Безмолвие памяти. Россия и революция 1905 года

ТЕМА 1: СТОЛЕТИЕ ЧЕГО?

Мария Ферретти

Безмолвие памяти. Россия и революция 1905 года

Maria Ferretti (р. 1958) - историк, специалист по истории СССР в 1920-е годы. Преподаватель Университета региона Тушия в городе Витербо (Италия). Автор книг «La memoria mutilata. La Russia ricorda» («Искалеченная память. Россия вспоминает». Milano: Corbaccio, 1993) и «La battaglia di Stalingrado» («Сталинградская битва». Firenze : Giunti , 2001).

В этом году исполняется сто лет первой русской революции, той самой революции 1905 года, которая сыграла решающую роль не только в судьбе России, положив начало трагедиям XXвека, но и в судьбах всей планеты. Она была первой в ряду революций и бунтов обездоленных, движимых тысячелетней надеждой на лучшее будущее, на чуть более справедливый мир, надеждой, столь характерной для века XIX. Однако, несмотря на редкостную страсть страны и государства к празднованию самых разнообразных юбилеев и годовщин, кажется, никому в России не пришло в голову вспомнить об этой революции (хотя она и ознаменовала начало заката старого царского порядка и рождения совершенно нового), поразмыслить о ее причинах и о смысле этого переломного момента. Может быть, России после стольких лет мучительных переосмыслений и аутодафе надоело без конца ворошить прошлое? Едва ли, по крайней мере судя по вопиющему контрасту между гробовым молчанием о 1905 годе и судорожными поисками новых годовщин и славных дат, начиная с Куликовской битвы и кончая изгнанием поляков из русских земель в далеком XVIIвеке. И то, и другое - свидетельство лихорадочной деятельности, ведущейся под покровительством Кремля при полном безразличии общества к этой активности[1]. Деятельность эта направлена на изобретение традиции[2], на которой можно было бы основать национальную идентичность, непоправимо расколотую после распада СССР.Тогдакакжеобъяснитьэтобезмолвиепамяти?

Причины молчания многочисленны и, естественно, не могут сводиться к одному-единственному элементу. Я не буду пытаться перечислить их все[3]. На первом уровне, инстинктивном и непосредственном, есть то, что можно было бы определить как «эффект бумеранга», произведенный манипуляциями с памятью в советскую эпоху. Воспоминание о 1905 годе в памяти общества отстоялось в виде стереотипного образа, изобретенного и навязанного официальной советской историографией, которая трактовала эту первую революцию всего лишь как прелюдию к 1917 году и, установив между двумя революциями необходимую линейную связь, отрицала всякую автономность первой и нивелировала все ее своеобразие. Прославленная в качестве «прелюдии» к Великой Октябрьской революции ценой постоянных увечий памяти, нисколько не считаясь с исторической правдой, революция 1905 года затем подверглась контрудару отречения от большевистской революции. Проклятия, обрушившиеся на Октябрь 1917 года, перекинулись также и на 1905 год, предоставив забвению поглотить его. Сейчас в России разговаривать о революции - дурной тон. На менее поверхностном уровне, однако, остается - и это тот самый момент, на котором мне хочется остановиться, - тот факт, что память о революции 1905 года - память неудобная. Это память, которая, как бы ни хотелось ее перевернуть и перетолковать, не вписывается ни в одно из тех великих повествований о прошлом, с помощью которых ведущие скорее идеологические, чем политические, течения посткоммунистической России - грубо говоря, либералы-западники и националисты-почвенники - пытаются вернуть стране утерянную идентичность. Повторим снова, память о 1905 годе нельзя заставить вписаться в предзаданную идеологическую схему, иначе как ценой нового увечья, которое позволит избежать столкновения с глубинным узлом этой первой революции - проблемой взаимоотношений России с модерностью, с тем напряжением и противоречиями, которые последняя неминуемо провоцирует, проблемой, с которой России, кажется, приходится век спустя вновь столкнуться, пусть даже и в совершенно ином контексте - после того, как растаяло, словно снег на солнце, все то, что ценой пролитой крови было создано во времена СССР в ответ на вызов, брошенный модерностью.

