Город Солнца" и красноармейский паек 3 страница

«Где они теперь? Что с ними? «Соль земли», говорите? Как бы не так! Соль земли здесь - со мной, с нами. Вот он, профессор Александров, стоит посреди комнаты с облупившимися обоями в доме номер двадцать четыре по Мясницкой улице в Москве и не о драгоценностях заботится, не об оргиях - о будущем думает, говорит о нем, держится за него. Не хуже других знает, как тяжела на подъем самоварная Россия, но не хнычет, не опускает руки, не превращается в скота, готового жрать, сидя на гробе».

Доклад Александрова взволновал всех. Даже опасения и сомнения его оппонентов звучали заботой, беспокойством: как бы не провалить такое дело!..

Старейший инженер Александр Григорьевич Коган, не находя, куда девать руки, одергивал потертую тужурку, потом выставил впереди себя стул, то опирался на его спинку, то отступал на шаг. Александр Григорьевич немало времени посвятил изучению южного района и ревниво предупреждал, что строительство потребует бездну труда и уйму средств. Поэтому очень, очень важно для будущей работы ГОЭЛРО раз и навсегда определить, что нам выгоднее: большие первоначальные затраты и дешевая эксплуатация станции или меньшие капитальные вложения и дорогая эксплуатация...

- Совершенно с вами согласен! Совершенно! - профессор Близняк, угловатый и громоздкий, бросился к Когану, как бы на выручку, опрокинул его стул, обвел собравшихся виноватым взглядом. - Извините.

Маститый профессор исследовал в свое время возможности Обь-Енисейского водного пути и Волго-Донского соединения, добивался воплощения своих замыслов, но, как водилось, встретил множество неодолимых преград и теперь, что называется, «на своем молоке обжегшись, на чужую воду дул»: очень, очень советовал Александрову поточнее сосчитать все, что потребуется для достижения на Нижнем Днепре необходимых глубин в восемнадцать футов.

- Очень советую! Настаиваю! А то как бы не получилось, что торговали - веселились, подсчитали - прослезились...

- Успокойтесь, Евгений Варфоломеевич! - поднялся Графтио. - Никто же не предлагает решать с бухты-барахты. Сто раз еще все будет проверено и перепроверено...

Генрих Осипович в девятьсот пятом году разработал собственный проект одоления Днепровских порогов тремя плотинами, и, должно быть, ему не так-то приятно было, но он все же признал, задумчиво покусывая мундштук своей неизменной трубки, что одноплотинный вариант Александрова лучше, экономнее:

- Воплощение его надо считать первоочередной задачей, задачей государственной важности. - Увлекся, даже улыбнулся, что случалось с ним крайне редко. - Да, да! Тем более что в самом проекте Александрова предусмотрены реальные способы достижения успеха. Я имею в виду возможность получить из-за границы необходимые машины и оборудование в обмен на наш хлеб и руду.

- Вы подумайте, подумайте, господа! - не вытерпел инженер Гефтер, глянул на председателя, поправился: - Товарищи... Это же!.. Это!.. Когда мы объединим в общей системе с той станцией, которую предлагает Иван Гаврилович, крупные паровые станции Донбасса, весь наш Юг будет электрифицирован, как ни одна страна мира! Нате вам! Черта с два!.. Выкусите!

«Ишь, ты! Патриот! - улыбнулся Глеб Максимилианович и поймал себя на том, что завидует Александрову. - Нехорошо как!..»

Никогда он не завидовал ни славе, ни богатству, а вот яркие мысли, щедрые умы вызывали некое щекотание в ноздрях. Но ведь зависть разная бывает. Часто она - дочь злобы, а иногда - сестра доброты. И все равно зависть есть зависть. К тому же он испытывал еще нечто вроде начальственной строгости: похвалишь, а там вдруг отыщутся ошибки в докладе, в проекте... «Доброжелатели» сразу ухватятся, начнут корить, тыкать в нос: «Какой же ты руководитель?!» Ну и пусть! Что за пуританство?! Что за ханжеский стиль - скрывать чувства?!

