IV. Успехи и неудачи военной монархии 5 страница. Ливония — если только можно говорить об этой группировке восточнобалтийских феодалов в единственном числе — к войне не готовилась
Ливония — если только можно говорить об этой группировке восточнобалтийских феодалов в единственном числе — к войне не готовилась. Старый, совершенно бездарный орденсмейстер Фюрстенберг уповал на помощь польско-литовского государя Сигизмунда II, с которым только что (в 1557 г. в Позволе) был заключен договор, устанавливавший вассальную зависимость ордена от Польши. В его распоряжении, так же как под начальством его заместителя, Кетлера, были лишь небольшие отряды из добровольцев и наемников; они не могли сопротивляться огромным по тому времени конным армиям, которые периодически каждый год бросал с Новгородской окраины Иван IV. Фюрстенберг подошел было на помощь осажденной русскими Нарве, но, при известии о ее сдаче, поспешно отступил. Тот же неудачный маневр повторил, через несколько месяцев, и его преемник Кетлер, не решившийся помочь осажденному Дерпту. Только один из второстепенных командиров Филипп фон Белль, известный своей храбростью, приготовился к битве с русскими, занявши к югу от Феллина крепкую позицию, загороженную болотами. Но здесь невыгодно сказалась вражда к немцам латышей и эстонцев: местные жители помогли русским обойти лагерь Белля, и весь его отряд в битве при Эрмесе был уничтожен.
Сказались вообще все слабые стороны устройства страны: рознь сословий, соперничество городов, придавленность сельского населения. В Ливонии очень скоро разыгрались события, напоминающие в малом виде крестьянскую войну 1525 г. в Германии; крестьяне поднялись в тылу у рыцарства, обращенного фронтом к русским. От деревень западной Эстонии в Ревель был прислан депутат, предлагавший бюргерству итти вместе против дворян. Московский завоеватель представлялся ливонцам покровителем низших классов общества. Интересно отметить, что при первом занятии Нарвы "лучшие люди» поспешили уехать, а «черный люд» охотно присягнул Ивану IV.
Укрепленные города и замки, обилием которых славилась Ливония, не могли устоять против московской артиллерии. В 1558 г. Нарва вынуждена была просить перемирия из-за канонады, а через посольство к орденсмейстеру горожане извещали, что не в силах более выносить стрельбу. Курбский рассказывает о жестоком обстреле Дерпта «огненными кулями и каменными», который и заставил город сдаться. В 1560 г. боярин Морозов в несколько часов разбивает стены знаменитой крепости Мариенбург. Уже в первый год войны русские взяли до 20 крепостей; не ожидая нападения, рыцари поголовно бежали из занимаемых ими замков. В Эстонии русские подходили к самому Ревелю; воевода Петр Иванович Шуйский самоуверенно требовал у магистратов Ревеля и Риги сдачи, грозя в противном случае разорением.
Еще больше, может быть, чем победы русского оружия, европейцев должна была поразить уверенность и настойчивость дипломатии и торговой политики московитов. Иван IV искусно воспользовался соперничеством ганзейского города Ревеля с Нарвой, которой прежде никогда не позволяли вступить в торговый союз Ганзы и быть посредницей в вывозе на Запад русских товаров — кожи, мехов, воска, льна, конопли, поташа. Пока Ревель не давался царю, он старался всячески привлечь на свою сторону торговое население Нарвы. Город освободили от военного постоя; в силу жалованной грамоты нар ваше купцы получили право беспошлинной торговли по всему Московскому государству, а также право беспрепятственно сноситься с Германией. Ближним к Нарве деревням московский воевода доставил зерно для посева, дал быков и лошадей. Нарва явно выиграла от присоединения к Москве; город стал быстро обстраиваться.
В то же время царь энергично ведет дело обрусения завоеванных областей восточной Ливонии, прилегающей к Чудскому озеру: в отнятой у немцев области раздавались поместья детям боярским, в Нарве и других городах ставились русские церкви.
