Занятие нами станицы Воровсколесской. €

Рассылаемые мною во все стороны эмиссары подымали восстания моим именем в различных станицах Баталпашинского и Лабинского отделов[109]. Это делало мое имя вездесущим, чему весьма способствовала и большевистская пресса.

18 июня я перешел с отрядом в район Белого ключа, верстах в 16 от Бекешевки, где были превосходное пастбище и водопой. В Белый ключ прибыл ко мне разъезд казаков-лабинцев, доложивший, что он послан подъесаулом Солоцким,[110]пробивающимся на соединение со мною из Лабинского отдела, через станицы Вознесенскую и Отрадную. 21 июня мои разъезды донесли, что Солоцкий приближается. Мы все бросились к нему навстречу. Сотня за сотней, с песнями ехали лихие лабинцы. При моем приближении бывшие в их отряде трубачи грянули войсковой марш; далеко покатилось, оглашая леса и горы, могучее «ура», папахи полетели в воздух. Мои казаки обнимали и целовали вновь прибывших. Это был незабываемый момент.

Солоцкий привел с собой около 5000 годных к бою казаков — 2 конных полка — 1-й Лабинский[111]и 1-й Хоперский, и 2 пластунских батальона того же наименования[112](около 4000 шашек и 1000 штыков). Все люди имели хорошее вооружение, как холодное, так и огнестрельное; при отряде насчитывалось с десяток пулеметов, но патронов было мало. Офицеров в отряде тоже было мало; командный состав состоял больше из вахмистров и урядников. Однако главная беда состояла в том, что за отрядом Солоцкого двигался большой, почти в 2000 подвод, обоз беженцев, везших свой скарб, гнавших за собою громадные стада овец и рогатого скота.

Подъесаул Солоцкий происходил из станицы Владимирской. Он был инженером по образованию; призванный под знамена с начала германской войны, дослужился до чина подъесаула. После большевистского переворота, когда на Кубани тайно образовалось «Общество спасения Кубани», растянувшееся по всему краю и подготовлявшее вооруженную борьбу против большевиков, Солоцкий примкнул к этой организации и деятельно работал в своей станице. Когда слух о поднятом мною восстании докатился до Лабинского отдела, Солоцкий поднял восстание в свою очередь. Славная станица Прочноокопская, уже восстававшая против большевиков 28 раз, тотчас же присоединилась к восстанию. Вокруг Солоцкого объединились до 10 000 казаков; отряд его принял название Южно-Кубанской армии. Солоцкий захватил Армавир, однако, не имея артиллерии, был скоро выбит оттуда. Преследуемый большевистскими отрядами, он долго метался по горам Лабинского отдела, то нанося большевикам поражения, то неся сам потери и восполняя их казаками, примыкавшими к нему из станиц, по которым он проходил.

У станицы Исправной Баталпашинского отдела Солоцкий потерпел серьезное поражение, главным образом вследствие отсутствия у него патронов. В его войсках начались распад и митингование. Объединив вокруг себя 5000 твердых, не поддававшихся заразе казаков, он решил пробиваться ко мне. Остальная часть его отряда, пошедшая самостоятельно, напоролась под станицей Андреевской на превосходные силы красных и потерпела вторичное поражение. Остатки этого отряда пробились позже на соединение со мною, но не застали меня, ибо к тому времени я уже ушел в пределы Ставропольской губернии; тогда, через Клухорский перевал, отряд направился к Сухуму, где был обезоружен грузинскими войсками и интернирован в Грузии. Пользуясь контингентом, приведенным Солоцким, я переформировал теперь свое войско: 1-й Хоперский полк Солоцкого влил в свои 1-й и 2-й Хоперские полки, а 1-й Лабинский ввел в свою конную дивизию в качестве отдельного полка. Дивизия эта, развернутая теперь в четыре полка (1-й и 2-й Хоперские, 1-й Лабинский и 1-й Волжский), была мною названа 1-й Казачьей дивизией;[113]я не мог назвать ее Кубанской, ибо 1-й Волжский полк состоял целиком из терских казаков. Начальником этой дивизии вместо несколько вялого полковника Удовенко я назначил подъесаула Солоцкого. Пластунская бригада, в которую вошел приведенный Солоцким 1-й Лабинский пластунский батальон (командиром его был есаул Калядин), достигла теперь также нормального четырехбатальонного состава.