Глеб Максимилианович подошел к Александрову, обнял его и долго жал руку.

Потом, закурив папиросу и расхаживая по комнате, как бы признался товарищам:

- Доклад Ивана Гавриловича выдающийся. Его мысли принципиально важны для всей последующей работы нашей Комиссии. В самом деле, дорогие друзья, о какой электрификации мы сможем говорить, если не примем в расчет развитие всех отраслей хозяйства данного района в комплексе, в целом, в дружном единстве?!

Он смотрел на своих коллег и не узнавал их. Вот оно, желанное принятие «положительного заряда». На глазах кучка разобщенных интеллигентов становится содружеством единомышленников.

Нет, понятно, не потому, что Александров - крупная личность. Графтио - не меньше. А Вашков - виднейший земский инженер-электрик, знающий Россию от самых корней ее, от истоков? Или Шульгин, Комаров... Но на примере Юга все вдруг не то что поняли - понимали я Прежде - почувствовали, вообразили, какие дела предстоят, какие возможности открываются:

«Неужели пробил час?!»

Ведь сколько лет прожил каждый из них и привык полагать, что вокруг никто не заикнется о каких-то там сооружениях общенационального значения. Намека не было - ни в газетах, ни в журналах обширнейшей и едва ли не самой неблагоустроенной империи мира! Образованные русские поговаривали о проекте туннеля под Ла-Маншем, но кто из них хотя бы слышал о проектах Волжско-Донского канала, шлюзования реки Чусовой, устройства Донецко-Днепровского водного сообщения, электрификации Волховских порогов и порогов Днепра? А ведь все эти проекты были. Над ними в тиши кабинетов корпели сотни выдающихся русских инженеров, смирившихся с тем, что большинство их изобретений и открытий признаются в отечестве только будучи ввезенными из-за рубежа - под чужим именем.

«Неужели пробил наконец час?!»

Расходились не спеша: не хотелось расставаться. Вместе спустились по лестнице, попробовали втиснуться в «храпучую раздрягу». Да где там? Как-никак девятнадцать человек теперь в «мозговом центре электрификации».

- Уже автобус нужен! - улыбнулся Глеб Максимилианович, вылезая из экипажа, и махнул шоферу: - Поезжайте в гараж.

Так и пошли все вместе по Мясницкой, возбужденно переговариваясь, пересмеиваясь, радуясь всему на свете: и заходившему солнцу, что так добросовестно, так обещающе грело стены мрачных домов, и причудливым теням от собственных голов на тротуаре, и еще чему-то большому, сближающему человека с человеком, что родилось только что, несколько минут назад, в отсыревшей комнате Электроотдела.

Прохожие сторонились, принимая их, должно быть, за компанию подвыпивших гуляк. Старая барыня с собачкой, шпицем, на которую чуть было не наступил Угримов, бросила укоризненно:

- Такие солидные, такие интеллигентные люди!..

А дворник при фартуке мирных времен философски покачал головой:

- Цветет буржуй, весну чует.

Глаза у «буржуев», и верно, цвели. Со стороны они, действительно, были похожи на захмелевших людей.

- А что? В самом деле!.. - Глеб Максимилианович остановился, точно вдруг вспомнил о чем-то очень важном. - Пойдемте ко мне чай пить!

- Чай?.. - многозначительно переспросил Графтио.

- Может, что и покрепче найдется.

Тихим апрельским вечером Глеб Максимилианович отправился к Ленину.

У подъезда здания Совнаркома коренастый плотный человек в драповом пальто с бархатным воротником, в большой, свободно сидящей кепке скалывал остатки льда.

- Батюшки! Что делается! - Кржижановский всплеснул руками.

