Часть первая. Золотые волки 18 страница
И только к вечеру, усталый, разбитый, машинально приготовил дрова, вздрагивая от каждого стороннего шороха и треска. Егору мерещилось, что вот выйдет она сейчас из леса, присядет у огня на корточки и протянет к огню свои назябшие ладошечки. Уже давно остыл ужин. Егор так и не стал есть.
Он не думал ни о чём, ни о завтрашнем дне, ни о страстях земных. Тупо сидел на сырой земле. И витал в его ушах её пленительный полудетский голосок, и виделась ему её робкая улыбка...
Когда Егор очнулся, то его оглушил ненавистный ропот воды. И отчаявшись до свирепости, вдруг остервенело вскочил. Долго бился с лесом, ломая ударами ног и рук безвинный сухостой, что-то орал бессвязно. И бессильно упал у потухающего костра...
Наутро нашёл в вещах Марико шкатулку с обмазанной воском крышкой. В ней сиротливо лежал вчетверо сложенный листок шероховатой рисовой бумаги. Он торопливо развернул его и впился глазами в ровно написанные карандашом строки:
«Если со мной что случится. Тому, кто найдёт это письмо, просьба передать его Быкову Егору Михеевичу, приискателю на прииск Незаметный у реки Алдан.
Егор, здравствуй!
Я немного заблудилась в тайге и не успела к твоему отплытию всего на несколько часов. Это побудило меня упросить Мартыныча за хорошую плату срубить мне небольшой плот, спешу и надеюсь тебя догнать.
Ему я тоже оставила письмо, если я не найду тебя, потеряюсь в этих страшных местах, ты, всё равно, попадёшь к нему и будешь знать, что наш старик сгорел в своём доме.
Шофёр умер от сердечного приступа, и теперь нам надобно со скорбью поминать их души. Уже некому побеспокоиться о нас с тобой, потому что наши адреса на бумажках старика в надёжных руках.
Я люблю тебя, Егор! Если не догоню, через тунгусов буду искать Игнатия Парфёнова, чтобы передать весточку и встретиться.
Я тебя очень хочу видеть и поэтому ничего не боюсь. И ещё, возможно, у нас с тобой будет великая радость, но я не хочу об этом писать, чтобы не спугнуть её. Гложет сердце плохое предчувствие, поэтому пишу это письмо, словно завещание...
Твоя Маруся».
Егор понуро сидел у костра. Не хотелось никуда плыть, никуда стремиться. Только сейчас он в полной мере осознал, как дорога ему была покоящаяся в ледяной воде хрупкая девушка. Она пожертвовала собой с чистой верой в любовь, решилась даже вступить в поединок с коварным и жестоким Кацумато.
Егор провёл пальцем по лезвию топора, поднялся, выбрал подходящую лиственницу, срубил её и вытесал из цельного ствола островерхий столб-часовенку, по русскому обычаю отмечающую место внезапной гибели человека.
Врезал в неё перекладину и выжег накалённым в костре ножом ряд каллиграфических букв, написанию которых его так терпеливо обучала Марико.
Вкопал столб рядом с крестом братьев Фоминых... Стонущим криком вплелись в шум воды и ветра прочитанные им самим же слова отчаянья:
«Я буду помнить тебя, Марико!»
Потом опять сидел у огня и дивился той невероятной силе, что таилась в этой удивительной женщине... Что за тайну она унесла с собой? Что за великую радость она собиралась поведать, неужто... Неужто!
Да нет... не может быть, чтобы она, забеременев, кинулась очертя голову за ним следом... но всё же, что она хотела рассказать при встрече?
Он неторопливо перебирал в памяти её привычки, пристрастия, жесты. Сами собой с потрескавшихся и обветренных губ потекли строки стихотворения, которое она ему читала в родительской горнице:
В пути и в пути,
и снова в пути и в пути...
Так мы, господин,
расстались, когда мы в живых.
Меж нами лежат
бессчётные тысячи ли,
И каждый из нас
у самого края небес...