Общая обстановка к этому времени складывалась так: терцы на Сунженской линии еще не восставали; в Баталпашинской вновь сосредоточились большие силы красных. Их начальник, товарищ Балахонов, из бывших прапорщиков, клялся на митингах, что возьмет меня живьем и привезет в клетке в Баталпашинск. В помощь ему движется из Армавира, направляясь в Баталпашинскую, дивизия красных. Крестьянское восстание на севере Ставропольской губернии разрастается. Добровольческая армия генерала Деникина движется на Тихорецкую.

Я решил пробиваться через Ставропольскую губернию на соединение с генералом Деникиным. Тут я получил известие о том, что из Баталпащинской, с целью окружения меня, движутся два отряда. Один идет прямо на Бекешевскую, другой, по лесным дорогам, через станицу Усть-Джегутинскую и Белый ключ. Я решил разбить каждый отряд порознь, атаковав первоначально Усть-Джегутинскую колонну; оставив с этой целью пластунскую бригаду на позиции у Белого ключа, выслал казачью лесными тропинками в тыл приближающейся красной колонне.

Утром 20 июня разъезды донесли, что красные подходят. Два батальона пластунов я оставил в резерве, а два других в боевой линии. Большевики открыли сильный артиллерийский огонь и пошли пехотой в атаку. Мои бомбометы, расположенные на горах, метко били по красным цепям, как только они приближались шагов на тысячу. Не будучи в состоянии добиться успеха фронтальной атакой, большевики пробовали принимать охватывающее положение, что не представляло особых трудностей, ибо местность была весьма лесистая и овражистая. Имея резерв, я отвечал им тем же. С переменным успехом бой длился уже более полудня. Я начал волноваться, ибо, как действующий по внутренним операционным линиям, не мог держать свои руки связанными. Вдруг, около двух часов дня, красные стали отступать, предупрежденные, видимо, кем-то о движении на их тыл, предпринятый моей конницей. Взяв горский конный дивизион и в сопровождении своего конвоя, я бросился лесными тропами на поиски дивизии. Нашел ее стоящей и спешенной в лесу. Оказывается, что Солоцкий заблудился. Выслав тотчас же разъезды, я обнаружил, что артиллерия противника уже проскочила обратно; пехота же как раз в это время двигалась мимо дивизии, в 2–3 верстах от ее стоянки. Я бросил тотчас же один конный полк к станице Джегутинской для захвата обозов колонны, остальные же три полка направил в пешем строю в атаку, во фланг проходившей мимо красной пехоты. Атакованные внезапно красноармейцы бросились врассыпную; многие были перебиты, однако значительной части пехотинцев удалось рассеяться по лесам. Как я узнал впоследствии, в Баталпашинскую после этого боя прибыло до 400 раненых.

Ворвавшийся в Усть-Джегутинскую мой конный полк захватил все обозы и зарядные ящики; нам досталось порядочное количество хлеба, фуража и до 30 000 патронов. Не теряя времени, я снова собрал в кулак весь свой отряд и к вечеру сосредоточился восточнее Бекешевки в ожидании другой колонны красных. Однако, узнав о поражении первой колонны и получив известие от своих разъездов о том, что на полях лежат тысячи трупов изрубленных нами большевиков, красные части замитинговали и дальше не пошли. Вообще я заметил, что вид неубранного поля сражения всегда действовал на большевиков панически и представлял для них преграду, действовавшую лучше всякого проволочного заграждения.