- А вы думали, вам одним отдыхать надо? - Ленин обернулся, крупная льдышка стрельнула из-под его саперной лопаты в щиколотку Глебу Максимилиановичу. - Извините, пожалуйста! - Он остановился и, подмигнув, будто уличил: - Сами говорите: «Лучший отдых - чередование разных работ». Помните, как расписывали преимущества добычи торфа силами ткачей?

- Не стану вам мешать.

- Погодите. Мне уже пора. - Ильич с сожалением отставил лопату.

Только теперь Глеб Максимилианович задержал внимание на груде льда возле бортика тротуара:

- Ого!

- Пойдемте. Я вам могу уделить десять минут... Опять они в кабинете Ленина. Ставшие уже обычными расспросы о делах, о заботах Комиссии, и, понятно, разговор заходит о проблеме Юга страны.

Ильич пододвигает кресло, подпирает скулу кулаком - слушает. А Глеб Максимилианович пересказывает услышанное от Александрова, добавляет все, что узнал сам, особенно когда работал в Киеве, и «рисует словами» так, словно родился и вырос не на Волге, а на Днепре, жил на нем испокон веков...

Вдохновенно, пожалуй, с чуть излишним пафосом он говорит о том, что еще с незапамятных пор вольная и могучая река стала гордостью нашего народа. Днепр, если хотите, колыбель нашей культуры. Матери пели о нем детям. Отцы напутствовали его именем сыновей, шедших на рать. Днепр - это крещение Руси и Запорожская Сечь, это князь Владимир и Илья Муромец, слепой кобзарь и Тарас Бульба, Шевченко и Гоголь...

Когда-то, родившись из множества речушек, Днепр-Словутич ринулся к морю. Но путь преградила гранитная стена. Тысячелетия ушли на то, чтобы одолеть ее. Наконец все-таки вода пробила камень. Но в русле остались обломки: девять главных порогов. Видавшие виды лоцманы, барочники и плотовщики, измерившие вверх-вниз древний путь «из варяг в греки», бессильны против Днепровских порогов - называют их не иначе, как «проклятие природы». Словом, говоря официально-деловым языком, «пороги представляют непреодолимую естественную преграду сквозному судоходству». И со второй половины восемнадцатого века эта проблема официально признана важной для государства - к ней обращена инженерная мысль России.

Вот с каких пор! Признаться, Кржижановский сам не поверил в это, но Александров показал ему документы. Еще в семьсот семьдесят восьмом году - при Екатерине! - на пороги прибыл инженер-полковник Фалеев с командой саперов. Член Российской академии наук Василий Зуев оставил любопытные заметки о том, что «труднейшая работа есть бурить камни под водою, и поэтому не без ужаса смотреть должно, как солдаты... по двое на плотике, зацепясь за камень, посреди столь сильной быстрины и шума держатся, сидят, как чайки, и долбят в оной. Продолбивши на известную глубину, ставят жестяную, с порохом трубку, к коей приложа фитиль, отплывают. По прошествии некоторого времени разрывает камень под водою, и оные обломки вывозят на берег...»

Потом расчисткой порогов и устройством каналов занимался видный русский инженер Павел Павлович Деволант. Пятнадцать лет работал - до восемьсот десятого. В общем попыток было немало, но в конечном счете все оказывались безуспешными. Александрову известно около двадцати проектов. Ранние посвящены только улучшению судоходства. Более поздние - уже принимают во внимание судоходство и получение электрической энергии, а некоторые - еще и орошение.

Пятнадцать лет назад Графтио и Максимов подошли к решению проблемы по-новому: предложили затопить пороги тремя плотинами с электрическими станциями. Александров признает, что именно с этого проекта в инженерной среде осознали: пороги не проклятье, а ценность, не меньшая, быть может, чем криворонгская руда...

Глеб Максимилианович глянул на старинные часы, стоявшие у стены, осекся:

- Мое время истекло, Владимир Ильич.

Ленин коснулся листов недописанной статьи, заколебался, махнул рукой:

- Рассказывайте. Все это так интересно, так замечательно!.. Судоходство плюс электрификация, плюс орошение - всесторонне использовать, запрячь «проклятие природы»... Я вижу, вы хотите курить.