Было так одиноко, так горько, так сложно оторваться от этого проклятого места и ступить на хлюпающий в волнах неугомонной реки паром... Даже солнце прикрылось траурным саваном облаков, даже ветер притих, и словно кто повторял эхом: «Марико... Марико... Марико...»
Медведь был голоден и худ. Он долго караулил, когда двуногое существо, сплывшее по реке перед самым заходом солнца, отдалится от страшного костра к прибрежным кустам и подойдёт на расстояние прыжка.
От огня доплывали соблазнительные запахи свежего мяса оленя. Затупившиеся к старости когти и клыки уже плохо выкапывали корни, не мог амикан проникнуть в норы бурундуков с запасами кедровых орехов. Ему уже не хватало сноровки, чтобы настигнуть сокжоя.
Глухо шумел перекат, скрывая злобное ворчание и треск сухих веточек под тяжёлыми лапами медведя. И как только человек пошёл на берег, зверь стремительно взвился на дыбы с устрашающим рёвом.
У Егора застыла в жилах кровь от неожиданности при виде летящего на него мохнатого привидения. Он даже не вспомнил о ружье, лежащем у костра. Доли секунды отведены были старателю его судьбой на раздумья.
Скорее инстинктивно, благодаря урокам деда Буяна и японца, он бросился навстречу с пронзительным криком и нанёс страшный, сокрушающий удар ногой.
Медведь грохнулся на гальку, осатанело взревел и уже по-собачьи, на четырёх лапах метнулся к ускользающей добыче.
Сердце Егора вдруг полоснула боль, он услышал остерегающий крик Марико и, внезапно зарычав, сам кинулся в атаку. Зверь на мгновение застыл и опять ткнулся в камни носом от жестокого пинка. Грабанул когтями воздух, где только что был человек.
А тот и не думал отступать, порхал вокруг, как птица, жаля медведя болезненными ударами и оглашая остервенелыми воплями.
Зверя впервые, за долгую жизнь, обуял панический страх. Он уже не нападал, норовя прорваться в кусты и убежать, но человек не дозволял ему это сделать, мстил за подлое нападение за гибель Марико.
Егор успел схватить у костра моток верёвки и опять заплясал в диком танце вокруг противника. Верёвка сомкнула медвежьи челюсти, стянула все четыре лапы, и зверь затих.
Он лежал теперь чёрной глыбой рядом с костром. Человек натаскал плавника, спокойно поужинал. И когда посмотрел на зверя, тот отвёл глаза.
Егор постепенно отходил от беспамятства схватки, удивляясь тому, что скрутил голыми руками таёжного великана. Величие духа человека — опять вспомнились слова Игнатия. Из глаз медведя катились слёзы. Сильным и непокорным страшнее всего принимать неволю, осознавать свою беспомощность...
Егор расслабил петлю намордника. Первобытный рёв поверг его в дрожь, лицо Быкова обдало шмотьями вонючей слюны. Он принёс кусок мяса с плота и подсунул медведю.
— На, поешь, бедолага. Эко тебя выкручивает. Не нравится в плену? Хоть наговорюсь с тобой за ночь. Эх! Марико, Марико...
Зверь притих от человеческого голоса и вяло кусанул мясо. Голос заставил позабыть об унижении, захрустели косточки на зубах, и, видимо, вспомнил хозяин тайги об удачных охотах на оленей, о брачных боях в начале лета, потому что тяжело по-человечески вздохнул.
А Егор ещё сунул к его носу соблазнительный шмат оленины. Насытившись, медведь повернулся с бока на живот и подмял под себя связанные лапы, задремал, подёргивая круглыми ушами. Пробудился, услышав голос:
— Хватит спать! Всю зиму продрых и опять мостишься? — Егор подсел к нему и погладил напрягшийся загривок. — Ох, псиной же несёт от тебя! Косолапый? Река под боком, а не банишься. Блохи ить сожрут живмя.
Вот что, брат. Скушно мне одному плыть, тоска обуяла. Завтра закачу я тебя на плот — и двинем совместно. Подкормлю в дороге мяском, а там и выпущу. Гуляй себе, да боле не лезь к людям. Смерть от этого примешь раньше времени, а ты — мужик хоть куда. Небось, медведица есть молодая...