На съезде имперских депутатов Германии в 1560 г. Альбрехт Мекленбургский, владения которого были объявлены в непосредственной опасности от московского нашествия, тревожно доносил, что «московский тиран» принимается строить флот на Балтийском море: в Нарве он превращает торговые суда, принадлежащие городу Любеку, в военные корабли и передает управление ими испанским, английским и немецким командирам. Докладчик предлагает настоять перед нидерландским и английским правительствами, чтобы они перестали доставлять оружие, провиант и другие товары «врагам всего христианского мира». Германская империя должна оказать помощь своим единоплеменникам и не дать утвердиться в Ливонии восточному государю. Выслушав внимательно эту жалобу, съезд постановил обратиться к Москве с торжественным посольством, к которому привлечь Испанию, Данию и Англию, предложить восточной державе вечный мир и остановить ее завоевания.
Германский император и рейхстаг очень волновались по поводу успехов московского царя и принимали одну за другой меры запрета торговли с Москвой через Нарву, в особенности преследуя провоз туда оружия. Однако сторонником Москвы и свободной торговли на Балтийском море выступил Любек. На конгрессе князей 1564 г. в Ростоке, созванном императором для примирения Дании и Швеции, Любек говорил, что московский царь, как и все остальные государи, желает пользоваться свободой торговых сношений с западными государствами; при необыкновенной способности и восприимчивости русских, царь скоро достигнет своей цели, сегодня у него 4 корабля, через год их станет 10, потом 20, 40, 60 и т. д. То же самое со слов Любека повторяет в следующем году (1565) враг Москвы, Август Саксонский; он предупреждает императора, какая грозная морская сила растет на Востоке: русские быстро заводят флот, набирают отовсюду шкиперов; когда московиты усовершенствуются в морском деле, с ними уже не будет возможности справиться.
Несмотря на крупные военные успехи, достигнутые в 1558 — 1560 гг., Иван IV был еще очень далек от главной своей цели. В Нарве он видел первый этап к овладению морскими путями; он тянулся к Ревелю и Риге, чтобы иметь более близкие подступы к западным странам. Но сильный натиск Москвы ускорил подготовлявшееся уже распадение ордена. Раздел орденских и епископских земель между Данией, Швецией и Польшей составлял для московской политики событие крайне невыгодное. Вместо одного слабого противника на сцену появилось несколько сильных претендентов, из которых можно было столковаться только с более отдаленной Данией, занявшей о. Эзель. Шведы, завладевшие Ревелем, и поляко-литовцы, утвердившиеся на устье Двины в Риге, образовали неодолимое препятствие для выхода Москвы к морю.
Уже в первый год после раздела Ливонии (1561) почувствовалась трудность борьбы с новыми врагами. Москва не могла выставить хорошо вооруженной пехоты, и литовцы нанесли войскам Ивана IV несколько поражений; между прочим, Курбский был разбит при Невеле. Неудачи вызвали у царя недоверие к воеводам, и отсюда его личное выступление в походе 1563 г.
План кампании составлял, повидимому, инициативу самого Ивана IV. Сосредоточенное под Можайском 80-тысячное войско двинулось, под верховной командой царя, на Полоцк. Грозный прежде всего имел в виду нанести решительный удар врагу на его собственной территории, чтобы заставить его отступить из Ливонии: важнейшая крепость на Двине, Полоцк, стояла на линии сношений Литвы с Ливонией; город сам по себе имел значение по своей торговой связи с Ригой, как выход для всей юго-западной Руси. Взятие Полоцка — опять успех московской тяжелой артиллерии. Необычайно довольный возвращением русского города и области, Иван IV писал митрополиту: «Исполнилось пророчество русского угодника, чудотворца Петра митрополита, о городе Москве, что взыдут руки его на плещи врагов его: бог несказанную милость излиял на нас недостойных, вотчину нашу, город Полоцк, в наши руки нам дал». И опять возвращение царя в Москву после Полоцкого похода было обставлено так же торжественно, как его въезд после взятия Казани.
