Современные политические воплощения принципа неопределенности

Все политические доктрины, под знаком которых выступают различные политические силы, являются своего рода «учениями о путях спасения». Имарксизм*, и консерватизм**, и либерализм не являются (несмотря на соответствующие заверения основателей и адептов) научными теориями. В политической борьбе стороны ищут не истину – они ищут способы отстоять и защитить свои интересы. Правда, марксизм попытался примирить эти критерии, утверждая, что интересы передового класса совпадают с критериями теоретической истинности, тогда как реакционные классы заинтересованы в сокрытии истины, здесь партийность и истинность противостоят друг другу. Однако опыт всей политической истории свидетельствует, что в политике действует принцип приоритета полезности над научной (и любой другой) объективностью, и в этом правиле вряд ли бывают исключения. Но политические учения отличаются от научных не только приматом интереса. Они отличаются также приматом убеждения (веры) над рациональными соображениями.

* Консерватизм – идейно-политическое течение, ориентированное на сохранение (консервацию) старых общественных порядков и нравов или их реставрацию, если они оказались порушенными. Термин был введен французским писателем Ф.Г. Шатобрианом для обозначения феодально-аристократической идеологии.

** Марксизм –учение К. Маркса (1818– 1883) об обществе и выросшая из него идеология, основанная на следующих постулатах:

– базисно-надстроечном детерминизме (производственно-экономические отношения – это базис, определяющий политическо-юридическую, идеологическую и культурную надстройку);

– учении о частной собственности как грехопадении человечества – источникевсех бед и противоречий общественного развития;

– учении о классовой борьбе как движущей силе истории и об исторической миссии рабочего класса, освобождающего человечество от частнособственнического строя и связанных с ним противоречий.

В этом заключен основной парадокс пострелигиозной эпохи: отделив церковь от государства, современные западные общества не отделили тем не менее политику от веры – последняя по-прежнему воодушевляет и мобилизует политическую активность, хотя и выступает в превращенных, нерелигиозных формах.

Начнем с марксизма. В нем присутствует вся та атрибутика учения о спасении, которая вытекает из иудео-христианской традиции. Это, во-первых, учение о блаженстве «нищих духом». В марксизме в роли «нищих духом» выступает пролетариат. Если рассуждать сугубо «светским» образом, то обнаружится, что у пролетариата меньше всего шансов на будущее историческое торжество. Ведь у пролетариата не только наихудшие стартовые условия. Согласно Марксу, вместе с развитием капиталистической цивилизации социальная оснащенность пролетариата – имущественная, интеллектуальная и даже нравственная – не только не улучшается, но непрерывно деградирует. «... Накопление богатства на одном полюсе есть в то же время накопление нищеты, муки труда, рабства, невежества, огрубления и моральной деградации на противоположном полюсе...»*

* Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 23. С; 660.

Но если это так, как можно прогнозировать конечное торжество пролетариата над всеми остальными классами, его окончательную всемирно-историческую победу? Ясно, что подобный постулат основан не на эмпирических фактах, а на вере – той самой вере, которая в иной форме выражена в Нагорной проповеди: «Блаженны нищие духом, ибо их есть царство небесное. Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю».

Поразителен и другой момент, относящийся уже к соотнесенности марксизма с Ветхим Заветом. Как известно,Бог Ветхого Завета обещает возвысить свой возлюбленный, избранный народ над всеми народами при одном условии: если этот народ не сотворит себе кумиров, не будет кланяться другим Богам и не променяет спасение на чечевичную похлебку. Сравните с этими запретами категорические предостережения марксизма против ревизионизма и реформизма. Пролетариат как «избранный народ» индустриальной эры тоже не должен творить себе кумира – искать теорий и вождей в стане буржуазии и ни в коем случае не пытаться подменить великое дело коллективного революционного спасения частичными реформами в рамках капитализма или индивидуальным приспособлением отдельных пролетариев к буржуазным порядкам. Прыжок из буржуазного царства необходимости в коммунистическое царство свободы требует такой колоссальной энергии, которая накапливается только на самом дне отчаяния; если ее потратить на частичные улучшения и снизить тем самым накал иступленных коллективных ожиданий, классового гнева и обиды, то революционного скачка не получится. Революция пролетариата, таким образом, выступает не как событие эмпирической истории, подготовленное медленным накоплением предшествующих фактов и причин, а какэсхатологический акт*,как Судный день и Второе пришествие.