Однако я не мог еще торжествовать победу. Большевики решили во что бы то ни стало уничтожить мой отряд. Уже новые три колонны двигались ко мне с целью забрать меня в кольцо. Один сильный отряд трех родов оружия, высланный из Пятигорска, направлялся на Суворовскую; второй, такой же силы, на Бургустанскую; третий, наиболее сильный, заканчивал свое сосредоточение в Курсавке для последующего движения на Воровсколесскую. Видя, что мне не под силу справиться со столь превосходящими меня как в численности, так особенно и в вооружении, противником, я решил, не теряя времени, пробиваться в Ставропольскую губернию. Мой отряд, пополнявшийся все время стекавшимися ко мне отовсюду казаками, достигал уже 40 000 человек, но оружия по-прежнему не хватало.

Чтобы пробиться в Ставропольскую губернию, мне нужно было пересечь линию железной дороги, по которой постоянно курсировали броневые поезда. Для отвлечения внимания большевиков я решил произвести две демонстрации: одну 1-м Лабинским полком у Баталпашинской, другую — одними разъездами — у Курсавки. Весь мой остальной отряд должен был сосредоточиться в Воровсколесской, откуда затем броситься на пересечение железной дороги. Чтобы подсобрать оружия, я решил взять его у замитинговавшей колонны красных. В то же время, для защиты Бургустанской, выслал туда Волжский полк. Выслав по обыкновению один полк в тыл, я погнал красных, нажимая с фронта. Брошенный в тыл 1-й Лабинский полк под командой есаула Козликина дошел до самой станицы Баталпашинской и, ворвавшись в нее ночью, достиг станичной площади и открыл там стрельбу.

Наполнявшие станицу красноармейцы бежали в панике к мосту через реку Кубань, оставив на произвол судьбы всю свою артиллерию и обоз. Открыв огонь по мосту, лабинцы положили там около 1500 большевиков. Затем Козликин вышел из Баталпашинской, не подобрав трофеев, и двинулся к Воровсколесской, куда тем временем прибыла, уже направленная раньше, пластунская бригада. Если бы Козликин был энергичнее и распорядительнее, он не только забрал бы всю артиллерию красных, но поднял бы и мобилизовал громадную Баталпашинскую станицу, присоединение которой вызвало бы тотчас же восстание всего Баталпашинского отдела. Вооруженный артиллерией и имея за собой Баталпашинский отдел, я представлял бы собой столь грозную силу, что мне не потребовалось бы уходить в Ставропольскую губернию, а, наоборот, я мог бы тотчас сам атаковать красных, овладеть группами, соединиться с терцами и, поставив между своей и Добровольческой армиями действовавшие против генерала Деникина красные войска, раздавить их в короткий срок. Вся кампания сложилась бы иначе.

Козликин оправдывался тем, что Лабинский полк, состоявший из казаков, незнакомых баталпашинцам, был встречен ими недоверчиво и не мог рассчитывать на присоединение к нему местного казачества. В этом, конечно, была доля правды, но если бы, задержавшись в Баталпашинской, он связался со мною, дело пошло бы иначе. Факт же невзятия им брошенной красными артиллерии совершенно необъясним и непростителен.

Пока лабинцы хозяйничали в Баталпашинской, оба Хоперские полка гнали замитинговавшую колонну красных из Бекешевки; другая колонна красных, высланная из Баталпашинской на поддержку замитинговавшей, еще до захвата Баталпашинска моими лабинцами атаковала, в свою очередь, хоперцев во фланг, нанесла им потери и вынудила к отступлению в Воровсколесскую. Услышав, однако, о том, что Баталпашинская взята казаками, колонна эта поспешно отступила на Невинномысскую.