Глеб Максимилианович выразительно покосился в сторону таблички «Курить воспрещается», красовавшейся на белых изразцах голландки.

- Курите, курите, - сочувственно усмехнулся Ленин. - Вам можно. Вы не можете долго не курить.

Глебу Максимилиановичу вдруг представилось, что ушел в далекое прошлое, а не только что закончился Девятый съезд партии, на котором Ленину с трудом удалось отстоять от оппозиционеров и болтунов необходимость возрождения хозяйства по единому государственному плану, разумность привлечения к работе старых специалистов, что миновала угроза со стороны панской Польши. Нет Врангеля, заменившего недобитого Деникина на посту главнокомандующего вооруженными силами Юга России. И на столе перед Владимиром Ильичем не лежит газета «Известия», в которой крупно, броско напечатано:

««Банная неделя» продолжается. Товарищи и граждане! Спешите скорее перед пасхой еще использовать предоставленное вам М. Ч. С. К. право бесплатно постричься, побриться и помыться, получив к тому же бесплатно кусок мыла».

Ленин отвлек его от призыва Московской чрезвычайной санитарной комиссии:

- Ну так что же? - Нетерпеливо поторопил: - Что дальше стало с той «ценностью, не меньшей, чем криворожская руда»?

- О-о! - Пуская как можно осторожнее и в сторону струю дыма, Кржижановский продолжал: - Едва только сделалась очевидной эта ценность - а вернее, бесценность! - тут же началась обычная «золотая лихорадка»! хороший проект сменялся превосходным. Частные предприниматели соперничали с деятелями из Министерства путей сообщения, зарубежные концессионеры - с отечественными. Но все усилия разбивались в конечном счете о то, что помещики - владельцы приднепровских земель - заламывали такие цены за участки, которые предполагалось затопить, что становилось сомнительным все предприятие.

- Милая их сердцу частная собственность сама себя секла.

- Да, иллюзии изживаются, а факты остаются. Только в семнадцатом году наконец началось что-то похожее на дело: инженер Николаи приступил к рабочим изысканиям для строительства на порогах двух плотин. Но вскоре пришли немцы, и контору Николаи в Киеве стали осаждать «инженеры» в серо-зеленых мундирах. Предлагали ему создать компанию для «эксплуатацион Днэпр». Потом махновцы... Понятно, Владимир Ильич, не обошлось и без курьезов, порой трагических. Однажды бандиты приняли аппаратуру и треноги изыскателей за сигнальные устройства шпионов!.. Н-да-а... В девятнадцатом, едва Украина очистилась, мы отпустили Николаи полмиллиона для продолжения работ. Но на этот раз вмешался Деникин - белые увезли инженеров, хотели переправить их за границу. Однако большинство строителей отказались покинуть родину, спрятали чертежи, спасли документы...

- Позвольте, - прервал Ленин. - Сначала вы говорили о трех плотинах, теперь почему-то две?

- Вот, вот! В том-то вся суть. Частной собственности нет, можно размахнуться. Александров предлагает вместо нескольких построить одну гигантскую плотину. Поднять воды Днепра на тридцать семь метров, затопить разом все пороги, получить мощность не меньше двухсот тысяч киловатт!

- Двести тысяч!.. - мечтательно повторил Ленин. - Пять Шатурок!.. Хорошо бы сейчас постоять там, у порогов, подышать речной прохладой, как бывало на Волге!..

Глеб Максимилианович вспомнил, как когда-то в Сибири, на льду Енисея, они думали о великих реках, о будущем преображении родной земли. И вот они - оба! - в конкретной, вполне реальной комнате с высокими сводами вполне конкретно и определенно говорят о судьбе великой реки - точно так же, как в свое время говорили о победе над меньшевиками, о том, быть или не быть Российской социал-демократической партии революционной.