Зверь молчал, только порыкивал от непотребного нахальства — прикосновений к себе. Злобы не видел в своём противнике, любопытно пялился на того маленькими глазками. На ночь Егор завязал ему пасть, чтобы не порвал зубами пути, и уснул у костра.
Медведь вслушивался в ночь. Мерно плескалась и шумела неиссякаемая река, где-то трещал валежник под острыми копытами сохатого, от огня наносило горьким дымом и пугающим запахом человека.
Они плыли вдвоём по широкой воде. Медведь жадно пил, расправившись с большими кусками мяса. Сытость примирила зверя с человеком, и хоть амикана подмывало хватануть обидчика за ногу — он сдерживал себя и покорно ждал.
А Егор безумолчно болтал... Следующим утром оставил зверя на косе — больно прожорлив и молчалив. Отплыв, дернул за верёвку. Завязанные петлями узлы соскочили с лап и пасти зверя, тот встал и, не оглядываясь, рванулся в тайгу. Сзади подхлестнул голос:
— Поке-е-едова-а! Амика-а-ан-сэнсэ-э-эй!
Впереди плота плясали гребешки волн. В их плеске слышался голос Марико. Чирки-уточки пролопочут в полёте, и вздрогнет путник — чудится смех Марико. Ветер обдаст нежной зеленью берегов — так пахли волосы Марико...
Затужился Егор: «Господи-и, не дай тронуться умом», — молил, глядя на хмурые скалы, что плутали вершинами меж занебесных царств, где витала душа Марико... И опять терзался...
Утренний туман на водой — в белом кимоно Марико...
На месте былых стоянок табора эвенков и Парфёнова не было. Тёмные жерди от чума разметало зимним бураном, пустой лабаз чернел в ельнике гнездом дьявольской птицы. Егор обошёл всё кругом, перетаскал вещи и провиант на лабаз и отпихнул шестом плот на стремнину.
Переночевал Егор на берегу у костра, а утром набил продуктами сидор, решил идти к старым землянкам, надеясь застать там Игнатия. В пути отыскивал оплывшие смолой затёсы, угадывал на мху прошлогодние следы каравана оленей и медленно двигался на запад.
Питался дичью, брусникой, пёк на камнях из муки пресные лепешки... и никак не мог обрести душевное равновесие. Марико, словно невидимо, шла за ним, являлась в снах. Он просыпался разбитым и угнетённым.
У Егора возникали мысли бросить всё и выйти к людям на далёкий прииск Незаметный. Многое бы Быков отдал сейчас, чтобы забыть прошлое — постылую Манчжурию, банду офицеров в Харбине, Кацумато, расшевелившего его душу...
Нет возврата на китайщину, он уже это твёрдо знал, — только, как его примут люди на новом месте, какой платой заплатить за грехи отца и своё вынужденное бегство из Росси, как наладить новую жизнь с пользой и радостью. Он вздыхал и надолго задумывался.
Только через десять дней блужданий по тайге он вышел в знакомые места. Обе землянки были пусты, шурфы обвалились. На последней стоянке Егор стал мыть золото без особой охоты. Провизия кончилась, теперь он перебивался случайной дичиной и рыбой.
Силы в тяжёлой работе быстро иссякали. Тогда старатель взял лопатку с короткой рукоятью, лоток Парфёнова и тронулся в обратный путь. У реки жил дня три, отъедался продуктами из лабаза. На карте, обнаруженной во вьюке Марико, нашёл пристань Укулан на реке Алдан и прикинул дорогу туда.
Проще всего было сплавиться до устья Тимптона, а потом пёхом уйти к пристани. В лабазе оставил подарок Лушке — белое кимоно Марико, записку Парфёнова и срубил новый плот. На вязку пошли все оставшиеся верёвки, для надёжности скрепил паромчик жгутами тальника и, наконец, отчалил от безлюдного берега.
Паром огруз в воде от тяжести и неустойчиво колебался на волнах. На второй день Егор угадал застрявший в камнях свой старый плот и перебрался на него. Плыл долго, а река всё не кончалась. Кружилась петлями в оковах лесистых берегов, раздавалась вширь от притоков и становилась всё спокойней.