Дело в том, что революция 1905 года не была (как пытается показать сегодня новая доминирующая вульгата, парадоксальным образом реанимирующая клише советской официальной историографии, меняя знаки на противоположные) восстанием, пусть и народным, но искусственно срежиссированным проворными профессиональными революционерами, или же протестом недовольного меньшинства, вышедшим из-под контроля слишком слабых властей. Революция 1905 года, на мой взгляд, была первой революцией, вызванной социальным напряжением, которое было до предела обострено вторжением модерности в архаическую страну, нищую и отсталую. Революция 1905 года была - воспользуюсь здесь удачным выражением Теодора Шанина, автора одной из лучших книг на эту тему, которая, к сожалению, хотя и была переведена[4], не получила того отклика, которого она заслуживает, - «моментом истины». Благодаря революции стали очевидны все противоречия, порожденные политикой модернизации, осуществленной в России ради того, чтобы «догнать и перегнать» Западную Европу, направлявшуюся по капиталистическому пути развития, и остановить распад, на который, казалось, страна была неотвратимо обречена после поражения в Крымской войне.

Контекст революции

Чтобы понять контекст революции 1905 года и всю ее сложность и социальную плотность, необходимо вспомнить, хотя бы вкратце, некоторые моменты, которые оказались слишком быстро забыты из-за бесспорного преобладания в последние пятнадцать лет лубочного образа дореволюционной России. Здесь я обращусь преимущественно к трем таким элементам, оставив за скобками другие, которые, хотя и не являются второстепенными, - как, например, национальный вопрос, который тоже можно трактовать как результат вторжения модерности, или фактор поражения в русско-японской войне, наоборот, явившийся следствием отсталости, - однако, строго говоря, не являются необходимыми для данного рассуждения.

Во-первых, хотя Россия в начале XX века является страной развивающейся, благодаря политике модернизации, проводившейся после Крымской войны, и, в частности, индустриализации, запущенной в конце XIX века благодаря деятельности Витте, однако она остается отсталой страной как в экономическом и социальном плане, так и с точки зрения политики. 85% населения составляют крестьяне, в подавляющем большинстве нищие и лишенные земли - как в связи с перенаселенностью деревень (демографический рост с 1865 по 1900 год привел к увеличению народонаселения почти вдвое), так и из-за недостаточного разделения земель при отмене крепостного права, когда защищались только интересы земельной аристократии. Объединенные в общины, которые поддерживаются и укрепляются ради обеспечения социального контроля в деревнях, крестьяне работают с помощью сохи, обременены повинностями и порой продолжают находиться в состоянии квазифеодальной зависимости. Подчиняясь обычному праву, они из-за любого пустяка по-прежнему подвергаются телесным наказаниям. Именно деревня должна была заплатить цену индустриализации, в инициировании которой преобладающую роль играет государство. Чтобы финансировать модернизацию, осуществляется строжайшая фискальная политика, основанная на косвенных налогах (водка, табак, сахар, керосин), которая позволяет перевести средства, израсходованные населением - то есть, прежде всего, населением деревень, которое и без того вынуждено платить за фабричную продукцию запредельные цены, - в индустриальные инвестиции. Кроме того, ради привлечения иностранного капитала преследуется политика твердого рубля - его стабильный курс достигается за счет экспорта зерновых, которые отнимают у крестьян: в 1890-е годы нехватка продовольствия в русских деревнях носит эндемический характер, порой выливаясь в настоящий голод, как, например в 1891 году, когда от голода умерло полмиллиона человек, о чем уже тогда правительство предписывало молчать, продолжая экспортировать зерно, невзирая на негодование и протест интеллигенции.

Второе, что важно помнить, - это то, что Россия - страна не только нищая и отсталая, но также отмеченная невероятным социальным неравенством, как в деревнях, где преобладает большая сельскохозяйственная латифундия, так и в городах, где с индустриализацией начинает формироваться слой рабочих (составлявший в 1900 году около 3 миллионов), подчиненный, как, впрочем, и во всех странах на рассвете индустриальной модернизации, режиму грубой эксплуатации: низкая зарплата, бесконечный рабочий день, отсутствие гарантии работы и социальной защиты.