* Эсхатология –религиозное учение о конечных судьбах мира и человечества, о конце света и страшном суде.

Ясно, что в марксистской картине мира, так же как и в традиционной религиозной, «нормальные» политические процессы, связанные с политическим соперничеством революционных «игроков» перед лицом избирателя, наделенного правом окончательного выбора, изначально исключены. Здесь не действует базовый принцип неопределенности, ставящий участников политического процесса в положение претендентов с примерно равными достоинствами и шансами.

Во-первых, конечный исход заранее предрешен: история, словно Бог Ветхого Завета, заранее пометила избранных – тот самый передовой класс, авангард всего человечества, который и выражает объективную историческую необходимость или «волю истории».

Во-вторых, соперники не равны в моральном отношении: один (пролетариат) воплощает высшее добро; другой (буржуазия) –последнее историческое зло, искоренив которое, мы получим рай на Земле.

Надо заметить, что возникший в XIX веке марксизмпо критериям секуляризации и политизации сделал значительный шаг назад по сравнению не только с эпохой Просвещения, но и эпохой Реформации. В смысле картины мираон ознаменовался неожиданнойархаизацией*– отказом от выстраданных Реформацией принципов неопределенности и негарантированности истории. Это поставило марксизм в особое положение в системе современной западной культуры: он бросал вызов многим ее и светским, и реформационно-религиозным достижениям. Поэтому уже при жизни Маркса возникают попытки реформировать марксистскую «пролетарскую церковь», причем по тем же критериям, по которым Лютер реформировал католическую доктрину спасения. Роль такого Лютера марксистской церкви выпала Э. Бернштейну. Он оспаривает все три тезиса великого учения: о познаваемости «финала истории»; о принципиальном изгойстве пролетариата в рамках буржуазной цивилизации, которую он призвал не улучшать постепенными реформами, а взорвать; наконец, о его всемирной исторической миссии как избранного класса.

* Архаизация –вытеснение из культуры и повседневных практик новообретенных (современных)элементов и активизация более традиционных, прежде подавленных или прятавшихся в тени.

В особенности претят Бернштейнуапокалиптические* установки марксизма на разрушение буржуазной цивилизации и «конец истории». Бернштейн предпочитает светски-прагматическое воззрение на окружающую действительность, которая небезупречна, но тем не менее подлежит частичным улучшениям и исправлениям. Это касается и положения рабочего класса при капитализме. «Вопрос о «безнадежности» состояния рабочего класса возник уже более пятидесяти лет назад. Он проходит через всю радикальную социалистическую литературу тридцатых и сороковых годов**. Но заблуждение не станет от того достойным сохранения на будущее время, что его некогда разделяли Маркс и Энгельс, и истина нисколько не потеряет от того, что ее впервые обнаружил... антисоциалистический или не особенно крупной величины социал-экономист»***.

* Апокалипсис – одна из книг Нового Завета – Откровение Иоанна Богослова, в которой содержится пророчество о конце света. Страшном суде и последующем наступлении Царства Небесного на земле.

** Имеется в виду XIX век.

*** Бернштейн Э. Проблемы социализма и задачи социал-демократии. Одесса, 1901. С. 332-333.

Бернштейн, таким образом, отстаивает право мирян на самостоятельные, «внецерковные» суждения о смысле и цели истории и о путях спасения и рабочего класса, и всего человечества. Особую остроту эти вопросы получили в России после того, как ее политически активными умами стал овладевать марксизм. В Россию он проникает уже раздвоенным, выступающим в двух разных формах – реформационной и дореформационной, или контрреформационной. Реформационную форму олицетворяют так называемые «легальные марксисты» – те самые, которые не считают мир лежащим во зле и не поддающимся никаким исправлениям вплоть до судного дня истории – мирового пожара пролетарской революции. В лоне реформированного марксизма могли формироваться политические партии, готовые на равных участвовать в политическом соревновании с другими партиями и не претендовать на монопольное право выступать от имени народа безотносительно к реальному выбору самого народа. К такому политическому типу принадлежали меньшевики. Но в русском марксизме оказалось очень влиятельным другое,контрреформационное* течение, которое возглавил В. И. Ленин. Его работа «Что делать?» – манифест последовательной контрреформации. На основные реформационные вопросы, поставленные в рамках марксизма, он дает контрреформационные, догматические ответы.