Широкие косы были выстланы валуньём и галечником, с шумом вырывались из безымянных распадков ручьи и речки, ходила в прозрачной воде черноспинная рыба. На зорьках по марям кормились сокжои и сохатые, медведи вперевалку обходили границы своих владений, в небе парили ястребы и орланы.
Всё это Егор видел с медленно и бесшумно несомого водой парома. И казалось ему, что он один остался из людей на всем белом свете, затерялся в этих пространствах навеки...
Уже в который раз вытаскивал письмо и вслух начинал читать:
«Егор, здравствуй!..»
В устье большой реки, впадающей в Тимптон с правого борта, Егор увидел четыре тунгусских приземистых чума и пасущихся рядом оленей. Пристал к берегу и, отмахиваясь от наседающих собак, пошёл к дымам костров.
На полянку высыпали остроглазые ребятишки, женщины что-то тревожно прокричали в тайгу. Оттуда легко выбежал молодой парень с берданкой в руках и, остановился, поджидая. Егор подошёл к нему.
— Здравствуйте!
— Оксе... Капсе дагор, здравствуй, — уверенно обронил невысокий крепыш с простодушным скуластым лицом, — золото-могун ищи, тайга долго ходила, да, Иолог, да?
— Да, геолог...
Эвенк разулыбался и довольно цокнул языком, закинул ремень берданки за плечо.
— Собсем наш лючи, советский! Гостем будешь, — протянул Егору руку. — поп меня Васькой крестил, прорубь воду окунал. Васька Попов я, оленей пасу. Пошли к костру, однахо, чай будем мноко пить, говорить будем. Расскажи о паровоз-нарте, пароход я уже видал. Паровоз хочу видеть.
— А чё о нем рассказывать, — улыбнулся Егор, — воняет угаром да пыхтит, как медведь сердитый. Паром шибает, словно полынья на реке в морозы, да по рельсам катит так быстро, как утки летят...
— Э-э... Олень лучше, однахо! Туда-сюда ходи шибко быстро, олень брод найдёт — паровоз твой реке утонет, — рассмеялся Васька пренебрежительно, — куда поедешь на нём? Сколько железа даром пропадает! Лучше бы ножик делай, ружьё делай...
— Васька, — прервал разговорчивого эвенка гость, — ты же встречал табор Степана? У него дочь еще, Лушкой звать. А с ними русский кочует, Игнатий...
— Однахо, ярманка зимой видал. Не знаю, где тропу сейчас ведут. Однахо, где-то в тайге, где мох есть, зверь есть. Стёпка шибко хороший мужик.
— И русский с ними?
— Игнаска собсем эвенк, только борода шибко большой. Говорил, что пойдёт жить на прииск Незаметный. Любит землю копать. Там мыноко-мыноко люди ходи: лючи, якуты, китайцы, однахо, и эвенки есть. Вся тайга перекопал... Шибко много золота бери...
Егора окружили женщины и ребятишки, с интересом разглядывая огромного и большеносого лючи.
— А где же ваши мужики? — поинтересовался он.
— Поехали шаман зови. Жена моя помирай, родить не может. Собсем худо, — погрустнел Попов. Показал рукой на маленький шалашик из корья на закрайке поляны, — давай спирт мало-мало. Будем язык олений кушать, мясо мыноко кушай, цай пей, трубка кури табак, новости говори...
— Мало у меня с собой этого добра, но чуток выделю, — Егор вернулся к плоту, взял мешочек с бисером и стеклянными бусами. Вынул полбанчка спирта, много решил не давать, потому что лесные люди не знают меры в потреблении горькой воды и потом страшно мучаются с похмелья, это Егор помнил по Степану.
Вернулся к стойбищу. Собаки уже на него не лаяли, признали за своего и помахивали линялыми хвостами.
Разговор тянулся нескончаемой нитью. Егор вызнал, что по реке Алдан ходят маленькие пароходы с баржами. Попов рассказал о тропе, по ней можно будет выйти на прииск. Женщины хватили спиртику, закурили трубки, ровными кучками поделили меж собой драгоценный бисер для рукоделья.