27 июня весь мой отряд сосредоточился в четырех верстах от Воровсколесской, куда привезли и раненых. Высланные в разные стороны казачьи разъезды отогнали шмыгавшие всюду разъезды красных. Я предупредил население, что ухожу из станицы, и поэтому советую ему не сопротивляться красным в случае их прихода. Узнав, что я их увожу от их станицы, казаки замитинговали. Раздавались голоса, что не стоит идти со мною, что казакам придется воевать невесть где, в то время как большевики будут безнаказанно бесчинствовать в станицах. Я построил полки и убеждал казаков, что в силу создавшейся военной обстановки нам оставаться здесь долее нельзя. Говорил, что веду их на соединение с Добрармией, с которой вместе придем освобождать станицы, что нам нужно сколотиться и поучиться, прежде чем начинать крупные бои, ибо мы пока еще не серьезное войско, а необученный сброд. Затем сел на коня и крикнул:

— Кто со мной — иди, кто не хочет — ступай по домам!

Я долго ехал, не оглядываясь, а когда наконец посмотрел назад, то увидел следовавшие за мной колонны. Остались часть терцев, несколько сот кубанцев. Многие из них, как я узнал впоследствии, погибли, схваченные большевиками.

Ночью мы двинулись к намеченному месту прорыва через железную дорогу, между станциями Невинномысской и Киян. При этом случилось большое горе: позже были подвезены в Воровсколесскую еще раненые, которых станичники, не зная, что я ухожу ночью, оставили, не предупредив меня, переночевать в Воровсколесской. Эти несчастные были захвачены нагрянувшими на станицу красными и зверски ими умерщвлены.

Подойдя к железной дороге прямо против станции Киян, я выслал по конному полку вправо и влево от нее с приказаньем порвать телеграфные провода и разрушить железнодорожный путь. За отсутствием подрывных средств приходилось вручную разбирать рельсы и шпалы. Два поезда все же успели проскочить к станции Киян со стороны Невинномысской.

Уже перед рассветом я занял с главными силами станцию Киян, где мы разогнали всех служащих, дабы не осталось свидетелей, могущих видеть и пересчитать мой отряд. Услышав шум от приближающихся поездов, я сильно опасался, не были ли это неприятельские броневики. В это время еще далеко не весь отряд пересек полотно — что же я мог поделать с ними, не имея артиллерии. К счастью, один из этих поездов оказался пассажирским, другой — товарным. Я приказал арестовать машинистов и потушить паровозные топки. Затем мы осмотрели поезд: Среди спавших пассажиров казаки обнаружили человек 60 красноармейцев; их обезоружили, а затем отпустили на волю.

В товарном поезде мы забрали 100 голов скота, 50 коней, седла, амуницию, более сотни винтовок и тысяч 20 патронов. Затем, присоединив к себе боковые отряды, я двинулся дальше. Шли без передышки весь следующий день. К вечеру 28 июня дошли до станицы Темнолесской в 30 верстах от Ставрополя. Мы сделали переход в 111 верст, имея с собой громадный обоз и раненых. Во время этого перехода в одном из многочисленных сел Баталпашинского отдела мужики открыли по нас огонь и произвели страшную панику в обозе. В виде репрессии я приказал выпороть несколько мужиков и забрать их коней под безлошадных казаков.

Темнолессцы встретили нас восторженно, поили и кормили на славу. Большое количество казаков этой станицы присоединилось к отряду. Ввиду того что лошади и люди падали от усталости, я дал отряду сутки отдыха (29 июня). Ночью с 28 на 29 июня со стороны Ставрополя доносилась сильная артиллерийская пальба. Выслав к Ставрополю разъезды из темнолесских казаков, я получил донесение, что в городе произошло восстание офицеров, которое, однако, ввиду неприсоединения к нему обещавших поддержку рабочих, а также из-за наличия в городе сильного красного гарнизона было жестоко подавлено.