* Контрреформация – попытка Римской церкви и консервативных клерикальных кругов выкорчевать гнезда реформации в Европе. Привела к религиозным войнам XVI– XVII вв. в Европе и рождению инквизиции.

1. О познаваемости воли Бога – смысла истории. Ленин упрекает Бернштейна и «легальных марксистов» в непозволительном реформаторском вольнодумстве, оставляющем всякому право на произвольные толкования смысла истории – и в пользу социализма, и против него. Ленин обвинил оппонентов в том, что они разделяют «принцип неопределенности» – открытости истории, альтернативные варианты которой не являются ни заранее известными, ни предопределенными. «Отрицалась возможность научно обосновать социализм и доказать, с точки зрения материалистического понимания истории,его необходимость и неизбежность»*.

* Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 30.

2. Об исключительномправе партии- «церкви» на трактовку «священных текстов» – марксистской теории. Представители реформаторского крыла – «легальные марксисты» требовали свободы критики в отношении «текстов». Ленин отвечает: «"Свобода критики" есть свобода оппортунистического направления в социал-демократии, свобода превращать социал-демократию в демократическую партию реформ, свобода внедрения в социализм буржуазных идей...

Люди, действительно убежденные в том, что они двинули вперед науку, требовали бы не свободы новых воззрений наряду со старыми, а замены последних первыми»*. Иными словами, Ленин возражает не столько против новых идей, сколько против придания им секулярного, адогматического статуса. Если великое учение как «безошибочный мироспасительный текст» на самом деле таковым не оказалось,то требуется заменить его новым, на этот раз «подлинным» великим учением, а не отрицать великие учения как таковые с позиций индивидуалистического вольнодумия.

* ЛенинВ. И. Указ. соч. Т. 6. С. 30.

3. Об оправданности деления на «священников» и «мирян» – партийных вожаков и беспартийную массу.

Доктринальное недоверие большевизма не только к повседневному массовому опыту вообще, но даже и к опыту «передового класса» предопределяет контрреформаторскую позицию неустанной инквизиторской опеки над массовым сознанием со стороны «авангарда». «История всех стран свидетельствует, что исключительно своими собственными силами рабочий класс в состоянии выработать лишь сознание тред-юнионистское...»*

* Там же. С. 38.

Ясно, что партия, которая изначально приписывает массам сомнительный статус носителей ложного сознания, не может довериться их воле в качестве свободных избирателей, на собственный страх и риск определяющих, кто достоин управлять страной. Большевизм воспроизводит специфическое для дореформационной церкви неравенство людей в важнейшем вопросе: в праве определять собственную судьбу. Профессионалы в делах «спасения» лучше знают подлинные интересы паствы, чем сама паства. Нам очень важно понять, что семидесятилетняя большевистская диктатура, перечеркнувшая право народа на свободный политический выбор, объясняется не уникальным стечением исторических обстоятельств (война, иностранная блокада и т. п.) и не простым наследием российского традиционализма, а прямо связана с прерванностью реформационного процесса, с победой контрреформационного крыла в марксизме.

Политический процесс не исключает социального неравенства людей – напротив, без такого неравенства он лишается смысла. Энергия политического соперничества питается тем, что социально неравные и ущемленные в статусе люди надеются с помощью политических технологий «поправить дело» – изменить несправедливость судьбы и обстоятельств. Но политика, безусловно, требует равенства людей в специфическом смысле: равного права в качестве избирателей, голосующих не по указке той или иной «церкви», а исключительно по собственному разумению, и равного права попробовать свои силы в качестве избираемых участников политической игры. Смысл политического участия возрастает для людей в той мере, в какой они рассматривают свои шансы в политической игре как небезнадежные.

В этом смысле политическая история Запада имеет определенный вектор: она развивается от состояния, в котором стартовые условия участников политической игры воспринимались как заведомо неравные, к условиям, когда шансы приближаются к равновероятным. В самом деле: игра делается бессмысленной, если заранее известно, кто выйдет победителем. Она приобретает смысл в той мере, в какой ее исход заранее не предопределен,– тогда она превращается в действительную процедуру открытия. Могут возразить, что равенства стартовых условий для всех членов общества до сих пор не существует в каком бы то ни было обществе. Это действительно так, но мы в данном случае как раз имеем в виду не всех членов общества и не все его группы, а лишь такие, которые приняты в состав политического класса в качестве настоящих, равноправных игроков. Круг этих «игроков» в целом непрерывно расширялся на Западе, но он и теперь не является универсальным и всеохватывающим: до сих пор существуют социальные группы, являющиеся маргиналами политики, хотя формально такие исключения из игры уже почти не фиксируются в виде явных имущественных, расовых и прочих цензов.