Грозный имел право гордиться своей победой. В механизме военной монархии все колеса, рычаги и приводы действовали точно и отчетливо, оправдывали намерения организаторов; подстать военным средствам складывалось и управление вновь покоренного края. Наказ, данный полоцким воеводам в 1563 г., начинается со строгих и обстоятельных до мелочей мер для охраны города от пожаров; у местных жителей отбирается все оружие, сами они, под «великим береженьем», допускаются в город только в большие праздники; по ночам воеводы сами по очереди должны объезжать город с фонарями, городничие замыкают городские ворота и приносят ключи первому воеводе; по всем дорогам должны быть выставлены сторожевые отряды. Подозрительных людей велено незаметно высылать окружным путем через Псков и Новгород в Москву. При всем том наказ требует, чтобы воеводы творили суд скорый, правый и внимательный по местным обычаям; всех до последнего человека призывать, чтобы приходили бесстрашно, и только того, кто двух раз не послушает, приводить силой, узнавать у жителей о прежних податях, оброках и т. п.
IV. Успехи и неудачи военной монархии
В характеристиках царствования Ивана IV, со времени Карамзина, обычно применялся прием разделения всего периода его царствования (1547—1584 гг.) на две эпохи: первые 15—16 лет его правления (от 1547 до 1563 г. приблизительно) определялись как счастливое время широких административных реформ, удачных войн, веденных по унаследованным принципам и способам мудрого управления под руководством опытных советников; последующие 20—21 год (от 1563 до 1584 г.) рассматривались как время непосильной борьбы, неудач во внешней политике, уклонившейся от традиционных путей, как время хаоса в управлении, господства неограниченной власти, проявления произвола.
В этом разделении на две эпохи заключена была вместе с тем оценка личности и деятельности Ивана Грозного: оно служило главной основой для умаления его исторической роли, для занесения его в число величайших тиранов всемирной истории. К сожалению, при анализе этого вопроса большинство историков сосредоточивало свое внимание на переменах во внутренней жизни Московского государства и мало считалось с международной обстановкой, в которой находилась Московская держава в течение того и другого периода эпохи царствования Ивана IV.
Суровые критики как бы забывали, что вся вторая половина царствования Ивана IV проходила под знаком непрерывной войны, и притом войны наиболее тяжелой, какую когда-либо вело Великорусское государство.
Для того, чтобы установить правильное суждение о месте, которое занимает Иван Грозный в истории XVI века, необходимо прежде всего рассмотреть связь между фактами внешней и внутренней политики в период крупнейшего кризиса Московской державы.
В 1563 г. Иван IV был на верху могущества. Он владел выходом к морю и восточной половиной Ливонии, обеспечив себе торговую и военную дорогу по Западной Двине. Высоко стоит в это время его военно-организационная слава и популярность. Но за успехом, одержанным под личным командованием царя, последовали в начале 1564 г. неудачи его воевод. Грозный выработал широкий план наступления в глубь Литвы. Завоеватель Дерпта, Шуйский, должен был двинуться из Полоцка, Серебряные-Оболенские — из Вязьмы и, соединившись вместе, итти на Минск и Новогрудок. Но Шуйский шел «оплошася небрежно», доспехи везли в санях. На него внезапно напал у Витебска Радзивил и разбил его при Уле; другой отрад потерпел поражение при Орше.
Далее произошло событие, не важное по своему стратегическому значению, но необыкновенно внушительное в политическом смысле: измена Курбского, которому царь еще в 1562 г., когда князь был главнокомандующим в Ливонии, безгранично доверял.
Только если мы дадим себе отчет в необычайно остром впечатлении, которое в Москве оставили эти военные и политические несчастья, будет понятен правительственный кризис 1564 г., казни, выезд Грозного в Александрову слободу, опала боярству, выделение опричнины, как особого корпуса избранных военных, которому встревоженный до последней степени царь готов был поручить самого себя и державу среди проникшей всюду измены.
Русские историки обладают документом совершенно исключительного интереса в виде переписки Грозного, с Курбским, дающей возможность судить не только о настроении, но и о мировоззрении главных действующих лиц одного из наиболее драматичных моментов эпохи: приходится сказать, что в современной западноевропейской литературе нет ничего подобного. Перед нами эпистолярное состязание во вкусе гуманистического века двух публицистов, из которых один опирается на чисто феодальное, до смешного устарелое «право отъезда», а в сущности изменяет своему народу и своей стране, другой выступает как новатор государственного строя, сознающий себя организатором сильной централизованной державы. В задорной словесной перестрелке оба противника стараются перещеголять друг друга ученостью и словесным мастерством.