Об армии Деникина мне было донесено, что она находится в районе селения Медвежьего. Полагая, что без артиллерии невозможно овладеть Ставрополем, я решил обойти город с востока, идти на Бешпагир и далее на северо-запад, для соединения с генералом Деникиным. 30 июня я двинулся к Бешпагиру. Мы прибыли туда часа в два дня. Во все стороны были высланы разъезды. Вдруг недалеко от моей палатки разорвалась граната, затем послышалась пулеметная трескотня и, наконец, примчались казачьи разъезды, преследуемые по пятам несколькими грузовиками. Оказывается, это были большевистские разведчики, посаженные на грузовики, из коих один нес на себе горное орудие, другие же были вооружены пулеметами. Я тотчас же приказал рассыпать один полк лавой, дабы отрезать грузовикам отступление и захватить их. Некоторые из них успели проскочить и умчались к Ставрополю, где подняли страшную панику; два же грузовика достались нам. Среди изрубленной казаками прислуги был опознан местными жителями некий матрос Шпак, известный в Ставрополе своей кровожадностью.

Напуганный набегом большевиков обоз быстро запрягся, не ожидая приказания. Воспользовавшись этим случаем, я приказал двинуться в путь. Сделав новый переход верст в сорок, мы вышли севернее Ставрополя у селения X. Не доходя до этого селения, я выслал вперед лихого подъесаула Васильева с дивизионом. Это был доблестный офицер из простых казаков. Ворвавшись в селение, он захватил там комиссара Петрова, два грузовика с пулеметами и денежный ящик с 500 000 рублей. Я предал Петрова военно-полевому суду, приговорившему его к смертной казни. Петров умолял о прощенье, указывая особенно на то, что он, как бывший офицер, может быть полезен в нашей армии. Прежде чем утвердить приговор, я обратился к казакам, предлагая им высказаться по этому поводу. Казачье общественное мнение высказалось за необходимость казни, и Петров был повешен.

Крестьяне этого селения, встретившие нас хлебом-солью, относились к нам очень радушно и проклинали большевиков, причинивших им очень много зла. Высылаемые мною в окрестные селения разъезды встречали повсюду хороший прием, и крестьяне охотно снабжали их оружием, припрятанным от большевиков. В штаб отряда стали прибегать из Ставрополя беженцы, утверждавшие, что красноармейцы бегут из города и что им можно легко овладеть. Временами у нас происходили стычки с небольшими партиями большевиков, причем казаками было взято несколько грузовиков.

Тем временем Добровольческая армия овладела Тихорецкой; я же перешел несколько к югу, к селенью Птичьему, расположенному около железной дороги Ставрополь — Кавказская. В Птичьем я составил ультиматум к большевистским властям Ставрополя, в котором потребовал сдачи города в 24-х часовой срок, угрожая в противном случае разгромить его тяжелой артиллерией (у меня не было ее не только тяжелой, но и легкой); в случае же добровольной сдачи обещал прощение захваченным большевикам. Высланный на станцию Пелагиада разъезд 7 июля передал мой ультиматум в Ставрополь по телеграфу. Тотчас же был получен по телеграфу ответ из Ставрополя, что город оставлен большевиками и власть перешла в руки Городского самоуправления, которое и просит меня занять город.

Одновременно с этой же станции удалось вступить в телеграфную связь со станцией Кавказской, только что занятой дивизией генерала Боровского.[114]Приказав полковнику Слащову вступить с войсками в Ставрополь, я сам решил ехать к генералу Деникину. Погрузившись в один из захваченных грузовиков, с пулеметами и четырьмя казаками, 7 июля выехал в Торговую, где нашел командира Кубанской конной бригады,[115]полковника Добрармии Глазенапа.[116]Встретившись с ним, я стал расспрашивать об общем положении, о политических лозунгах Добрармии и сказал ему:

— Мы, казаки, идем под лозунгом Учредительного собрания.

— Какая там лавочка еще, Учредительное собрание? — ответил он мне. — Мы наведем свои порядки.