Итак, в целом политический образжизни развивается в зависимости от двух показателей:

а) от эффективности политики какособой социальной технологии, посредством которой можно всамом деле существенно изменить либо общество в целом, либо статус данной группы;

б) от равенства стартовых условийучастников.

Иными словами, игру делаетинтересной характер ставок и равенство шансов участников.

Посмотрим теперь, как решаются реформационные вопросы в идеологии, официально сменившей марксизм в нашей стране,– в либерализме. Либерализм складывался на Западе как «совокупность идейно-политических течений, политических и экономических программ, ставящих целью ликвидацию или смягчение различных форм государственного и общественного принуждения по отношению к индивиду»*.

* Современная западная социология: Словарь. М.: Политиздат, 1990. С. 85.

Один из основателей этой доктрины, Алексис де Токвиль, различает две разновидности посттрадиционного общества, одну из которых он определяет как«демократию свободы» *, другую –как «демократию равенства». Поскольку люди от природы неравны, то их свободная соревновательность непременно даст неодинаковые результаты, что даже при равных стартовых условиях предопределяет социальное неравенство. Демократия свободы – это общество, которое индивидуальную свободу ставит выше равенства; демократия равенства имеет противоположные приоритеты и поэтому ограничивает свободу индивидуальной самодеятельности, затискивая неравных от природы людей в прокрустово ложе равенства. Господствующим принципом демократии равенства выступает социальная справедливость; господствующим принципом демократии свободы – плюрализм и терпимость (к чужим взглядам и позициям).

* Демократия свободы – понятие, означающее одну из двух разновидностей посттрадиционного общества. В частности, согласно французскому политическому мыслителю А. Токвилю (1805–1859), демократическими являются все постфеодальные общества, в которых рухнули сословные перегородки. Но при этом одни из них пошли по пути демократии свободы – рыночной и иной соревновательности людей, неизбежно приводящей к неравным результатам, к успеху наиболее предприимчивых, а другие – по пути демократии равенства – ограничений свободной соревновательности и втискивания неравных по природе людей в прокрустово ложе равенства.

Но либерализм, как и любое другое идейно-политическое течение, претерпевает историческую эволюцию, так что взгляды последователей могут существенно отличаться от тех, которые защищали основатели (Локк,Юм, Смит, Бептам, Токвиль, Милль). Это отличие касается в первую очередь отношения к свободе как к самоцели или как средству – источнику экономической, социальной и культурной эффективности. Еще в 50-х годов XX века, когда темпы экономического роста в СССР были выше, чем на Западе, либералы защищали свободу как ценность. Начиная с 70-х годов, они все чаще пропагандируют ее как незаменимое условие экономической эффективности. Современная Чикагская школа, сегодня едва ли не официально сменившая в России марксизм, делает акцент на свободе от вмешательства государства, главным образом экономического. При этом наши реформаторы не останавливаются перед тем, чтобы навязать либерализм – «привнести» его в инородную ему национальную культурную среду, и в этом они находят полную поддержку у своих западных учителей, все чаще говорящих о всемирной миссии либерализма.

Именно в этом пункте мы сталкиваемся с парадоксом, переворачивающим установки классического либерализма с ног на голову. Дело в том, что классики были убеждены: либерализм в отличие от других доктрин не надо внедрять – он совпадает со здравым смыслом и естественным «разумным эгоизмом» каждого нормального человека. В основе либеральной философии лежал образ «естественного человека», спонтанно стремящегося к свободе и благополучию. Таким образом, в либерализме заложены натуралистические постулаты – о природном индивиде, для которого общественные связи вторичны и выступают всего лишь как средство его естественных экономических целей. Такой постулат изначально противоречит теории антропогенеза (происхождение человека), доказавшей, что человеческая личность формируется в обществе и все ее интересы и потребности – продукт культуры, а не природы.

Второй теоретический «недочет» либерализма касается соотношения свободы и благополучия. Те откровения о человеке, которые дает нам современная наука (а прежде ее – литература в лице, в частности, Ф. М. Достоевского), свидетельствуют, что свобода и благополучие – разные вещи. Герои-подвижники, с одной стороны, слабовольные неврастеники – с другой, зачастую распоряжаются своей свободой отнюдь не так, как этого требует личное благополучие.