Третье, что не стоит забывать, - это особенности русского политического режима, системы самодержавия, опирающейся на фигуру царя, обладающего абсолютной и неограниченной властью. Для самодержавия было характерно наличие внушительного аппарата политической полиции, Охранки, предназначенной для пристальной слежки за политическими оппозиционерами и всеми, чья репутация вызывала подозрение. Упрямый отказ царизма от каких бы то ни было реформ, ограничивающих власть самодержца и прекращающих удушение всяческих свобод, не оставлял оппозиции никаких шансов на легальное самовыражение и способствовал ее радикализации, находившей выражение, помимо прочего, в формировании сильного революционного движения, которому подчас симпатизировали представители той же самой доминирующей элиты, в частности мира предпринимателей. Не говоря уже, разумеется, об интеллигенции: вопреки тому, что не без снобизма принято думать сегодня, она не оставалась в стороне от революции не только потому, что не умела делать ничего другого и была лишена четкой социальной роли, но и потому, что ее культурные ориентиры не позволяли оставаться равнодушными к страданиям народа.

Таким образом, встреча/столкновение с модерностью обострила давнишние проблемы России - аграрный вопрос, на который давило недавнее феодальное прошлое; политический кризис, связанный с присутствием одеревенелой и заторможенной системы управления, социальный вопрос. Эта смесь отсталости и модерности, лишенная политической или институциональной отдушины, оказалась взрывоопасной. В этом и состоит глубинный узел революции 1905 года, и именно из этого следует исходить, чтобы понять современные провалы в памяти.

Амнезия либералов

Действительно, для сегодняшних либералов-западников революция 1905 года - неприятное, но недвусмысленное свидетельство того, что воспетое русское экономическое чудо конца XIX века, хотя и имело место, не ставило Россию на путь капиталистического развития и политического либерализма, заимствованный у Запада. Идя в кильватере своих предшественников, теперешние либералы полагают, что Россия составляет полноправную часть западноевропейской цивилизации, которая считается цивилизацией parexcellence, противопоставленной нецивилизованному и варварскому миру в рамках соответствующей концепции всемирной истории, образца XIX века. Таким образом, Россия, хотя и является по причинам, на которых мы здесь не будем останавливаться, отсталой страной, также последовала бы по пути, проторенному Западом, если бы не случилось злополучное происшествие, названное «Октябрьским переворотом»[5].