В ответном письме Курбскому сказался весь Грозный, умный, талантливый, полный кипучей энергии и крайне вспыльчивый. Какие отчеканенные выражения о власти, какая ясность политической мысли, какая уверенность в своем монархическом призвании, и как все это беспорядочно загромождено ненужными историческими ссылками, кучей бесполезных имен народов и императоров! Сколько лишнего, сколько повторений, какой переизбыток бранных эпитетов, неправдоподобных обвинений!
Перед нами встает во весь рост крупная фигура повелителя народов и великого патриота. Пример других государей, обладающих лишь ограниченной властью, — пример, на который ссылается Курбский, неубедителен для Грозного: «Тии (т. е. те) все царствии своими не владеют; како им повелят работные их, тако и владеют; а российское самодержавство изначала сами владеют всеми царствы, а не бояре и вельможи». Самодержец носит в себе закон власти, высшую мудрость, безграничное право суда над подданными. «Како же и самодержец наречется, аще не сам строит?». «И повсегда царем подобает обозрительным быти: овогда кротчайшим, овогдаже ярым; ко благим убо милость и кротость, к злым же ярость и мучение; аще ли же сего не имея, несть царь; царь бо несть боязнь делом благим, но злым; хощеши ли бо не боятися власти? — благо твори; аще ли злое твореши, бойся; не бо туне меч носит, в месть злодеем, в похвалу добродеем».
Впервые в этом письме к Курбскому вырывается затаенное и, может быть, никому до тех пор так ясно не высказанное негодование против высшего совета, с Сильвестром во главе, ограничившего царскую власть. «Понеже бо есть вина всем делом вашим злобесного умышления понеже с попом положисте совет, дабы аз словом был государь, а вы бы с попом владели». К этому больному вопросу Грозный постоянно возвращается; видно, что его самолюбие очень страдало под опекой сурового церковника. В годы вынужденного бездействия и подчиненности у него сложилась целая теория власти и осуждение господства священников, как строя неразумного, неизбежно несущего государству гибель, потому что «попы — невежи», несведущие в государственных делах. «И если супротивно разуму и совесть прокаженна, еже невежу взустити от бога данному царю воцаритися? Нигде же бо обрящеши, иже не разоритися Царству, еже от попов владому» (т. е. нет случая, чтобы государство, управляемое попами, не пришло в расстройство).
Теория обставлена множеством исторических примеров. Самый недавний — падение Византии, ослабевшей под влиянием церкви. В истории Израиля счастливы те времена, когда духовная и светская власть были разделены, бедствия немедленно наступили «егда Илия жрец взял на ся священство и Царство». Распадение Римской империи — результат того, что в одном лице соединились две власти. Вывод ясен: «Не подобает священником царская творити».
Мысли, высказанные в письме, глубоко обдуманы. Способный и восприимчивый ученик Макария, Иван IV незаметно покорился: воздействию духовенства. Но в той самой литературе, в которую его посвятили учителя, он нашел полемику против теократии и доказательства в пользу «самодержства», мощной и передовой светской власти; увлекшая его новая теория постепенно слилась с нарастающим чувством своего великого жизненного назначения, с раздражением против тех, кто связал его по рукам и ногам, кто не давал его таланту найти себе приложение. Ум и воля Грозного долго встречали тяжелые препятствия; тем сильнее, тем увереннее выражает он потом свои новые убеждения.
И никогда он не находит равновесия, спокойной середины: чувства переливаются через край, страсть бьет ключом. Он не просто отставляет Сильвестра и Адашева, а желает им зла и гибели, он не ограничивается обвинением их в превышения власти, в раздаче царских сокровищ, а приписывает им «бесовские умыслы». В этом отношении Иван IV отдает дань своему времени.
Напомним характеристику Ивана IV, данную Ломоносовым в «Кратком Летописце» 1760 г.: «Сей бодрой, остроумной и храброй государь был чрезвычайно крутого нраву».