Тут же представился Ильич, скалывающий у подъезда грязную наледь. Да-а... Неповторимый это человек. Невозможно выделить какую-то одну его черту и сказать: вот он, весь. То же самое и применительно к его внешности - такой, казалось бы, простой, состоящей из обычных черт и черточек. А все вместе - на поди! - именно эти «простые» черты и черточки создают то своеобразное, особенное единство, которое превращает Ульянова в Ленина, наделяет его такой привлекательностью и силой. Может быть, именно поэтому художникам пока не удаются его портреты?

- Как велик человек в мыслях и делах своих! - задумчиво произнес Ленин и, словно не выдержав душевной нагрузки, поднялся, подошел к большой карте на стене, отыскал среди полей, изрешеченных проколами от булавок с флажками, скромный кружок с ничего не говорящим названием.

Глеб Максимилианович почувствовал, вернее, он теперь знал, что Ленин видит, как туда, на берега Днепра, стекаются потомки екатерининских солдат, упрямо долбивших подводный гранит порогов, как преемники полковника Фалеева, академика Зуева, инженера Деволанта «привязывают к местности» - воплощают в котлованы и шпунтовые перемычки дерзкие мечты Ивана Александрова, как на пути великой реки встает рукотворная плотина... Затопляет все кругом светом, богатством. Превращает иссохшие степи Таврии в тучные нивы, камни Кривого Рога и Никополя - в тракторы и станки, глину - в крылатый алюминий, а сам захолустный Александровск, недоступный и речным судам, идущим снизу, - в морской порт, процветающий «соцгород» Запорожье. И то место, где задержался сейчас палец Ильича, становится для планеты «Днепростроем» - «Днепрогэсом», символом созидающей Революции.

Все это будет. Будет, потому что есть на земле, стоит возле тебя Ленин, потому что и твоя, Глеб Кржижановский, судьба реализуется через это, потому что и Александров уверен:

- Какова бы ни была для современников тяжесть переживаемого исторического процесса, необходимо выявить его творческое начало и через бурю и волны вести страну к оздоровлению и расцвету, к созданию новых форм, которые неминуемо вырастут благодаря раскрепощению многих миллионов русских граждан от прежних форм политического и экономического уклада...

«Батюшки! - Глеб Максимилианович посмотрел на часы и спохватился: - Условились на десять минут, а проговорили час!»

- Да... - Обернулся наконец Ленин - весь еще во власти своих дум - и улыбнулся. - Если такие Архимеды идут с нами, мы перевернем Землю, хочет она или не хочет.

„Под дых"

В последнее время ему не спалось: то заботы одолевали, то ценные мысли, которые, как известно, приходят по ночам.

Вот и теперь: ворочался, ворочался с боку на бок - ни в одном глазу!

Встал, покурил, опять лег.

Уже дней пять он ходит невыспавшийся. Голова точно обручем стянута. Давит, жмет затылок - так нужно выспаться, но, только было смежил веки, тут же вспомнил об австрийском инженере Эрнсте, который был у нас в плену и хотел помочь электрификации России. Глеб Максимилианович попросил Ильича, и тот телеграфировал Сибирскому ревкому, чтоб немедленно отправили в Москву - с наибольшими удобствами и быстрейшим путем - обер-лейтенанта Рудольфа Эрнста, находившегося в военном городке под Красноярском.

С тех пор минуло уже две недели, а о нужном электрике ни слуху ни духу. Надо бы напомнить, поторопить... Не забыть бы.

Вдруг забудешь?!

Стараясь не шаркать шлепанцами, Глеб Максимилианович пробрался из своей спальни в кабинет, включил лампу, черканул в книжке-«поминальнице», раскрытой на столе, заметил рядом свою фотографию:

«Странно! Откуда взялась? Разве что Зина положила? Зачем?.. Какой, однако, я здесь молодой, бравый! - Перевернул паспарту из добротного лощеного картона, усмехнулся, разглядывая рекламные призывы киевского маэстро, который «от двора его императорского величества государя императора удостоен заказа и награды» да к тому же еще «почетный член Парижской академии» - ни больше ни меньше!»

