось некопаное картофельное поле. Я почти явственно ощутил запах печеной картошки, впервые за эти сутки мне захотелось есть. У меня не было сухих спичек, да если и были бы, нечего было и думать о разведении костра.
Все же я вырыл несколько картофелин и начал обмывать их в лужице.
Вдруг услышал я приближающийся цокот копыт, словно мчится всадник по каменистому шоссе. Стал прислушиваться. Характерный дробный звук нарастал. Сомнений не оставалось: где-то рядом проходило шоссе или дорога, мощенная булыжником. Я схватился за маузер и взвел курок, но стрелять — значило бы выдать себя, а попасть в темноте в верхового мало шансов, и я вовремя удержался. Всадник промчался мимо меня в деревню, и скоро донесся его громкий, встревоженный голос. Мне стало ясно, что всадник — один из полицейских и что он пытается поднять людей на облаву.
Что делать? Возвращаться обратно в лес, где был потерян целый день безрезультатно, не имело никакого смысла. Оставаться в открытом поле — рискованно. Приземлившиеся по эту сторону железнодорожной линии должны были обязательно уйти отсюда куда-то в лес.
Только месяц спустя я узнал от Ковалева, что вслед за мной через бомбовый люк стала прыгать медсестра Голощскина. Солидная сама по себе, эта женщина нагрузилась рюкзаком и двумя большими санитарными сумками. Люк оказался для нее тесным, и она, зацепившись сумками, повисла. Хлопцы бросились дружно ее проталкивать, На это было потеряно около минуты времени. Поэтому все остальные люди выпрыгнули по другую сторону железной дороги. В момент приземления командир отделения Смолин попал одной ногой на пень и сломал себе ступню. Облаву немцы организовали рано утром. Смолин и оставшаяся с ним радистка Быкова были захвачены в плен, Но в тот момент я ничего этого не знал, и мне приходилось принимать решение только на основе своих собственных заключений. И я решил, что надо уходить из этих мест как можно скорее.
Решил идти за сотню километров к намеченному в Москве месту приземления отряда, ориентируясь по компасу.
Ночь выдалась лунная с редкой облачностью.
Я шел полями и перелесками. На полях было много скошенного хлеба. Попадались какие-то хутора и огороженные жердями площадки, заставленные уборочными машинами. Мне смертельно хотелось спать, есть не хотелось. Незаметно оказался на опушке большого елового леса. Тропы и лесные дорожки вели в сторону от намеченного направления. Решил пробираться прямо чащей. Сознание работало, как у лунатика, ноги переступали вяло, все тело сковывала усталость, но за ночь надо было пройти как можно больше. И я шел, пошатываясь, словно пьяный. Меховая куртка и сапоги за день немного обсохли, но все еще были влажными и тяжелыми. Где-то в глубине сознания шевелилось опасение натереть ноги, однако боли не чувствовалось, и я шел не переобуваясь.
Местами мне преграждали путь огромные, сваленные бурей деревья, и я, как во сне, перелезал через них, а некоторые почему-то обходил. К полуночи лес кончился, передо мной открылось большое черное поле. Я двинулся прямиком через него, не меняя направления, и скоро увидел впереди силуэты каких-то машин, расставленных правильными рядами. Во мне проснулась тревога: а что если это фашистский аэродром? Ведь на нем должны быть посты, и уйти от преследования на этот раз я не смог бы. Подойдя немного ближе, различил тракторы. Около них тоже могла быть охрана, но обходить их по пашне у меня не было больше сил. Прошел между машинами, как тень.
С каждым часом я шел все медленнее и медленнее. Начинался рассвет. Подошел к лесу. Рядом со мной, в небольшом овражке, журчал ручей. Я спустился к нему. Вода была прозрачная, как хрусталь, но пить не хотелось. Решил сесть передохнуть и попробовать добыть огня, хотелось разжечь костер, обогреться и обсушиться, С трудом вынул пулю из патрона маузера и стал искать ваты, чтобы заложить в патрон и поджечь выстрелом, но ни клочка сухой ваты в моей одежде не оказалось. Бился с полчаса, испортил два патрона и двинулся дальше. В лесу стали попадаться коровьи тропы — признак близкого жилья. Я пошел этими тропами. Вынул плитку шоколада, отломил половину и съел. Идти стало легче, появилось ощущение голода.