Глазенап распорядился выслать в мой штаб генерала Уварова[117]в качестве заведующего гражданской частью Ставропольской губернии. Я вместе с Глазенапом и в его поезде должен был ехать в Тихорецкую к генералу Деникину. О нашем выезде Глазенап сообщил туда по телеграфу. За свое кратковременное пребывание в Торговой я видел много пьяных офицеров и казаков и слышал жалобы жителей на плохое поведение войск.

На станции Тихорецкая я был восторженно встречен находившимися на вокзале офицерами. Прежде всего отправился к Кубанскому войсковому атаману — полковнику Филимонову[118]в сопровождении приехавших со мною двух пожилых бекешевских казаков. Филимонов, живший со своей супругой, встретил меня радостно, расцеловал и повел к генералу Романовскому.

Глава 14

Свидание с Филимоновым, Романовским, Деникиным, Боровским. — Представление Алексееву. — Оборона Ставрополя. — ~ Помощь корниловцев. — Трения с губернатором. — Назначение меня начальником Отдельной Кубанской партизанской бригады. — Взятие Екатеринодара и моя поездка туда. — Восстание терцев.

Из разговора с Филимоновым я убедился в том, что между командованием Добрармией, с одной стороны, и Кубанским атаманом, Радой и правительством, с другой существуют некоторые трения. Атаман жаловался мне, что, несмотря на то что Добрармия вступила на территорию Кубанского края и невзирая на прежние договоры, генерал Дейикин игнорирует кубанскую власть. Разговорившись позже с офицерами, как добровольческими, так и казачьими, я убедился, что в армии установилось презрительное отношение к следовавшим за нею Раде и кубанскому правительству. Их обвиняли в трусости вследствие их неучастия в боях, в излишней заботливости о своем комфорте и самоснабжении, причем это недружелюбие демонстрировалось часто и недвусмысленно.

В Тихорецкой все чины штаба были расквартированы в небольших домах недалеко от станции. В одном из таких скромных домиков проживал и начальник штаба Добровольческой армии генерал Романовский. Я явился к нему и был встречен очень ласково и гостеприимно. Генерал сказал мне, что до штаба Добрармии доходили сведения о моем восстании; но эти вести были столь разноречивы, что никто себе не представляет в действительности, каковы мои средства и силы. Я доложил подробно историю моей работы и просил дать мне артиллерию, ибо, кроме пары поломанных пушек, которые я таскал за собой для морального воздействия на противника, и одного горного орудия, снятого нами с грузовика матроса Шпака, у меня не было ничего.

Генерал Романовский очертил мне общую картину того времени. Задуманная для взятия Екатеринодара операция встретила трудности — кавалерийская дивизия[119]генерала Эрдели[120]натолкнулась на сильное сопротивление противника у станции Станичной и отошла несколько назад; дивизия генерала Боровского упорно завязла у станции Кавказской, и в настоящее время трудно выделить какие-либо силы для защиты Ставрополя от неизбежного нажима красных. Ставрополь лишь напрасно свяжет командование, основная цель которого захватить Екатеринодар и получить выход к Черному морю как к естественной границе, обеспечивающей фланг армии. Я докладывал Романовскому необходимость держать Ставрополь, ибо очищение города произвело бы самое тягостное впечатление на население и убедило бы его в слабости антисоветской армии. Романовский обещал поговорить с генералом Боровским о том, чтобы он выделил мне, если боевая обстановка позволит, какие-нибудь силы.

Распростившись с Романовским, я отправился, согласно его приказанию, к командующему Добрармией генерал-лейтенанту Деникину. Представляясь ему, я рапортовал по форме о состоянии приведенного мною отряда и о том, что признаю власть Добрармии и предоставляю себя в ее распоряжение.

— Родина вас не забудет, — сказал мне Деникин.