Несмотря на тёплый вечер, все вырядились в расшитые кусочками цветного меха и бисером одежды, в лёгкие ровдужные унтайки. Встреча с человеком в тайге — большой праздник, роздых от обыденной колготы.
Васька рассказывал об охоте и хвастался без удержу. Женщины осуждающе мотали головами и смеялись над ним. Попов пригласил Егора спать в чум, но Быков отказался и улёгся на разостланных шкурах у костра.
Табор постепенно затихал. В свете огня мелькали летучие мыши. Бесшумно проплыла из леса лупоглазая сова и пропала за рекой во тьме. Тихо взвякивали колокольцы пасущихся на мари оленей. Егору не спалось. Он лежал под шкурой, смотрел на звезды до рези в глазах. Он любил небо. И боялся его...
Боялся звёзд, погружался в них и чувствовал их живыми, он испытывал смутный ужас от пространства до них, от их величественного бессмертия, он слышал их шепот, и вокруг него, на земле звучал таинственный разговор: воды, ветра, леса и скал.
Страх возникал от непостижимости всего этого таинства, первобытный страх маленького человека перед Природой. Но всё же, он любил небо...
Луна выползла, и вмиг замерцали скалы на другом берегу, вспыхнула река, легли от деревьев, длинные тени, изморозью засверкала роса.
Ночные птицы вдруг разом смолкли. Может быть, они слышали, как выползали из своих зловонных нор вурдалаки и кикиморы для исполнения чёрных дел и неистовствовали в подлунных плясках.
Над водой, свиваясь и распадаясь, проплывали старческие космы тумана. Сонно вскричал ребёнок в чуме, следом раздался убаюкивающий говор разбуженной матери, собаки встрепенулись и опять уронили головы на лапы.
Егор в дрёме видел плот, бившийся в зубьях порогов. Оставленный на косе медведь почему-то ревел голосом Игнатия Парфёнова, а что просил — не разобрать, кипели буруны, и в лёгком невесомом тумане над водой семенила стройная Марико.
Она, словно не заметила Егора, стоящего у реки, и унеслась беззвучно в промозглую темь, а следом, подпрыгивая, промчался старый японец с огромным блестящим мечом в руках. Быков вздрогнул и очнулся.
Костёр потухал. Он подложил дров, отхлебнул из котелка приторный тёплый чай. Успокоенный, поудобнее устроился на тёплой шкуре и затих...
Марико звала: «Игор, Игор, Игорко-о». Он рванулся к ней и, разлепив веки, дико уставился на склонившегося тунгуса.
— Игор! Мясо ходи кушай. Спишь, как амикан в берлоге. Улахан оюн едет к нам. Вставай, он камлать будет над моей бабой и принесёт сына! Эйнэ — шибко сильный шаман!
Егор услыхал людские голоса и увидел, как выбираются из леса несколько эвенков верхами на оленях. Впереди, на большом пестром учаге, восседал высокий и плотный старик с длинной седой косой.
На его одежде позвякивало множество колокольчиков. Загнанно хрипели олени разинутыми ртами.
Рассвет едва разгорался, но стойбище уже давно всполошилось. Бегали озабоченные женщины, испуганно жались к чумам ребятишки, только две ко всему безучастные старухи сидели у костра и покуривали трубки.
Эйнэ легко спрянул с оленя, тонкими голосами вскричали колокольцы. Егор поднялся и подошёл к приехавшим. Шаман, при виде русского, встрепенулся, пристально и недружелюбно оглядел незнакомца с ног до головы.
Тунгусы робко жались в кучку, шёпотом переговаривались с Васькой Поповым. Егор первым нарушил напряжённое молчание, поздоровался. Эвенки все благодушно ответили, закивали головами. А шаман неожиданно заговорил чистым и звонким голосом юноши:
— Куда тропу гонишь? Кто ты? От тебя исходит сила и мудрость много жившего человека... ты омрачён большим горем...
— Пробираюсь на прииск Незаметный, — ответил Егор и подивился, откуда шаман прознал про его тоску.