Было совсем светло, когда я вышел из леса. Впереди виднелись строения какой-то деревни, неподалеку молодой белорус косил траву. Я махнул ему шапкой, он молча посмотрел на меня и начал точить косу. У околицы показался человек на хорошей лошади, он ехал к лесу. Я пошел, к нему навстречу, но, заметив меня, неизвестный повернул обратно и помчался в деревню. Оставаться здесь было опасно, я снова углубился в лес и часа два шел по компасу. Мне стало попадаться много дорожек, все они были завалены подрезанными еловыми деревьями. Решив, что это работа партизан, я начал кричать и сигналить, — оставаться одному стало невмоготу. Однако никто не отзывался на мои сигналы, и я побрел дальше, усталый до изнеможения.
Вдруг лее наполнился шумом, треском ломающихся сухих ветвей. Спустя несколько секунд я увидел коров, продиравшихся сквозь чащу кустарников. Где-то неподалеку хлопали кнуты, раздавались резкие окрики пастухов. Я поспешил за стадом, но оно уходило все дальше. Нехватило сил догнать пастухов, порасспросить их, есть ли полицейские и немцы в ближайшем селении.
Два часа бродил я вокруг деревни, вглядываясь в ее улицу и проулки. У колодца толпились женщины с ведрами, подолгу стояли с коромыслами на плечах, спокойно беседовали. Около крайних хат бегали мальчишки, их выкрики доносились до меня совершенно отчетливо. Перед кузницей несколько мужиков возились с плугами. Деревня, видимо, жила обычной трудовой жизнью, и присутствия в ней гитлеровцев не чувствовалось. До опушки леса сотня метров.
Я решительно вошел в улицу. Из окна крайней хаты выглянула женщина.
— Какая деревня? — спросил я.
— Корниловка.
— Немцев нет?
— Нету.
На душе стало легче.
Непокоренные
Я шел один, небритый и, наверно, страшный, шел как во сне, заплетающимися ногами. Моя хорьковая тужурка, невиданная в этих местах, указывала на то, что я издалека, а плащ-палатка выдавала мою принадлежность к Красной Армии. При виде меня взрослые бросали работу, а дети — игру и шли за мной в отдалении. Я остановился, спросил еще раз, нет ли поблизости немцев или полиции, и несколько голосов наперебой ответили мне, что немцев ближе чем за шесть километров нет. Тогда я попросил вызвать председателя колхоза. Меня позвали в хату, усадили за стол. Принесли горячие щи, молоко. Народ толпился у двери, молча рассматривая меня. Все было, как в тумане. Я ел охотно, но вкуса пищи не ощущал. Потом, когда любопытные оставили меня в покое, я стал переобуваться. Видел — ноги потерты до пузырей, а боли не чувствовал.
Вошел председатель колхоза, мужчина лет сорока пяти, гладкий, с аккуратно подстриженной бородкой. Из-за его спины выступил высокий и стройный человек лет тридцати восьми, с красивым, чисто выбритым лицом и, прежде чем я начал разговор, сделал мне предостерегающий знак. Я понял и заговорил о вещах незначительных. Вскоре председатель вышел, и мы остались в хате вдвоем с высоким мужчиной. Он назвался Соломоновым и спросил: «А вы не из тех ли парашютистов, что своего командира ищут?» Обманывать не было смысла, — гестаповцы все равно узнали бы, что кто-то из десантников побывал в этой деревне. И я подтвердил предположение Соломонова, в котором почувствовал своего человека, а он, расспросив меня подробно, сообщил мне, что оставлен белорусским ЦК партии в этом районе на подпольную работу.
Это был политически подготовленный товарищ, но у него пока не хватало опыта, а может быть, и решительности. Мне бросилось в глаза различие и сходство между Соломоновым и лесником. Им обоим был нужен практический успех, который бы окрылил их.
Теперь я был не один и мог рассчитывать на помощь. В утомленном мозгу настойчиво билась мысль: «Десантники где-то ждут моей помощи», Мне хотелось поскорее добраться до места сбора на озере Домжарицкое, Соломонов предложил мне связаться с депутатом Верховного Совета БССР товарищем Попковым, дал его адрес. Но деревня, в которой жил Попков, по рассказам Соломонова, была та самая, в которую от меня ускакал незнакомый человек на хорошей лошади. Возвращаться туда нужны физические силы и отдохнувший мозг, а впереди крупный населенный пункт — местечко Лукомль. В этот день из него выехали немцы. Обычно же в Лукомле мост через реку Лукомку охраняется, объехать его негде. Поэтому я, не теряя времени, решил пробираться к озеру.