И не случайно и теоретики современного психоанализа*, и социальные философы доказывают, что отнюдь не все люди выдерживают бремя свободы и связанные с нею трудности выбора и ответственности. Слабые боятся свободы, предпочитая те или иные виды социальногопатернализма**. Либеральные критики патернализма нередко забывают, что предоставленные самим себе социально неэффективные, незащищенные люди могут попросту погибнуть. Применительно к ним либеральное государство, предпочитающее не вмешиваться и «умыть руки», означает на деле безжалостный социал-дарвинизм***. Если мы в самом деле поверим в благодетельность естественного отбора, нам предстоит сознательно стать на сторону сильных и отвернуться от слабых – неприспособленных. Но всегда ли «приспособленные» являются лучшими по высшим критериям морали и культуры?

* Психоанализ – созданный австрийским психологом З. Фрейдом психотерапевтический метод, связанный с расшифровкой неврозов как инфантильных травм сознания, полученных в результате столкновения наших природных влечений («принцип удовольствия») с общественными нормами и запретами («принцип реальности»).

** Патернализм – установка на отцовскую опеку (заботу), перенесенная на все общество, свобода которого ограничивается властью, выступающей как благонамеренный опекун народа.

*** Социал-дарвинизм – перенесение на общество биологической теории естественного отбора и выживания сильнейших.

И великие заповеди христианства («блаженны нищие духом»), и непредвзятые свидетельства опыта говорят, что это отнюдь не так. Может быть, главный парадокс либерализма касается его отношений с правовым государством. Ведет ли либеральный принцип невмешательства государства в экономическую и социальную жизнь к торжеству права? Сильные, как правило, не нуждаются в праве – им выгодна стихия социал-дарвинизма («закон джунглей»). В этом смысле критика Гегелем либеральной утопии «естественного права» остается весьма актуальной. «Естественное право есть... наличное бытие силы и придание решающего значения насилию, а естественное состояние – состояние насильственности и нарушения права, о котором нельзя сказать чего-либо более истинного, как только то, что из него необходимо выйти... то, что следует ограничить и чем надлежит пожертвовать,есть как раз произвол и насильственность, свойственная естественному состоянию»*.

*Гегель Г. Соч. Т. 3. М., 1956. С. 300.

Право возникло как специфический тип социальной технологии, принуждающей сильных считаться с цивилизованными правилами игры, одинаковыми для всех.

Социал-дарвинизм можно посчитать «естественным состоянием» в том смысле, что он – наиболее вероятное состояние. Достаточно ослабить неусыпность правового закона, и восторжествует «закон природы», при котором все привилегии присваиваются сильными. Те, кто желает, чтобы привилегии не мешали свободной соревновательности и иницитиативе, должны понять, что это способно обеспечить как раз не слабое государство (слабое будет потакать сильным и идти у них на поводу), а сильное – ставящее закон выше давления самых влиятельных групп.

У нас сегодня именно слабое государство потакает беспределу номенклатурных хищников, присваивающих себе всевозможные привилегии и монопольные права. Приходится констатировать, что языческий натурализм – утопия естественного состояния – оказался ахиллесовой пятой либеральной теории, источником самых неприятных сюрпризов и парадоксов либерализма.

Судя по некоторым признакам, либерализм сегодня претерпевает превращения, аналогичные тем, которые в свое время пережил марксизм: из теории освобождения он превращается в теорию эффективности – любой ценой. Если марксизм пожертвовал «проектом освобождения» («преодоление отчуждения») ради политической эффективности «диктатуры пролетариата», то современный либерализм кажется близок к тому, чтобы пожертвовать культурой и моралью, а значит, высшими измерениями человеческой личности, ради экономической эффективности. Не случайно либерализм воспроизводит примитивно-одномерные дихотомии, когда-то погубившие марксизм. Главная из них: «экономика или антиэкономика». Это манихейское черно-белое видение, не знающее промежуточных состояний, весьма напоминает классовую бескомпромиссность большевизма.