В русской историографии издавна повелось изображать учреждение опричнины, прежде всего, как жест ужаса и отчаяния, соответствующий нервической натуре Ивана IV, перед которым открылась вдруг бездна неверности и предательства среди лучших, казалось, слуг и советников.
С этой наивной романтической постановкой вопроса надо покончить раз навсегда. Пора понять, что учреждение опричнины было в первую очередь крупнейшей военно-административной реформой, вызванной нарастающими трудностями великой войны за доступ к Балтийскому морю, за открытие сношений с Западной Европой. Историк наших дней, мировоззрение которого сложилось в эпоху двух мировых войн 1914—1918 и 1939—1944 гг., покончит также с ошибочной манерой излагать события внешней истории, войн и международных отношений вне связи с внутренними социально-политическими движениями и переменами.
Мне кажется, что историк должен обратить внимание на то, что Ливонская война принесла ряд трудностей, которые не встречались в предшествующих войнах, и для преодоления которых надо было придумать и новые военно-технические приемы. При завоевании Поволжья московские конные армии вели бои с воинством, себе подобным, и руководились стратегией и тактикой весьма простыми. Совсем другое дело — война западная, где приходилось встречаться со сложным военным искусством командиров наемных европейски обученных отрядов. Особенно важным недостатком московских войск было отсутствие дисциплины и сплоченности. Армия не представляла однообразно устроенного тактического целого. Еще давали себя чувствовать остатки самостоятельности бывших удельных князей и крупных бояр-вотчинников, которые на местах сохраняли свои дворы, творили суд, собирали на себя подати, раздавали зависимым от них, как бы частным служилым людям вотчины и поместья. К царскому ополчению они примыкали с отрядами своих холопов, воинов, ими помещенных на своей земле, или, как сказали бы в Англии эпохи войны Роз, своих «ливрейных людей».
Наглядно и резко сказываются эти остатки умирающей старины в измене родине и бегстве Курбского в Литву, причем он увел с собою ближних, особенна тесно с ним связанных боярских детей и слуг. Не так заметно, но не менее вредно отражались на военных порядках другие черты удельной системы. Плотный слой родовой аристократии, теснившейся к должностям, мешал государю выдвигать дельных и талантливых людей низшего звания. Быть может также, некоторые старые соратники Ивана IV, показавшие много рвения и храбрости в походах восточных, неохотно участвовали в новой войне, как будто не желая понимать ее смысл. Прежде чем изменить своему отечеству, Курбский обнаружил небрежность и неисполнительность. Вероятно, не раз оказывалось, что диктуемые из центра планы военных действий не выполнялись на месте, притом без достаточных оснований.
Проводя в 1550—1556 гг. реформы усовершенствования военно-поместной системы, правительство и в этой области, как и в других, допускало подачу челобитных, заключавших в себе проекты и советы. К числу последних принадлежат поразительные по таланту и горячности произведения публициста, подписанные Ивашкой Пересветовым, в которых он предлагал преобразование войска в связи с усилением самодержавия. Пересветов называет себя служилым человеком литовско-русского происхождения, побывавшим на иностранной службе, венгерской, польской, волошской, и выбравшим, по своей охоте, службу в Москве. С подчеркиванием и гордостью ссылается он на свою бедность, на то, что выбился из неизвестности: он приравнивает себя к тем «воинникам в убогом образе», которые приходили к Августу Кесарю и великому Александру и давали этим государям мудрые советы.
Очень своеобразно соединяет Пересветов возвеличение монархической власти и защиту интересов мелких служилых людей, к которым себя причисляет: он ненавидит высший аристократический слой, хочет полного уравнения всех служилых людей, возможности свободного развития талантов и среди простых шляхтичей. Такой простор рядовому дворянству может открыть только монархическая власть: в свою очередь монархия заинтересована в широком привлечении всех слоев дворянства для усовершенствования военного строя, для создания гибкого, полного энергии, непобедимого воинства. У Пересветова эти мысли слагаются в общий политический завет: «Царь должен больше всего любить свое войско». По его мнению, в Москве вельможи хотят отстранить царя от забот об армии, разлучить его с нею, сделать его правителем одних гражданских дел. Царю не следует поддаваться на такие изменнические замыслы: все его спасение в преданном войске.