Выехать удалось только часов в одиннадцать вечера. Лошадью правил молодой белорус. Тряска телеги укачивала меня, и я всю дорогу с трудом преодолевал дремоту. До лукомльекого моста я еще кое-как держался, а когда проехали его, то сразу, сидя, погрузился в сон. Внезапно из темноты возникли сараи, и телега затарахтела вдоль спящей улицы. Казалось мне, по характеру тишины можно определить, есть ли а деревне оккупанты. При гитлеровцах люди не могли спать спокойно, и тишина в этом случае должна быть лишь искусственной, Здесь же была тишина настоящая, и я успокоился,
Какой-то человек вынырнул из темноты, возчик о чем-то тихо его спросил. Человек указал рукой в сторону, а сам прошел близко около телеги, вглядываясь в меня. Но по каким-то неуловимым признакам мне было понятно, что на этот раз меня осматривает наш, советский человек, От этих мыслей становилось легче на душе и теплее. Телега остановилась, и возчик постучал кнутовищем в окно хаты. На крыльце появилась высокая фигура хозяина.
— Заходите.
Мы вошли в чистую горницу. Хозяин, мужчина лет сорока, с энергичным сухим лицом и открытым взглядом сразу мне понравился.
— Вы кто же будете? — спросил я.
— Председатель колхоза. Зайцев моя фамилия.
— Что же, гитлеровцы вас не отстранили, выходит — доверяют вам?
Зайцев пожал плечами.
— На оккупантов работаете?
— Выходит, что так,— он покосился на мой маузер и, вздохнув, замолчал.
— И совесть позволяет?
— Совесть? На это я вам вот что скажу. — Зайцев повернулся ко мне и заговорил, все больше оживляясь: — Вот вы приходите и меня спрашиваете, как да что. А ведь я не знаю, кто вы, свой или чужой? И хорошо еще — усовестить стараетесь. А другой, очень просто, и пристрелить может как предателя. Не обидно за дело погибнуть, а за напрасно смерть принимать неохота Так вот перед каждым вооруженным человеком и объясняешься. И рад бы помочь своим людям, да как? Вот в чем вопрос. — Он еще раз пристально посмотрел мне в лицо и, помолчав, продолжал:—Меня уже и в гестапо таскали. Донес тут один прохвост. В прошлом я его под суд сдавал за расхищение колхозного добра.
— Ну и как?
— А известно как — расстрелять хотели, плетей всыпали: ты, мол, большевик.
— Обошлось, значит?
— Обошлось, да не очень. Подписку пришлось дать.
— А как же дальше намерены поступать?
— А так же, как и раньше. Вот вам помогать надо? Надо. Вы куда, в Ляховичи? Нельзя вам туда — в Ляховичах гитлеровцы вчера расположились.
И он коротко рассказал мне о положении в районе. Я открыл карту и, пока Зайцев будил жену и та готовила ужин, наметил новый маршрут на Домжарицкое, с учетом полученных сведений. За ужином хозяин рассказал о сыне-ремесленнике в Ленинграде, о своем колхозе, и в том, как он говорил, чувствовался хороший советский человек, преданный и честный. Он нравился мне все больше.
Поблагодарив хозяина за гостеприимство, я спросил, не может ли он дать мне лошадь. Зайцев посмотрел на меня с удивлением: видно было, что он отвык от того, чтобы вооруженный человек просил, да еще вежливо.
В два часа ночи подъехала подвода. Я снова окунулся во мглу, и снова тарахтела телега, и я ехал под добродушную брань деда, журившего лошадь за то, что, дожив до этаких годов, она все еще толком не знает дороги.
И, точно боясь обидеть старого гнедка, дед начинал журить себя за то, что он тоже не определит «шляха» дальше, чем за десять километров от своего села, хоть и прожил на свете на сорок лет больше этого мерина.