Большевизм к любым явлениям культуры подходил с примитивной категоричностью: «с нами или против нас». Он это делал «от имени бедных». Современный либерализм берет на вооружение эту же черно-белую категоричность «от имени богатых». Манихейская идеология большевизма привела его к диктатуре, ибо те, кто не терпит «смешанных состояний» (из которых как раз и состоит обычная жизнь), неизбежно кончают насилием над жизнью. Не готовит ли нам либеральное манихейство новое насилие над жизнью и новую диктатуру – только уже не левую, а правую? Не случайно прецедент Пиночета встретил столь благожелательные отклики и у зарубежных, и у отечественных либералов. Собственно, в этом и состоит главный критерий реформационной способности теории: готова ли она корректировать свои постулаты, столкнувшись с «неправильностями» реальной жизни, или предпочитает корректировать саму жизнь во имя неприкосновенности постулатов?

Попробуем адресовать современному либерализму знаменитые «лютеровы вопросы».

Вопрос первый: знает ли либеральная теория, куда движется мировая история и к какому финалу, к окончательному торжеству какого принципа она неминуемо приведет?

Судя но всему, современные либералы не уклоняются от ответа на этот вопрос. С большевистской убежденностью и напористостью они утверждают, что единственной современной теорией является либерализм (все остальные идейные течения представляют пережитки прошлого); что происходящие в мире процессы сводятся к одному знаменателю или вектору – формированию современного общества западного образца; и что сам этот образец – последнее, что осталось в запасе у мировой истории – впредь ничего другого она человечеству уже никогда не предложит. Если сравнить «Коммунистический манифест» Маркса и Энгельса (1848) и современный либеральный манифест, написанный американским политологом Ф. Фукуямой и носящий красноречивое название«Конец истории» *,то придется признать, что по классовой напористости, самоуверенности и непримиримости основоположники научного социализма явно уступают идеологу «победившего либерализма». «Триумф Запада, западной идеи очевиден прежде всего потому, что у либерализма не осталось никаких жизнеспособных альтернатив... То, чему мы, вероятно, свидетели, – не просто конец «холодной войны» или очередного периода послевоенной истории, но конец истории как таковой, завершение идеологической эволюции человечества и универсализации западной либеральной демократии как окончательной формы правления»*.

* Концепция «Конца истории» – разработана американским политологом Ф. Фукуямой и содержит идею «полной и окончательной» победы системы западного либерализма во всем мире.

** Фукуяма Ф. Конец истории? // Философия истории: Антология. М., 1994. С. 290-291.

Представляете? Если предположить, что ядерной или иной всеуничтожающей катастрофы не будет и впереди у человечества многие десятки тысяч лет жизни, то не удивительно ли, что современный теоретик либерализма все решил за все последующие поколения: им вменяется в обязанность неукоснительно сберегать порядок, который сегодня некоторая часть истеблишмента признала наиболее предпочтительным!

Как здесь не вспомнить замечательные слова Томаса Пейна – одного из основателей либерализма и идеологов американской революции! «Каждая эпоха и каждое поколение должны иметь такое же право решать свою судьбу во всех случаях, как и предшествовавшие эпохи и поколения. Тщеславное притязание на то, чтобы управлять и за гробом, – самая смешная и дерзкая из всех формтирании*. Человек не имеет права собственности на другого человека; подобным же образом ни одно поколение не имеет права собственности на последующие поколения»**.

* Тирания –система правления, отличающаяся особой жестокостью и бесконтрольностью власти. У Аристотеля – режим, связанный с вырождением демократии в диктатуру, опирающуюся на одобрение и поддержку охлоса (черни).

** Пейн Т. Избр. произв. М., 1959. С. 180.

Вопрос второй: способны ли массы современного мира, в особенности незападное большинство населения планеты, самостоятельно выработать правильное либеральное мировоззрение или его необходимо «привносить извне»?

Анализ современной либеральной литературы, в частности, той, что посвящена процессаммодернизации* стран незападного мира («второго и третьего эшелонов развития»), показывает, что и адепты либеральной теории, и следующие их рекомендациям миссионеры-реформаторы давно уже оставили представление о «безыскусности» либерального типа сознания, совпадающего с индивидуальным здравым смыслом «разумных эгоистов». Сегодня подавляющее большинство либеральных адептов укажут вам на «неадекватную ментальность» подавляющего большинства незападных народов, не только неспособных к самостоятельному обретению либерального образца, но, увы, кажется, неспособных хотя бы воспринять его с должной ученической старательностью. А каковы же тогда, спросите вы, шансы либеральной партии на выборах, если ей предстоит свободно соревноваться с нелиберальными партиями? И имеют ли моральное право просвещенные либералы, представляющие «лучшую часть» человечества и «лучше осведомленные» о подлинных интересах остальной его части, чем она сама, погруженная в тяжелую дрему традиционализма, – имеют ли они право уступать воле неразумного большинства? Можно ли приравнивать голос просвещенного либерала к голосу темного традиционалиста, национал-патриота или «почвенника»?