Эйнэ печально и гортанно вздохнул, скривился. Набил табаком трубку, присел рядом со старухами и уставился в огонь. Глаза его слезились, но шаман всё напряжённее смотрел на пламя.
Егор с любопытством разглядывал чудаковатого старца. Сколько ему лет — определить было трудно: на тёмном скуластом лице выпирал необычный для эвенков, хрящеватый, горбатый нос, глубокие морщины избороздили кожу.
Под одеждой угадывался мощный торс. Узловатые крепкие кисти с желваками мышц, оплетённые сухожильями и венами, покоились на коленях.
Поблёскивали, мерцали глаза, словно впитывая в себя огонь костра. Спереди, на меховом плаще, нашито семь пластинок в виде уток-гагар из голубоватого железа, не тронутого ржавчиной.
Низ плаща разрезан на тонкую бахрому, а сзади пришит роскошный конский хвост с вплетёнными кожаными ремешками. К нему прицеплено множество железных и медных побрякушек и большой тусклый колокольчик из бронзы.
Под рукой лежит бубен-тунгырь с колотушкой из берцовой кости медведя. Седую голову венчает богатая шапка-бергесе с коровьими рогами, сшитая из соболиных и росомашьих шкур.
Старик поднял отяжелевшие глаза от огня и медленно повернулся к Егору:
— Уходи, чужеземец! Тебе нельзя видеть камлания. Я буду говорить с духами. Ты мне мешаешь, уходи!
— Я хочу видеть, — Егор достал узелок с недавно добытым на старых местах золотом и небрежно кинул его на бубен, — возьми подарок, только не прогоняй. Любопытно поглядеть.
Шаман лапнул по тунгырю рукой, взвесил на ладони узелок, печально пропел:
— Могун — зло! Шибко плохо! Но так и быть, я дозволяю тебе видеть пляску самого могучего шамана Эйнэ! Ты будешь первым из чужих. Наши духи убьют тебя за это. Я даже буду шаманить по-русски, этому языку и даже письму я научился в якутском остроге, попав туда по воле попов и исправника.
Я мешал им крестить в проруби таёжных людей. Рожающей женщине и моему покровителю, великому духу Бордонкую, всё равно, на каком языке я камлаю, — он что-то отрывисто приказал эвенкам и опять уставился слезящимися глазами на пламя. Узелка с золотом уже не было на бубне.
Эвенки закололи пятнистого оленя, на котором приехал старик. Шкуру, голову и ноги подвесили на помосте из жердей — лакору-моду, потом принесли из маленького шалаша с окраины поляны стонущую роженицу.
Егор увидел её пепельно-серое лицо, воспалённые, кровоточащие губы. Молодая женщина чем-то неуловимо походила на Марико. Она уже ничего не видела и не осознавала, взблёскивала белками закатившихся от страданий глаз.
Один из приехавших нагрел бубен над огнём. Олений желудок, который он был обтянут, высох и натянулся до звона. Шаман простёр к бубну пальцы с грязными отросшими когтями.
Мужчины расселись вокруг костра, молча и трепетно поглядывая на колдуна. Эйнэ не спеша развязал косу, распустив по плечам космы седых волос, намазал щёки черной золой, шепча заклинания. И стал страшен, как сатана...
Камлать начал сидя. Легонько ударил в бубен колотушкой, тихо всхлипывая и рыдая. Рот безобразно исказился, открылись гнилые зубы, глазные яблоки вылезли из трахомных красных век. Потом он закричал чайкой, застонал филином...
Подражал Эйнэ настолько искусно, что Егор поначалу оглянулся и поискал над рекой белокрылых птиц. За песней глухаря последовало злобное рычание медведя, визг росомахи, трубные клики сохатых, журавлиное курлыканье и плач лебедей...
Заверещал раненый заяц, засвистели зверьки-каменушки, загудела лютая метель, обдав всех сидящих знобящим холодом...
Под постепенно усиливающийся рокот бубна шаман стал подпрыгивать, сидя на шкуре и истерично призывая поганых духов на беседу, что-то скороговоркой неразборчиво забормотал, выхаркивая на подбородок розовую вязкую слюну.