Государство, по мнению Пересветова, необходимо преобразовать в духе строжайшего военного порядка. Правление должно быть грозным, юстиция — суровой и краткой, на манер военных судов. Реформа представляется Пересветову прежде всего в виде уничтожения частной военной службы у вельмож: государь привлечет лучших из подчиненных вельможам военных в свой отборный корпус; затем он должен править неограниченно и беспощадно наказывать всякое сопротивление.
Мухамеду II (1451—1481), покорителю Константинополя, нечестивому иноверцу, противополагается побежденный им православно-христианский царь Константин, допустивший своеволие вельмож и пренебрегший своим войском. Изображение разумной, грозной, справедливой военной монархии, заведенной мусульманином, Пересветов заканчивает восторженной похвалой, в которой есть оттенок религиозной терпимости гуманистического века: «Турецкий царь Махмет-салтан великую правду в свое царство ввел, иноплеменник, да сердечную радость богу воздал: да к той бы правде да вера христианская, ино бы с ним ангели беседовали».
Сам родом шляхтич, публицист как будто находится под сильнейшим отрицательным впечатлением опыта, сделанного польско-литовским дворянством. Он совсем не очарован вольностями тамошней шляхты, напротив, считает подчинение этого класса суровой военно-административной дисциплине условием национальной силы..
Сличая советы Пересветова с учреждением, которое получило прозвание «опричнины», мы можем признать, что публицист дал ряд удачных формул, которыми воспользовался реформатор.
Заметим, что между проектами и выполнением их лежит немалый промежуток времени. Пересветов пишет свою челобитную еще до взятия Казани; он имеет в виду только борьбу на восточном фронте и совсем не знает Балтийской войны. Тем более любопытно данное им освещение политической обстановки момента. Ведь когда он ссылается на вельмож, стремящихся отклонить государя от сближения с войском, вообще отстранить его от деятельной роли, он разумеет не что иное, как окружившую Ивана IV с 1547 г. тесную думу, которая в эпоху Стоглава и Казанского похода обладала неограниченным авторитетом.
Эта дума, с Сильвестром и Адашевым во главе, пользуется у историков, главным образом благодаря свидетельству Курбского, хорошей славой; упадку ее влияния обычно приписывают начало жестокости и капризов Ивана IV. Без всякого сомнения, при этом слишком много внимания уделяли вопросу личных столкновений и обид и слишком мало политической стороне дела. А между тем стоило бы заметить, что Курбский очень характерно называет тесную думу, в которой он и сам участвовал, «избранной радой».
Ни у кого другого этого названия не встречаем, а русский боярин-реакционер, разумеется, применяет его недаром: у него перед глазами высший совет, ограничивающий власть польского короля, — «паны-рада». Представитель старинного княжеского рода, ровня литовских и польских панов естественно увлекается примером олигархии у западного соседа. Называя именем этой верхней палаты аристократической Речи Посполитой тесную думу при московском царе, Курбский только подтверждает правильность жалоб Ивана IV на то, что советники отстраняли его от дел, снижали его (власть, приводили в «противословие» бояр, раздавали самовольно чины и земли и т. п. Пересветов, злейший враг аристократии, дает неожиданное освещение деятельности «избранной рады»: очень рано, в эпоху полного доверия Ивана IV к своим советникам, он предлагал царю резко сломить их господство, опираясь на массу рядового мелкого дворянства.
Пересветов удивительно предвосхитил идею «грозного» правления, понятие о "самодержстве", и его, может быть, следует признать одним из главных вдохновителей политики последующей за 1564 г. поры. Одним из самых заметных дел первых лет опричнины ведь был разгром княжеских гнезд, роспуск дворовых слуг и особых отрядов, состоявших на службе бывших удельных владетелей и крупных вотчинников: царь посадил опричников, т. е. людей новой службы с неизвестными дотоле именами, на места старых родовых вотчин князей Ярославских, Белозерских, Ростовских, Суздальских, Стародубских, Черниговских и др., оторвав родовитых «княжат» и бояр от почвы их старинного владения и насильственно переселив их на совершенно новые места, где у них не было ни корней, ни связей. Можно допустить, что Иван IV внес слишком много страстности в борьбу со своими прежними доверенными советниками; он взял, может быть, под подозрение и других представителей родовой аристократии, хотя и нейтральных, чуждых честолюбивым замыслам настоящих политиканов. Но если тут были проявлены крайности, то это не дает основания думать, что с помощью опричнины, которая составляла важную военно-административную реформу, Грозный вел войну с призраками.