* Модернизации теория – теория перехода от традиционного к современному «высокоорганизованному» обществу; при этом под традиционным фактически понимается любое общество – от примитивных племен, занимающихся собирательством, до рафинированных цивилизаций Индии, Китая, Ирана... Современность же отождествляется с Западом и тем самым теряет свою многовариантность и альтернативность: другим народам не оставляют другой перспективы, кроме самоотказа в пользу западного «эталона».

Беспристрастный текстуальный анализ современной либеральной литературы позволяет заключить со всей определенностью: эта литература готовит нас не к демократии, готовой уважать волю электорального большинства, а к диктатуре нового «демократического авангарда», отличающегося еще большим принципиальным «недоверием» к традиционалистской низовой «стихии», чем коммунистический «авангард» – и не меньшей готовностью «обуздывать», «выкорчевывать» и «промывать мозги».

Новейший либеральный «авангард», как и прежний, коммунистический, отличается поразительной глухотой к свидетельствам повседневного опыта, к критериям, которыми простые люди оценивают качество повседневности. После большевистских экспериментов провалы в экономике, культуре и нравственной сфере были поистине ужасающие, но коммунистический авангард противопоставлял этой низменной «правде фактов» одному ему ведомую «правду жизни» или правду истории. Его не интересовали «явления», он довольствовался «сущностью»: сохранением и упрочением главного преимущества социализма – общественной собственности на средства производства. Он нехотя признавал, что на Западе «пока что» по многим показателям жизнь лучше, но поскольку у нас – передовая форма собственности, а у них – отсталая, то вопреки всем свидетельствам повседневности нас надо признать вырвавшимися далеко вперед, а их – безнадежно отставшими.

Сегодня история, кажется, повторяется. Вдохновленный очередным великим учением – Чикагской школой – либеральный эксперимент в России сопровождается неслыханными провалами и откатами в варварство. Качество повседневности – материальное, культурное, моральное – деградирует с пугающей стремительностью. Но либеральный «авангард» и в этих условиях гордится «верностью учения», ставя его букву выше нрав и интересов самой жизни. А поскольку в силу указанных провалов надежды на народную поддержку исчезли, то «авангард» занялся настоящей «критикой народа» – его неисправимой исторической наследственности, его менталитета, ценностей и традиций. Поэтому политический лозунг классического либерализма «Избиратель всегда прав», современные либералы готовы, кажется, сменить на противоположный.

Парадокс либерализма, особо заслуживающий того, чтобы быть отмеченным, состоит в следующем. Общепризнанной добродетелью либерализма, которую его адепты не устают подчеркивать, являетсяплюрализм*. Однако надо уточнить содержание и границы этого плюрализма. Плюрализм либерализма – это семейный плюрализм Запада, отсюда не распространяемый на его взаимоотношения с другими народами и культурами. В горизонт либерального плюрализма попадают отношения между различными силами, относящимися ко внутриполитическому спектру, причем – не считая его крайних полюсов, левого и правогорадикализма**. Этика политической жизни Запада, поддерживающая климат нормальной политической соревновательности между партиями и группировками, в самом деле предполагает признание законности других интересов и других точек зрения. Это и есть плюрализм.

* Плюрализм –социально-философская и политическая позиция, согласно которой существует множество независимых и равноправных начал (позиций, интересов, партий, идеологий), разнообразие которых продуктивно.

** Радикализм –установка на крайние позиции и решительное, ни перед чем не останавливающееся претворение в жизнь тех или иных идейно-политических принципов.

Однако даже во внутренней политике он имеет свои не всегда проговариваемые, но практически ощутимые границы. Это – границыконформизма* к данному строю, данному укладу, данной (господствующей) системе ценностей. Откровенные нонконформисты, пытающиеся спорить вне границ, очерченных так называемым общенациональным консенсусом (согласием устойчивого большинства по поводу базовых ценностей западного общества), вытесняются из сферы принятия политических решений и обрекаются на статус политических маргиналов. Их мнение не представлено в парламенте, в «большой прессе», на телевидении, на различного рода политических форумах, где основные политические силы достигают компромисса. Всем известно, например, что различие между двумя «вечными» партиями Америки – республиканской и демократической – столь невелико, что порою поражаешься неустанной готовности американцев принимать участие в игре этих соперников, ибо отнюдь не всегда ясно, по поводу чего же они соперничают. Пожалуй, не во всякой политической культуре могла бы десятилетиями воспроизводиться ситуация «споров о частности». В других политических традициях, где избиратель не столь однороден и склонен «спорить по существу», политические качели Америки вряд ли бы кого устроили.