Однако революция 1905 года, хотя в числе ее действующих лиц, особенно поначалу, были либерально ориентированные люди и партии, требовавшие Конституции, формирования выборных представительных органов, не говоря уже о базовых свободах печати и собраний, быстро радикализировалась в связи с упрямым отказом самодержавия снизойти хотя бы до минимального компромисса и в результате вылилась в социальное восстание неслыханного масштаба. В действительности, революция 1905 года, прежде чем стать политической революцией в точном смысле слова, была социальной революцией, в первую очередь крестьянской. Она воспламенила Россию на два года, и угли ее продолжали тлеть вплотьдо 1917 года и много позднее[6]. И действительно, крестьяне хотели земли, но они хотели также и общинного самоуправления. Слишком часто прославляют столыпинскую попытку отменить древнюю общину (ставшую символом квазифеодальной отсталости русских деревень) ради создания слоя крестьян-мелких собственников, «здоровых и сильных», способных стать прочной социальной базой, опорой для пошатнувшегося самодержавия и послужить оплотом от новых восстаний. При этом забывают, что отношение русского правительства к общине изменилось как раз из-за роли, которую последняя сыграла в ходе революции 1905 года. Из гаранта общественного порядка, которым она являлась до того момента, община превратилась в зачинщика крестьянского протеста, оказалась опасной революционной силой и продемонстрировала, насколько сильна была в стране идея особого пути развития, отличного от того, по которому пошел Запад, именно потому, что Россия не была Западом и сталкивалась с проблемами, отличными от тех, с которыми сталкивался Запад. Россия была развивающимся обществом. Социальная революция смела политическую революцию либерального образца, которую, со своей стороны, задушила также несгибаемая воля реакционного самодержавия. После того как его насильно заставили принять Октябрьский манифест, позволявший сформировать выборные представительные органы - собственно, Думу, - оно поспешило как можно скорее аннулировать их значимость, с помощью многократных роспусков Думы, до тех пор, пока она не превратилась в податливое и послушное собрание. С этой точки зрения 1905 год стал свидетельством крайней хрупкости русской либеральной элиты, которая, помимо того, что представляла собой весьма тонкий общественный слой, была сжата между непримиримостью самодержавия с одной стороны и радикализацией революционного движения - с другой. Хотя в последние годы вновь осознали важность земского самоуправления, трудно, по крайней мере при теперешнем состоянии исследований, оценить, в какой степени этим органам на самом деле удавалось стать выразителями требований крестьян, канализировать их волю к переменам и протест. Однако можно с уверенностью сказать, что одобрение деревень - то есть подавляющего большинства населения - в действительности было на стороне социалистов-революционеров, которые обещали крестьянам землю и которые имели мало общего с либерализмом городской элиты. Эта картина повторится в 1917 году, как неоспоримо показывают, например, выборы в Учредительное собрание. Но тем самым мы не собираемся утверждать, что революция 1905 года была необходимой прелюдией к 1917 году и что альтернативы ей не было. Разумеется, между двумя революциями существует связь, но она не простая и не линейная. Для того чтобы прийти к 1917 году, и, конкретнее, к октябрю 1917 года, потребуется не только обострение того социального напряжения (которое, взорвавшись в 1905 году, не нашло адекватного ответа за последующее десятилетие), но и, прежде всего, Первая мировая война - в ней и следует искать настоящие корни большевистской революции; революцию приблизила именно война.

Именно по этим причинам революция 1905 года, несмотря на участие в ней представителей либеральной элиты того времени, отодвинута теперешним русским либерализмом на периферию памяти. Тем более, что, если бы им действительно захотелось поразмыслить над 1905 годом - сегодня, когда воспевается дикий капитализм новой России (знаменитый образец Чикаго, который так дорог Чубайсу и компании) и когда столь нерушима вера в его способность вернуть страну на путь неверно понятой модерности, - пришлось бы задать себе вопрос о разрушениях, спровоцированных век назад социальным неравенством, усугубленным тем первым экономическим чудом, осуществленным и тогда без учета человеческой цены, которую за него надо было заплатить. Разумеется, история не повторяется дважды, и Россия 2005 года - конечно, уже не та крестьянская страна, которой она была в 1905 году. Однако парадоксальным образом, как и век назад, Россия снова пытается «догнать и перегнать» Запад - тот самый Запад, по сравнению с которым она по-прежнему кажется страной, которая хотя и завоевала космос, но остается отсталой по многим параметрам - от уровня доступности образования до социальной защиты, от социального неравенства до уровня бедности; вплоть до более прозаических экономических вопросов, ввиду преобладающей доли экспорта сырья - в первую очередь нефти - в структуре национального дохода. И в России 2005 года мы снова оказываемся перед лицом очевидной и грубой социальной несправедливости - достаточно вспомнить о том, что широкие слои молодежи оказались лишены права на высшее образование (теперь оно почти исключительно платное, по закону или из-за коррупции). С этой точки зрения можно сказать, что революция 1905 года вычеркнута из памяти еще и потому, что для либералов ее социальный заряд делает ее скандальной, поскольку она затрагивает, хотя и совершенно в ином контексте, по-прежнему актуальные проблемы. Проблемы, которые оказываются еще более пугающими из-за крайне распространенного страха перед массами - этот страх разделяют как Кремль, так и либералы, - из-за чего самая простая демонстрация воспринимается как потенциальная угроза существующему порядку: в январе 2005 года даже демонстрации протеста пенсионеров неоднократно разгоняли при помощи милиции. И это спустя ровно сто лет после того дня, когда вся Россия пылала после злополучного «кровавого воскресенья».