А что тут, в углу? Это уж его, Глеба Кржижановского, рукой: «Дорогой моей Зиночке в тягостные дни... 24 января 1904 года». Как же, как же! Попробуй забудь, как ходил сниматься на угол Крещатика и Прорезной. Не такое значение придавал он собственной персоне, чтоб увековечивать ее в разные моменты бытия. Да и дело отнюдь не располагало к тому, чтоб запечатлевать свои шаги на портретах - у жандармов их и без того достаточно. А тут специально пошел: Зина просила прислать ей в тюрьму «хотя бы карточку моего Глебаськи...».

Он бросился к ее комнате, но: «Сам не спишь - и ей не дашь...» Еще мама говаривала: нет большего греха, чем разбудить человека.

Глеб Максимилианович с трудом удержал себя, вернулся, достал из ящика стола заветную пачку: нежно хранимые письма Зины, все ее письма.

Вот как раз тогдашнее, четвертого января; на третий день после ареста она беспокоилась только о нем, о своем Глебе, наверное, он кашляет по-прежнему:

- Мой дорогой, прошу тебя всем сердцем, не придавай значения моему аресту, думай побольше о своем здоровье и непременно сходи к доктору. Пожалуйста, голубчик, исполни эту просьбу.

«Не придавай значения»!.. Уж кому, как не ему, члену ЦК, за причастность к которому взята Зина, - кому, как не ему, придавать значение?.. Женщина - всегда женщина...

Еще письмо, девятого января, после того как он был в отъезде по партийным делам и не мог носить передачи:

- Тебя не было два дня... Без книг одолевает дьявольская скука. В одиночестве оттачиваются все ощущения. Делаются тонкие и острые, как иглы. И глубоко так вонзаются. Здесь книги не читаются, а глотаются. Читала Лихтенберга о Ницше...

Камера очень сухая и теплая...

«Знаем мы эти сухие и теплые камеры!..» Сколько писем он еще получил тогда - одинаково перечеркнутых широкими полосами проявителя и с навечно припечатанным красным штампом, где по диаметру: «Просмотрено», а по окружности: «Тов. прокурора Шев. о. с. набл. за произ. дозн. о государ, преступл.».

«Глебушок!..», «Глебушочек!..» Письма, письма, по уже десятого года - из Стокгольма, Брюсселя, Парижа. Вот описывает, как ходила на Всемирную выставку и там ей не понравилось:

- Шум, гам... Но кое-что безусловно интересно, прежде всего экспозиция, организованная рабочей партией Бельгии. Домики ткачей, шляпников и пр. были перенесены целиком, и рабочие тут же трудятся... Картина удручающая: огромная продолжительность рабочего дня, ничтожная заработная плата, скверные жилища...

Возможно, кому-то и неуместным покажется все это - писать из-за границы, со Всемирной выставки о лачугах, о житье-бытье в них. Но об этом, и прежде всего об этом, привыкла думать Зина - еще в первых рабочих кружках на окраинах Питера.

Острый, хваткий глаз ее, как всегда, выделял не мишуру, не показное, а главное, основу, суть:

- Технический отдел - большой и деятельный организм, тогда как в других отделах многое напоминает Нижегородскую ярмарку, в более изящном виде, конечно. Правда, английский и французский отделы сгорели. Кстати, пожар этот делается легендарным: говорят, что подожгли немцы. И теперь комиссары выставки получают анонимные письма с угрозами, что немецкий отдел будет уничтожен...

Глеб Максимилианович увлекся ее описаниями. Сколько воды утекло за десять лет! Уже не отделы на выставках сожгли немцы - англичанам, французы - немцам: пожар полыхнул на всю Европу, на весь мир и тоже становится легендарным, а все интересно читать:

- Французы говорят, что Париж ничего общего с Францией не имеет, что это особая парижская нация... Когда я приехала, началась железнодорожная забастовка. Ее поддержали трамвайщики и рабочие метро. Здесь освежается душа, и чувствуешь, что не все так плохо на свете. Какие-то возможности начинают проясняться, и что-то там внутри поднимает голову. Ты хорошо сделал, что отпустил меня...