Затем, после нескольких дружеских фраз, он пригласил меня отобедать у него. Я вынужден был, однако, отказаться от этого приглашения, так как еще раньше был приглашен на обед к Филимонову. Я спросил генерала Деникина о лозунгах Добрармии. Однако он тотчас же перевел разговор на другие темы. У меня создалось впечатление, что Деникин избегал ответа на интересовавшую меня тему. Прощаясь со мной, он просил меня представиться завтра утром генералу Алексееву.

По выходе из квартиры командующего я был встречен несколькими членами Рады, которые повели меня в здание местной школы, где собрались на заседание члены Рады и атаман. Я был встречен аплодисментами депутатов. Затем атаман и председатель правительства Л. Л. Быч сказал мне приветственное слово. Я сделал Раде детальный доклад о своей работе и отвечал на задаваемые мне депутатами вопросы. Рада постановила ходатайствовать перед атаманом о производстве меня в генерал-майоры, в благодарность за труды мои по поднятию восстания; Филимонов вошел с представлением по этому поводу к командующему Добрармией. Затем Л. Л. Быч пригласил меня зайти к нему поговорить с глазу на глаз. Он жаловался мне на плохие отношения к кубанским верхам со стороны командования и на то, что слабохарактерный и покладистый атаман недостаточно энергично защищает перед командованием интересы казачества и достоинство Рады. Быч опасался, что по занятии Екатеринодара разногласия увеличатся. С другой стороны, он подчеркнул, что по мере военных успехов верхи армии начинают праветь и лозунг «Учредительное собрание» становится постепенно менее популярным.

Переночевав в отведенной мне квартире, на другой день в 6 часов утра я отправился к генералу Алексееву. Не видев его с 1916 г., я поразился, как он за это время осунулся, постарел и похудел. Одетый в какой-то теплый пиджачок и без погон, он производил впечатление почтенного, доброго старичка.

Алексеев особенно интересовался настроением крестьян Ставропольской губернии и Минераловодского района. Я доложил, что, по моему мнению, население почти всюду относится отрицательно к большевизму и что поднять его нетрудно, но при непременном условии демократичности лозунгов, а также законности и отсутствия покушения на имущественные интересы крестьян; в частности, необходимо избегать бессудных расстрелов, а также не производить безвозмездных реквизиций. Касаясь вопроса о настроении казачества, я обратил внимание генерала на прискорбные отношения, установившиеся между Радой и командованием. Алексеев возразил, что нынешний состав Рады не выражает волю населения, а роль ее важна лишь в будущем, когда будет очищена вся Кубань; теперь же Рада является лишь ненужным и бесполезным придатком к штабу армии. Относительно демократических лозунгов и о том, что Деникин не пожелал беседовать со мной на эту тему, Алексеев отозвался весьма сдержанно; у меня создалось впечатление, что между обоими генералами произошли по этому поводу какие-то недоразумения.

Затем я отправился поездом в Кавказскую на свидание с генералом Боровским. Подъезжая к ней, я слышал уже издали орудийную стрельбу, ружейную и пулеметную трескотню. Шел сильный бой. Генерал Боровский был на позиции. Однако вскоре он вернулся. Это был еще молодой, энергичный и решительный человек. Он выдвинулся на должности командира Студенческого батальона,[121]теперь же командовал 1-й дивизией Добрармии, состоявшей из Марковского[122]и Корниловского[123]полков и Кубанского стрелкового полка.[124]Ссылаясь на боевую обстановку, Боровский отказался в данный момент выделить мне какие-либо силы, но просил держать связь с ним, обещая помочь в случае крайней необходимости. Однако он дал мне бронепоезд, вооруженный морскими орудиями, с прислугой, составленной из офицеров и кубанских казаков.[125]Правда, поезд этот был самодельной бронировки, однако он мне весьма пригодился впоследствии.