Амнезия националистов

По другим причинам память о 1905 годе оказывается неудобной также и для националистов-русофилов самых различных направлений, от почвенников до государственников. Они, пусть и довольно смутно, обращаются к центральной идее «исторического» славянофильства, то есть идее особого исторического пути России - того самого особого пути, который в последние годы все больше входит в моду. Поэтому для них революция 1905 года исключительно неудобоварима: она омрачает лубочный образ прошлого, на котором они выстраивают свою идентичность. Согласно этому образу, царская Россия - страна патриархальная, общинная и христианская, где царь-батюшка правит своим вечно младенческим народом, а тот отвечает ему сыновней любовью. В этом идиллическом мире нет места конфликтам или социальным противоречиям, поскольку там правит гармония. Таким образом, конфликты могут быть лишь импортированы извне, быть результатом действия тайных врагов России, стремящихся подорвать ее могущество, препятствовать осуществлению Россией спасительной миссии во всем мире и с этой целью плетущих темные заговоры[7]. Враги эти, скажем попутно, всегда остаются одними и теми же: это евреи и/или Запад, то есть два лика современности. В этом контексте революция 1905 года лишается всякой социальной реальности и низводится в ранг вульгарного «заговора» против российского могущества, тогда как деятели этой революции - как социалисты, так и либералы - обвиняются в желании направить страну на проклятыйи развращенный западный путь развития и к ним относятся как к банальным предателям[8]. Вследствиеэтого1905 годсегозарядомсвободыисоциальнойсправедливостиизгоняетсяизпамяти, при том чтоодновременносдуваетсяпыльспортретовконсерваторовиреакционеровразного пошиба, включаязнаменитыхчерносотенцев - ихлюбовькродинеицарювоспевается, аярыйантисемитизмчасто обходитсяосторожныммолчанием[9].

Наследие революции

Спустявекуреволюции 1905 годанетдостойных наследников, по крайней мере в России. И действительно, кого бы в этих краях могли заинтересовать такие ценности, как свобода и социальная справедливость? Кому теперь нужна надежда на лучшее будущее для обездоленных, которая век назад вдохновляла революционеров?В этом отношении показательно молчание, окружающее события, идеи и судьбы различных составляющих социалистического и революционного движения, от меньшевиков до эсеров, не говоря уже о более мелких течениях. Обреченные на забвение официальной советской историографией, заклеймившей их как контрреволюционеров и обвинившей их в том, что они сознательно или неосознанно пресмыкались перед буржуазией, меньшевики и эсеры были заново открыты в период оттепели историками так называемого «нового направления» (Гефтер, Тарновский, Волобуев - ограничимся здесь упоминанием самых известных имен)[10]. Эти ученые - хотя, разумеется, в то время они не отвергали марксизм-ленинизм, - именно изучая революцию, сначала 1905 года, затем 1917-го, заново открыли всю сложность политической арены той эпохи, которая на самом деле не сводилась, как декларировала официальная историческая наука, к единственной действующей силе - большевистской партии, - и начали задаваться вопросами о существовавших (все еще в рамках социалистического лагеря) альтернативах большевизму, возвращая им утраченное наследство - идеологическое, политическое и культурное. Не то чтобы эти ученые хотели подвергнуть сомнению ключевое положение официальной истории, то есть идею, что Октябрьская революция была необходима и неизбежна в соответствии с исторической закономерностью. Они всего лишь хотели лучше ее понять, чтобы найти ответ на вопрос, который, возможно отчасти неосознанно, их мучил: как могло случиться, что большевистская революция, вдохновленная теми социалистическими идеалами, с которыми они сами себя отождествляли[11], затем привела к сталинскому аду? Шестидесятники, дети XX съезда, верили, что возможно совместить социализм и свободу, они верили в возможность построения в Советском Союзе, пережившем сталинскую диктатуру, «социализма с человеческим лицом»: новое открытие богатства социалистической мысли в его различных оттенках помогало им обогатить их размышления о настоящем. Для стражей ортодоксии эти неспокойные исследования представляли недопустимую угрозу, и с помощью стандартизации, последовавшей за падением Хрущева, «новое направление» после долгой агонии заставили замолчать; меньшевики, эсеры и все прочие социалисты снова были изгнаны из памяти.