Он ее отпустил!.. Можно подумать, будто перед ними тогда действительно стоял выбор, будто поехала она так просто - прогуляться, а не по делам партии к Ленину!..

- ...Я очень радуюсь, Глебаська, что все у тебя вышло на работе хорошо... Хоть бы ты немного возмечтал о себе и немножко нос задрал. Право, это не мешает тебе, мой большеглазый!..

Вот тут уж извините. «Возмечтал», «нос задрал»! Чего не было, того не будет. Пусть лучше корят его за излишнюю скромность, за то, что никогда, нигде не пользуется привилегиями. Претит ему, если кто-нибудь произнесет: «Революция дала мне». Что за спекулянтский подход?! А если не дала? Что же, не надо революции? Интересно, как бы поступил в свое время Петр Кузьмич Запорожец, рассуждай он по принципу «дала - не дала»? Стал бы переписывать все статьи для «Рабочей газеты», подготовленной «Союзом борьбы» и арестованной накануне выхода? Ведь большая часть материалов была написана рукой Ульянова, и, когда Петр Кузьмич обратил на это внимание, он, не колеблясь, постарался отвести главный удар от товарища. Кто знает, как бы сложилась судьба Ленина, если б он, а не Запорожец подвергся «допросам особого рода»?..

Глеб Максимилианович поднялся из-за стола, заходил по кабинету: что-то часто стал он предаваться воспоминаниям. Старость подкрадывается... Оглянулся - уже светает. Выключил лампу, присел на подоконник, толкнул широкую - в одно стекло - раму.

Сразу свежестью и какой-то живой, дышащей тишиной ^: повеяло с реки, скрытой за кирпичными стенами домов. Над ними, в молочно-ясном небе, уже на том берегу, возвышался купол дворца. Влево от него, во-он там, Кремль, где сегодня предстоит работать, а еще дальше - Красная Пресня, мастерские Александровской дороги, где предстоит выступать...

В былые времена об эту пору по этой булыжной мостовой в сторону знаменитого рынка «Болота», прозванного «чревом Москвы», уже громыхали подводы с молодой редиской и зеленым луком, с бадейками творога и горшками сметаны, с прошлогодним картофелем и свежей телятиной.

А сейчас?..

Тихо. Он подался вперед и прислушался, как бы не доверяя самому себе. Тихо-тихо по всем Садовникам. И кому, как не ему, знать причину этой тишины?

Всю неделю посвятили сельскому хозяйству. Введены в действие оба брата с Арбата: Борис Иванович как руководитель сельскохозяйственной секции ГОЭЛРО доложил о плане и направлении уже начатых работ. Александр Иванович показал перспективы, охарактеризовал все районы в зависимости от почв, климата, растительности.

Глеб Максимилианович начинал глубже вникать в суть этой основы основ... С малых лет он привык повторять, что Россия наша матушка велика и обильна. Так-то оно так, да не совсем. Ведь только на небольшой части страны сравнительно благоприятные условия, в остальных местах либо почва плоха, а влага в избытке, либо почва хороша, да воды нет. Там болота, а там леса и кустарники теснят пашню. А вечная мерзлота, отнимающая почти половину территории?.. А зима - русская зима?! Поля скованы. И луга. И реки. Прекращается всякая производительность воды и почвы. Нарушаются сообщения и обмен. Весной влага, накопленная за полгода в виде снега, сбегает с полей почти бесполезно да по пути еще уродует землю промоинами, балками, оврагами. А потом жди: пошлет бог дождичек или нет...

Ему казалось, что он видит перед собой океан крестьянских дворов России, разоренных, обескровленных годами войны. Как всегда, цифры превращались для него в образы, рисовали картины ярче любых красок... Восемьдесят шесть процентов населения живет в деревне, то есть сельское хозяйство - основное занятие подавляющего большинства нации.