* Конформизм –установка на пассивно-приспособительный, соглашательский тип поведения в социальной жизни и в политике.

Эта ситуация благоприличного либерального плюрализма, постоянно помнящего о своих границах, сменяется полной нетерпимостью, когда речь заходит о взаимоотношениях Запада с не-Занадом. Когда дело идет о плюрализме мировых культур и укладов,то из всех течений Запада можетбыть самым нетерпимым и догматическим оказывается именно либерализм. Все открытия современной культурологии и этнологии, касающиеся равноценности культур, неизбежности и благотворности культурного многообразия мира, нрава людей следовать своей культурной традиции и своим представлениям о счастье, даже если в других культурах эти традиции и представления воспринимаются как экзотические – все эти установки культурного плюрализма остались чуждыми господствующим течениям западного либерализма. В этих вопросах западный либерал по-прежнему занимает позиции самоуверенно-невежественного европоцентричного (сейчас уже – американоцентричного) провинциала, меряющего весь мир только по себе.

Эту несносную самоуверенность крайних либералов отметил мудрый английский консервативный либерал начала прошлого века – Иеремия Бентам. «Для них важнее всего политическая свобода, т. е. наиболее равномерное распределение политической власти, какое только можно себе представить. Повсюду, где они не находят своей любимой формы правления, они видят лишь рабов, и если эти «рабы» довольны своим положением и не обнаруживают желания изменить его, поклонники политической свободы презирают и поносят их. В своем фанатизме они всегда готовы поставить на карту в гражданской войне все благосостояние нации, чтобы передать власть в руки тех, которые вследствие своего глубокого невежества могут сделать из нее только орудие своей собственной гибели»*.

* Цит. по: Антология мировой политической мысли. Т. 1. М., 1997. С. 558.

Именно в недрах либерального сознания зародились все эти мифы западного культурногомессианизма*и империализма: о необходимости всюду внедрять и насаждать «либеральные ценности», преодолевать «традиционный менталитет» других народов, навязать им гонки «догоняющего развития» – будто и в самом деле история развивается только в одном-единственном, определенном на Западе направлении и потому весь мир обречен стать адептом Запада. Ни плюрализма культуры, ни плюрализма путей истории современный западный либерализм не признает, и в этом вполне обнаруживается его нереформационный характер.

* Мессианизм – (от слова мессия – спаситель) – учение о спасении мира какой-то персонифицированной высшей силой.

Может быть, его реформация еще впереди? Вопрос о способности к реформационной реконструкции «великих учений», претендующих на авангардную роль в мире, есть вопрос об их историческом долголетии. Марксизм катастрофически запоздал со своей реформацией: его реформация, инициированная перестройкой М. С. Горбачева, пришла слишком поздно – когда марксизм как ценностно-мировоззренческая система вообще уже утратил свою притягательность. Вероучения, утратившие притягательность, отправляются не в реанимацию, а в мертвецкую. Избежит ли этой участи либерализм, не запоздают ли его нынешние «хранители завета» с реформационным решением?

Сегодня, во всяком случае, условия для реформации либерализма вряд ли можно счесть благоприятными. Западный либерализм чувствует себя победителем, не только одержавшим верх в «холодной войне», но и получившим право на идейную монополию в мире. Такой тип победной эйфории вряд ли способствует напряженной критической рефлексии, готовности прислушаться к мнению других и поступиться в их пользу какими-то из своих позиций. Словом, после завершения «холодной войны» мы получили либерализм без плюрализма – догматически самоотрицающий свой основополагающий принцип. Это заставляет задуматься и над другим вопросом: а какова судьба сверхдержавы, связавшей свой путь с этой идеологией? Духовная смерть запоздавшего для реформирования марксизма привела к гибели сверхдержаву, связавшую с марксизмом свою судьбу. Как отразятся возможные исторические приключения новейшего «великого учения» на судьбе государств и систем, связавших себя с ним?