На этом бронепоезде в тот же день я отправился в Ставрополь, куда прибыл около пяти часов дня. На вокзале толпилась масса народу, встретившего меня овациями. Мне был подан экипаж, и в сопровождении своего конвоя я поехал через город в приготовленную для меня квартиру. Вечером я вышел в общественный сад. Публика горячо приветствовала меня, выступали с речами, кричали «ура», некоторые даже пытались целовать мои руки. Ко мне являлись разные депутации, в том числе от рабочих.

В Ставрополе было захвачено 16 полевых и горных орудий. Доблестный подполковник Сейделер горячо принялся за формирование и в несколько дней сформировал одну за другой две 4-орудийных батареи.[126]Орудия были частью неисправны; приходилось из 2–3 неисправных пушек собирать одно годное к бою орудие. Лошадей собирали путем конной повинности, расплачиваясь квитанциями. Население охотно шло нам навстречу, поставляло лошадей, а крестьяне охотно привозили фураж и продовольствие для людей, Из наличных в городе офицеров, придав к ним гимназистов, студентов и юнкеров, был сформирован Ставропольский офицерский полк.[127]

По приказанию Ставки я считался командующим войсками г. Ставрополя, но оставался непосредственным начальником конной дивизии, переименованной во 2-ю Кубанскую казачью дивизию.[128]Она состояла теперь из конных полков 1-го и 2-го Хоперских, 2-го Кубанского[129]и 1-го Лабинского. Двухсотенный дивизион терцев влился в состав 1-го Лабинского полка. Пластунская бригада была выделена из моего непосредственного командования, и ее начальником назначили полковника Слащова.[130]

Организация у меня кипела день и ночь. Нужно было ждать впереди упорных боев и не терять времени напрасно. Для поднятия казачьих станиц между Армавиром и Ставрополем я рассылал отдельные сотни, но оружия опять стало не хватать. Разведка начала приносить сведения о том, что красные, узнав, что Ставрополь ими очищен под влиянием паники и без достаточного основания, ввиду отсутствия у меня артиллерии и малочисленности моего отряда, стали вновь собирать кулак для обратного его взятия. Одна из колонн, численностью до 4000 бойцов, двинулась от Невинномысской к Темнолесской. В северных уездах Ставропольской губернии большевики мобилизовали крестьян и собирали в районе Башкирских кочевий отряд численностью до 6000 человек. Генерал Боровский вел упорные бои. Для поддержки его я получил приказ нажать на Невинномысскую. Я двинул в район Темнолесской произведенного по ходатайству Рады в войсковые старшины Солоцкого с казачьей бригадой. Другая бригада была брошена к Башкирским кочевьям.

13 июля Солоцкий донес, что его бригада вытеснила большевиков из Темнолесской и отступает к селению Татарке. В помощь ему я выдвинул пластунскую бригаду Слащова на линию реки Татарки с приказанием поддержать Солоцкого и, если возможно, перейти в контратаку. Третья колонна красных заняла Бешпагир. Я оказался атакованным с трех сторон, имея мало артиллерии, снарядов и патронов, а свои войска — усталыми от длительных боев; тщетно просил помощи у генерала Деникина, руки которого были связаны кровопролитными боями у Кавказской. 16 июля положение стало угрожающим. Подвергаясь нажиму со всех сторон, мои войска стали уже приближаться к Ставрополю. В городе началась паника. Скоро снаряды большевистской артиллерии начали рваться на улицах. Пластуны выдыхались, не имея патронов.

Пришлось бросить в бой еще не сорганизованный как. следует офицерский полк. Часа в три дня положение стало особенно тяжелым. Конница уже не могла действовать в конном строю и жалась за пехотой и на флангах. Я упрашивал Боровского поддержать меня хотя бы батальоном. Среди казаков начались разговоры о том, что добровольцы нас бросили на произвол судьбы. Положение становилось отчаянным. Выяснилась невозможность дальнейшей обороны города. Ко времени захода солнца пластуны уже вели бой на окраинах Ставрополя.