А ведется оно...

Опять живопись цифр: известно же, что на душу населения Россия до войны выращивала меньше хлеба, чем Германия, Австрия, Дания или Франция.

После революции миллионы рабочих с семьями, спасаясь от голода, перебрались в село. Едоков там стало больше, но посевные площади не увеличились - наоборот! - они сокращаются и сокращаются, потому что обрабатывается все меньше земли. Село может дать городу все меньше хлеба. На языке ученых это называется «падение товарности». Соха и лукошко не лубочные символы, не метафорические образы русской деревни, нет, это ее основные орудия производства...

Из двадцати пяти миллионов десятин, отобранных у крупных помещиков, только полтора миллиона оставлены за советскими хозяйствами, остальное раздроблено в клочки - там властвуют все те же трехполье, лукошко да соха, с той лишь разницей, что в соху впрягают не лошадей, а женщин и детишек. Чтобы восстановить убыль «живого конского инвентаря», по подсчетам Бориса Ивановича Угримова, уйдет не меньше пятнадцати лет...

Прибавьте самые низкие в Европе - нищенские! - урожаи. Помножьте на полное преобладание зерновых культур над техническими, кормовыми, овощными. И тогда пусть не удивит вас то, что не громыхают спозаранку по Садовникам подводы, груженные снедью.

Глеб Максимилианович притворил окно, осторожно подошел к двери в комнату Зинаиды Павловны, прислушался к мерному дыханию жены.

«Спит!» - заключил он с сожалением, с огорчением - так, словно спать в три часа ночи было невесть каким бесчинством, и вернулся к себе.

Сердито сбрасывая туфли, задержал взгляд на портрете матери, висевшем над изголовьем. Глеб Максимилианович мог представить ее старой, немощной, но помнил всегда именно такой - цветущей, красивой.

Отчего глаза ее кажутся ему то веселыми, то печальными? Не оттого ли, что видит он в них то, что у него на душе?

Невзначай подумалось ритмично:

...В делах моих незримо

Все лучшее так связано с тобой.

По сути своей, она очень походила на Марию Александровну Ульянову - то же сочувствие к делу, которому отдают себя дети, близость с ними не только по причине кровного родства. До чего ж обидно сознавать, как мало видела она в жизни радости!.. Если б теперь она была рядом!..

В девятьсот первом году Глеб и Зина приехали в Мюнхен к Ильичу и жили у него. Однажды после встречи со связным из России Ильич пришел сосредоточенный, хмурый, обнял за плечи:

- Глеб! Твоя матушка умерла. Надо крепиться, крепиться надо...

Как он хотел, как старался помочь в ту горькую пору!

Года два после смерти матери все на свете казалось Глебу опустошенным. До сих пор он не может без тоски смотреть на ее портрет, до сих пор упрекает себя за обиды, что когда-то причинил ей.

В угнетенном, тягостном настроении он лег, укрылся с головой, нарочито сильно зажмурился и старался не думать ни о чем, особенно о сельском хозяйстве.

Но...

Он весь в этих думах. Не случайно они приходят к ному рядом с мыслями о матери и звучат в голове, как исповеди... Посмотрите! Посмотрите только, что за нелепое положение! Парадокс! Трагический парадокс! Еще в восемьсот восемнадцатом году будущими декабристами основано Московское общество сельского хозяйства. Радетели его, бескорыстные подвижники, патриоты, жаждавшие процветания и прогресса любезному отечеству, сто лет назад открыли Земледельческую школу, и первую нашу сельскохозяйственную, потом Петровскую академию, и первое опытное-учебное образцовое хозяйство «Бутырский хутор». Россия на весь мир славится своими биологами, агрономами: Мечников, Тимирязев, Костычев, Докучаев... А практика сельского хозяйства крупнейшей аграрной страны мира...