Лишь с новой перестроечной оттепелью историки «нового направления» смогли публично высказывать свои позиции[12] и, снова связывая нити повествования, грубо прерванные цензурой, начали возвращать своих героев в коллективную память. Но в России, которая теперь стремилась поскорее перевернуть страницу реального социалистического опыта, чтобы вернуться на путь капитализма, с которого ее совратила революция, их герои больше никому не были нужны. Они оказались невостребованными. И так же, как в советское время проклятие, которому подвергся капитализм, приводило к тому, что все «буржуазные» партии презрительно бичевались как пережитки прошлого, пригодные лишь для свалки истории, в последнее время проклятие, которому подвергается революция, привело к тому, что, в свою очередь, оказались выброшенными на свалку истории все партии, призывавшие к социализму. Открытие архивов, последовавшее за падением СССР, позволило опубликовать исследования и источники первейшей важности по истории социализма и революционного движения в России (ограничимся лишь несколькими примерами: достаточно вспомнить о монументальной серии документов о партиях меньшевиков и социалистов-революционеров, изданной «РОССПЭНом», или, если говорить о периоде, последовавшем непосредственно за революцией, о подборке Виктора Данилова о крестьянском социализме Филиппа Миронова[13]). Но осуществленные исследования, ценность которых несомненна, практически не находили отклика в общественном мнении, проходили почти незамеченными. Горькая истина состоит в том, что историки вносят вклад в формирование коллективной памяти и того, что принято называть «историческим самосознанием», лишь в той мере, в которой темы, затрагиваемые ими, отвечают общественным требованиям идентичности или политическим требованиям в широком смысле слова.

И в посткоммунистической России, кажется, никому не нужны те, кто противостоял большевикам во имя другого социализма. Они не нужны партии власти, которая лелеет мечту вернуть России мощь, утраченную с крахом СССР, посредством создания сильного и авторитарного государства, нисколько не заботясь ни о свободе, ни о демократии, ни о социальной справедливости. Они не нужны коммунистической оппозиции, которая оплакивает иерархическое и упорядоченное общество реального социализма и, кроме фразеологии, имеет мало общего с историческими идеалами социализма. Они не нужны оппозиции либеральной, которая восхваляет экономический либерализм и обожествляет рынок, забывая о том ущербе, который он причинил в первой половине XX века, и о том факте, что западная демократия второй половины XX века, по крайней мере в том, что касается Европы, - порождение концепции «государства всеобщего благосостояния», с помощью которой европейские страны, вышедшие преображенными из горнила войны, ответили на вызов модерности с ее революционными потрясениями: осуществлять политику перераспределения богатств, чтобы гарантировать тот минимум социального равенства и благосостояния, который сможет позволить большинству населения идентифицировать себя с государственными институтами и разделить ценности, лежащие в основе гражданского сосуществования национального общества. Они не нужны, поскольку идеалы, которые их вдохновляли, кажутся чуждыми сегодняшней России.

Однако иностранный наблюдатель не может не видеть: для того чтобы вернуться на непроходимый путь демократии, России, наоборот, необходимо вспомнить революцию 1905 года и ее неудачливых героев, одновременно как повод для размышления и как строгое предупреждение.

Авторизованный перевод с итальянского Яны Токаревой

[1]В этом отношении показательны сведения, полученные в ходе опроса, проведенного Исследовательским центром Юрия Левады по случаю замены 7 ноября, годовщины Октябрьской революции, 4-м, предполагаемой годовщиной победы над поляками в 1612 году. Мало того, что 63% респондентов выступают против отмены праздника 7 ноября, оказывается, только 18% знают, что 4 ноября празднуется «День народного единства», тогда как более 30% полагают, что по-прежнему празднуется «День примирения и согласия», как переименовали 7 ноября в позднеельцинскую эпоху, а более 50% вообще не знают, что именно празднуется (www.levada.ru, пресс-выпуски от 1.11.2005).