— Вот разве ж в город Лепель днем бы, пожалуй, не заблудился. А только ехать-то туда опасно... Гестапо может задержать и посчитать за партизана.— Старик, насторожившись, помолчал, Затем он снова заговорил с конем, как с человеком. Вся эта болтовня велась затем, чтобы пока не разговаривать со мной, а только потихонечку прощупывать незнакомца. Но, утомленный до предела, я этих «тонкостей» сразу не понял.
Возчиком Зайцев назначил того самого человека, который так внимательно осматривал меня, когда мы подъезжали к председателю колхоза из деревни Ротно. Это был крепкий старик лет под шестьдесят, бывший колхозный сторож, он и теперь был правой рукой предколхоза. И Зайцев его посылал в такие ответственные поездки неспроста.
Если я парашютист, то до гестапо не должно дойти, что он давал мне «допомогу». В противном случае ему петля. А если я агент гестапо, а выдаю себя за советского командира, то треба убедиться и... принять меры.
И дед Кондрат был хорош для того и другого.
Он не впервые отвозил гестаповцев и красных командиров и Зайцева не подводил ни с теми, ни с другими.
Зайцев мне и доверял и сомневался. В такое время всякое ожидать возможно. А дед Кондрат был человек надежный, не подведет.
Зайцев прекрасно понимал, что я ему так же не мог довериться вполне с одного разговора. В задачу возчика входило уточнить, кто я, и, в зависимости от этого, выполнять свою роль.
Старый колхозный сторож делал это просто и надежно. Первые километры он на мои вопросы больше отвечал односложно: «Не ведаю». А когда мы стали, подъезжать к селу Заборье, то он осторожно, с расстановочной, заявил:
— Не ведаю, як дальше: ехать али ж не ехать?
— То есть как не ехать? — осведомился я с тревогой в голосе.
— У Заборьи основались нимци...
Сообщил это старик как-то торжественно, не торопясь, предварительно повернувшись ко мне лицом.
Все это восстановилось в моем сознании позже. Тогда же я подскочил как ужаленный и, инстинктивно схватившись за маузер, вскрикнул:
— Так куда же ты меня тащишь, старый черт, если в селе оккупанты? И почему ваш Зайцев не сказал мне ничего об этом? Может, их в Ляховичах нет и повезли меня туда, где можно передать в гестапо,— высказал я прямо свои предположения вслух.
Старик, остановив коня, спокойно меня слушал.
— Нет, что про Ляховичи сказал предколхоза, то верно. В Ляховичах гестаповцы стоят, туда не можно. А здесь только десять словаков. Да ночью они почиют и постов не выставляют. А вы ж не бойтесь, коли наш. Я тут вас по задворкам провезу, пусть их хоть сотня будет.
— Смотри, старый, а то от моей пули не уйдешь.
— Дак как же мне уйти тут? А только вас не подведу я, легче мне сгинуть от чужих, чем от своего,— отвечал старик, немного струхнув, но удовлетворенный тем, что выяснил, с кем имеет дело.
Лошадь шла по малоезженной дороге, идущей к правому концу села. Старик насторожился, точно замер. Он слушал и смотрел, не произнося ни звука, еле заметно шевеля вожжами.
Телегой подтолкнуло послушного меринка, и он, не удержав напора, затрусил под крутую горку, под конскими копытами захлюпала вода. А через несколько секунд крайние хаты остались слева позади и лошадь стала подниматься в гору.
Мой дед еще помолчал минуты три-четыре, всматриваясь в силуэты изб Заборья, потом снял шапку и набожно перекрестился. Я понял, что старик и сам боялся не меньше, чем я.
— Что же ты, дед, перепугался? А говорил: «почиют, службу не несут».
— Да я не нимцев перепугался, а вас,— начал пояснять дед.— Тые словаки на том концу поразместились, напротив предколхоза, и сюды они ночью не пойдут. Боялся, кабы кто из мужиков не вышел — досмотреть, кого везу я. А ты же кого никого в потемках мог принять за нимца, да и пальнуть мне в спину.
Старик был прав. Такие вещи в панике бывают. Мы оба помолчали несколько минут. Селение позади нас растворилось в темноте, Мой возчик потихоньку оживлялся. Теперь он говорил не с лошадью, а со мной.
— Ты что же будешь из самой Москвы аль приезжий?
Я ответил старику, что жил и работал последние годы в Москве.
— По улицам и площадям на праздниках со знаменами ходил?