Лицо его страшно кривлялось, он всё выше привскакивал на подогнутых под собой ногах и всё неистовее молотил колотушкой в гулкий тунгырь, упрашивая родичей великого духа Бордонкуя отозваться, громко рассказывал о них, о том, как они живут и враждуют между собой, как женятся и рожают детей и умирают, подобно людям, от дряхлой старости.
Обсказывал их богатые пиршества, удачные охоты на зверей. Потом вдруг истошным голосом объявил, что пришёл Великий Дух и ждёт подарков.
Тунгусы кинули пачку табаку и новую сатиновую рубаху, расшитые бисером торбаза. Шаман одним махом разорвал рубаху в клочья и завопил: «Мало! Мало! Худой подарок!»
Тогда ему бросили связки пушнины. Егор, видя, что дарить уже нечего, вынул из-за пазухи шёлковую косоворотку, приготовленную для Василия. Эйнэ подхватил её на лету и успокоил: «Большой подарок, хорошо, хорошо!»
Вскочил и начал прыгать вокруг костра, вскидывая попеременно над головой то бубен, то колотушку и пугливо озираясь. Люди тоже стали крутить головами. А шаман уже со всей силы молотил себя по лицу и животу колотушкой. И затем выбил бешеную дробь на тунгыре.
Доведя себя до изнеможения, рухнул на землю без чувств. Тунгусы, как один, выхватили из ножен узкие ножи, скрестили их меж собой, как сабли, торопливо застучали, заскрежетали ими один об другой, потом стали бросать в огонь разную всячину — для ублажения духов.
Первым полетел в костёр пёстрый кусок оленьей шкуры, ярко вспыхнул, обдав сидящих чадным смрадом, и шаман опять взвился в воздух, вновь закружился в неистовой пляске, роняя временами на землю колотушку её мгновенно поднимали и подавали ему.
Эйнэ бесновался. Выхватил из огня ружейный шомпол, отбросил бубен и стал жечь себя раскалённым железом жутко и радостно вопя, сунул конец шомпола в рот, запахло жареным мясом.
Мужчины, взявшись за руки, раскачивались в такт песне Эйнэ и дружно подхватывали её. Васька Попов испуганно и беспрестанно кричал тонким заячьим голосом: «Оконко! Оконко!»
Шаман принялся себя ещё больше истязать: бил по животу и бокам горящей головней, повелел связать себя и, спелёнатый накрепко, всё ещё дёргался и хрипел. В таком оцепенении пробыл недолго, диким усилием порвал ремни, опять вскочил и возвестил, что душа его была в жилище Великого Духа.
Разнёсся его леденящий кровь вопль: «Хахай! Хахай!»
Эйнэ закричал, что когда он летел над огненным озером у восхода солнца, то видел, как глупыми куропатками носились в воздухе души умерших грешников, их соколами ловили злые духи и кидали с размаху в чёрную пропасть Нижнего мира, оттуда доплывали громы, мелькали синие молнии.
Он разговаривал с луной и солнцем, просил поимённо звёзды не насылать мор на тайгу.
Стал радостно вещать, что видит жилище Великого Духа в буреломных лесах из железа, там текут реки из молока, по ним льдинами плывут куски масла и жира, возвышаются острова из нежного мяса, вместо камней торчат хрящи и кости.
На медных берегах сидят малые шаманы, на серебряных — более могущественные, а на золотом берегу живёт Улахан оюн... Помолчал и вдруг неожиданно заключил, что Бордонкуй сдох там от обжорства, выпив все реки и съев острова, а его, Эйнэ, оставил взамен себя править миром.
Трезвон колокольчиков и стенания шамана вселили первобытный ужас даже в Егора, не говоря уже о тунгусах, упавших ниц, и рыдающих детьми. Камлание закончилось волчьим подвыванием.
Олени шарахнулись в страхе с поляны, всполошились ребятишки рёвом в чумах, женщины забились в истерике, как эмирячки, стали рвать на себе волосы и царапать лица...