[2]Изобретение традиции - термин, заимствованный из названия знаменитой книги: E . J . Hobsbawm , T . Ranger(Eds.). TheInventionofTradition. Cambridge, 1983. Это одна из первых работ, посвященных теме использования прошлого для легитимации национальной власти и выковывания новой коллективной идентичности в период утверждения новых национальных государств - со второй половины XIX века до Первой мировой войны.

[3] Историографический анализ можно найти в очерках Станислава Тютюкина «Первая российская революция в отечественной историографии 90-х годов» и «Первая революция в России: взгляд через столетие» в издании: Тютюкин С. Десять лет в журнале «Отечественная история». М., 2005. С. 25-48 и 71-102.

[4]Шанин Т. Революция как момент истины. 1905-1907 гг. à 1917-1922 гг. М., 1997.

[5]Этаинтерпретацияпрошлогоутвердиласьв 1990-1991 годыисоставилаидеологическийкостяк русского либерализма в момент распада СССР. Мне уже неоднократно доводилось говорить о ее возникновении, поэтому я позволю себе отослать читателя к моей ранее опубликованной статье (Ферретти М. Расстройство памяти: Россия и сталинизм // Мониторинг общественного мнения. 2002. № 5. С. 40-54), гдеэтот вопрос освещен более подробно.

[6]См. в этой связи: Шанин Т. Революция как момент истины...

[7]Яркий пример - недавно опубликованный под эгидой Института российской истории Академии наук учебник истории, опасный именно потому, что столь авторитетный гриф обеспечивает легитимность довольно сомнительным научным теориям: Институт российской истории РАН. История России. С древнейших времен до начала XXI века: В 2 т. / Под ред. А.Н. Сахарова. М.: АСТ; Астрель; Ермак, 2003.

[8]В вышеупомянутом издании Александр Боханов, автор части учебника, посвященной периоду с начала XIX века до 1917 года, аккуратно избегает употребления неудобного термина «революция».См. об этом также меткие замечания Станислава Тютюкина (Первая революция... С. 75-76).

[9]Например, в случае с текстом Александра Боханова, упомянутом в предыдущей сноске. С. 381-384.

[10]Истории «нового направления», к сожалению, еще только предстоит быть написанной. Она кратко изложена в статье: Поликарпов В.В. «Новое направление» 50-70-х гг.: последняя дискуссия советских историков // Советская историография / Под ред. Ю.Н. Афанасьева. М., 1996. С. 349-400.

[11]Это важный момент, который впоследствии слишком часто отрицали: при чтении богатейшей мемуаристики последних лет часто создается впечатление, что в СССР хоть и был коммунистический режим, но без коммунистов - как, впрочем, и в послевоенной Италии, где, кажется, существовал фашизм без фашистов. Однако не обходится и без исключений, достойных внимания, как, например, прекрасные воспоминания Юрия Буртина, который с привычной для него глубокой интеллектуальной честностью очень отчетливо объясняет, что означало для молодых людей его поколения быть социалистами и верить в ценности Октября (Буртин Ю. Исповедь шестидесятника. М., 2003).

[12]Среди первых публикаций был очерк Михаила Гефтера «Сталин умер вчера», где он поднимал одну из глубинных тем «нового направления» - проблему многоукладности России, то есть сосуществования разных стадий развития, которая составляла отличительную особенность страны по сравнению с Западом и обусловила судьбу революции до того момента, когда она уперлась в сталинизм (Рабочий класс и современный мир. 1988. № 1). Очерки Константина Тарновского, также посвященные этой теме, смогли увидеть свет только после утраты прежней официальной историей доминирующей позиции (Мелкая промышленность дореволюционной России. М., 1995). Впрочем, последняя перед 2005 годом большая конференция, посвященная 1905 году, была организована именно Павлом Волобуевым (см. об этом меткие наблюдения Станислава Тютюкина (Первая революция… С. 77.)).

[13]Данилов В.П. Тихий Дон в 1917-1921 годах. Трагедия Филиппа Миронова. Документы и материалы. М., 1997.