В переписке с Курбским Грозный очень картинно изобразил, как Сильвестр, главное лицо правительственного кружка, подбирал себе угодников, т. е. составлял около себя партию, собираясь свести царя на роль простого украшения. В переговорах с Литвой он бросает любопытное обвинение против самого Курбского: будто бы тот имел притязание называться «отчичем Ярославским» и хотел «на Ярославле государить». Конечно, это выражение слишком драматично и преувеличивает действительность. Но нам следует помнить, что до 1564 г. еще живы были многие княжеские гнезда и что у крупных «вельмож» существовало понятие о праве отъезда. После примера, поданного Курбским, пришлось у видных бояр отбирать клятвенные обещания о невыезде за границу. Следовательно, они не подчинялись новому понятию о государстве; они продолжали считать себя государями, в них еще сидели предрассудки удельных владетелей. Самолюбие Курбского было вполне удовлетворено, когда, участвуя в высшем правительственном совете, он встречал подчинение московского царя воле своей и своих товарищей. Но когда это положение пошатнулось, он нашел возможным только один выход — изменить своей родине, отделиться от государства. Его взгляды совершенно совпадают с мировоззрением крупных польских панов, немецких фюрстов и французских сеньеров XVI века, которые или заставляли монархию подчиниться своему правительственному давлению, или, потерпевши на такой попытке неудачу, изменяли своей стране и объявляли себя вольными и самостоятельными вождями, как бы государями. Коннетабль Бурбон, принц крови и родственник французского короля, перешедший в 1521 г. вследствие личной обиды к германскому императору Карлу V и принявший команду над войсками, сражавшимися против его отечества, курфюрст Мориц саксонский, в 1548 г. верный слуга Карлу V, изменивший в 1552 г. в пользу Франции, — вот наглядные западные параллели к Курбскому: Москва и не отстала и вперед не пошла в этом смысле, сравнительно с западноевропейскими государствами.
Оппозиционеру-изменнику Иван Грозный искусно противопоставляет другие слои народа, и здесь он сходится с теориями Пересветова и Ермолая-Еразма, из которых каждый на свой манер советует держать вельмож в строгости и доверять больше работе крестьян и службе воинов простого звания. В своих грамотах, присланных из Александровой слободы в Москву в январе 1565 г., Грозный разделил подданных на «козлищ и овец» и распределил между двумя сторонами гнев и милость: боярам, воеводам, приказным он объявил опалу за расхищение, за неправильно нажитое богатство, притеснение христиан и нерадивую службу; духовенству — за то, что оно покрывало их, гостям же, купцам и всему православному христианству города Москвы он писал, чтобы они себе никакого сомнения не держали, гнева на них и опалы никакой нет.
Необходимо обратить внимание на одну характерную частность, в которой Пересветов соприкасается с настроениями Ивана IV. Перечисляя различные проступки вельмож перед монархом, публицист называет их «чародеями и ересниками, которые у царя счастье отнимают и мудрость царскую». Упрек здесь брошен страшный для того времени: никогда, может быть, не была так распространена вера в колдовство, в приворотные и изводящие зелья, никогда так не свирепствовали колдовские процессы и на Западе, и в Москве. Трудно сказать, в какой мере Иван Грозный был склонен поддаваться страху колдовских чар и злодейского волшебства. Вызвать у него подозрение в чародейских кознях со стороны близко стоявших к нему людей значило, может быть, дать против них чрезвычайно опасное оружие. Курбский рассказывает, что в 1560 г. Сильвестра и Адашева осудили, не выслушав их оправданий, потому, что признали в них злодеев и чаровников. Он же передает, что в Москве казнили женщину высокой добродетели и аскетического образа жизни, потому что ее необыкновенные душевные свойства заставили в ней заподозрить колдунью, способную извести царя своими чарами.