Эйнэ пал на колени и начал предсказывать будущее. Он кидал вверх колотушку, и, ежели она падала наклеенной кожей вверх, то желание спрашивающего должно обязательно сбыться. Егор спросил о себе.
Шаман помолчал и нехотя начал говорить, что скоро путник увидит много зверей в обличье людском и много людей с сердцами зверей, что будет ему трудно разобраться в них. И ещё сказал, что Егор неожиданно встретит через двадцать зим очень близкого человека, но, вместо радости, его охватит скорбь.
— Так, значит, я двадцать лет ещё проживу, — улыбнулся Быков.
— Ты умрёшь в глубокой старости, — уверенно проговорил Эйнэ, — я мог бы сказать день и час твоей кончины, но тогда ты будешь мучиться в страхе, ожидая этот срок.
— Поглядим, жаль, что я не смогу через столько лет тебя найти и раскаяться перед тобой в своём неверии или обличить тебя в брехне.
— Почему? Я не собираюсь умирать и переживу тебя... тропы наши ещё не раз пересекутся, это я тоже знаю...
Егор шутливо кивнул и поднялся. Вскоре началось пиршество. От жертвенного оленя шаману отделили самые лакомые куски: глаза, язык, печень, мозги. По окончании трапезы старухи увели Эйнэ под руки в только что установленный чум.
В это время Егор вспомнил о роженице. Было заметно, что камлание не принесло ей облегчения. Печальный Васька унёс жену в шалашик из корья. Егор понял, что она обречена. Решение пришло исподволь.
Он сходил к плоту и достал спирт. Эвенки радостно набросились на угощение, а к вечеру все поснули. Егор вымыл руки оставшимся спиртом, крадучись, обошёл поляну стороной. Смеркалось.
Оглядываясь, Быков выбрался из кустов к балагану из корья. Наклонился и вполз на коленях вовнутрь. Лоб роженицы был горяч и мокр от пота, тело её безвольно поддавалось массажу, которому научила Егора Марико.
Он лёгким движением гладил упругий живот эвенкийки. Роженица стала выгибаться и стонать взблёскивая в полутьме белыми зубами. Рядом с нею лежал ворох заячьих и пыжиковых шкурок. Егор вытирал об них липкие и влажные руки.
И, наконец, он нащупал головку ребенка, помогая ему в первом аргише. Пуповину перевязал материнской прядью, уже не владея собой от смятения и страха...
Ребёнок пискнул, вздохом облегчения отозвалась мать и что-то клекотно прохрипела. Егор наспех обтёр шкурками Васькиного наследника и вздрогнул, почувствовав спиной взгляд человека.
Эйнэ стоял у балагана с ножом в руке.
— Уходи, чужеземец! Ты помог и теперь уходи... Пусть все думают, что помог Эйнэ. Мне уже двести двадцать зим миновало, но вижу в первый раз, что мужчина участвует в родах. Ты осквернил себя, уходи...
Егор настороженно покосился на шамана, приготовившись выбить нож. Положил к матери ребёнка и отчаянно проговорил:
— Все твои камланья — сплошной обман! Этим людям нужны врачи, а не шаманы.
— Человек должен во что-то верить, — неопределённо ответил Эйнэ, — человек должен чего-то бояться...
— Ты лжёшь! Человек — сам себе шаман! Она бы умерла, если б не я. Смешно было слушать, как твои духи обжираются и любят податливых жён. Это — придуманная блажь, мечта, сладкое забвение от тяжёлого труда, лишений и горя. Ты обещал мне долгую жизнь, а сам держишь в руке нож, чтобы прервать её, — Егор резко бросился к шаману и легонько ударил его ногой по запястью. Нож улетел в кусты.
— Я сразу в тебе увидел великую силу, — невозмутимо проговорил старик, потёр ушибленную руку и примиряюще заключил, — вы, лючи, несёте моему народу зло. Уходи!
Ещё триста лет назад мой отец, великий шаман, возвестил о приходе попов, их ещё не было, а он предсказал, где будут выстроены церкви. Они стоят именно там... духи наши сердятся. Уходи, или я убью тебя. Если мой народ потеряет веру в Духов, он изленится и умрёт.