Библиографические материалы 11 страница

Ты захватил с собой книги нескольких лучших английских писателей: Драйдена, Аттербери 1 и Свифта. Читай их прилежно и особенное внимание обрати на их язык: может быть, с их помощью ты исправишь тот на редкость неудачный слог, который ты приобрел в Вестминстере. Если не считать м-ра Харта, ты, должно быть, очень мало встречал за границей англичан, которые помогли бы тебе исправить твой стиль, и, как видно, многих, которые говорят столь же худо, как ты, а может быть, и еще того хуже; тем больше тебе следует приложить усилий и поучиться у хороших писателей, особенно же у м-ра Харта. Мне не надо говорить тебе, какое внимание уделяли этому предмету древние, в частности афиняне. Изучают его также итальянцы и французы, о чем свидетельствуют созданные ими академии и словари, чтобы усовершенствовать язык и закрепить его правила. К стыду нашему, надо сказать, что ни в одной цивилизованной стране не уделяют этому так мало внимания, как у нас. И несмотря на все, тебе надлежит этим заниматься, ты тем более сумеешь тогда обратить на себя внимание. Цицерон очень справедливо говорит, что очень почетно, когда человек может превзойти других людей именно в том, в чем вообще люди превосходят скотов, — в речи.

На основании многолетнего опыта могу сказать, что большая чистота и изящество стиля в сочетании с даром красноречия покрывают множество недостатков, как в письменной, так и в устной речи. Что касается меня, то должен сознаться (и думаю, что большинство людей согласится со мной), что если кто-нибудь начнет говорить замечательные вещи, бормоча себе под нос или запинаясь на каждом слове, если речь его будет пестреть вульгаризмами, варваризмами и солецизмами,2 то второй раз ему говорить со мной уже не придется, если, разумеется, в моей власти будет этому воспрепятствовать. Умей овладеть сердцем человека — иначе тебе не овладеть ничем; а путь к сердцу лежит через глаза и уши. Как бы ни был человек достоин и учен, этого мало, чтобы завоевать чье-то сердце, этим можно только удержать чужие сердца, когда они уже на твоей стороне. Помни всегда об этой истине. Сумей завлечь глаза обходительностью своей, видом и каждым своим движением; ублажи уши изяществом и сладкозвучием своей речи: можешь быть уверен, что сердце последует за ними, а человек весь, будь то мужчина или женщина, последует за сердцем. Должен вновь и вновь повторить тебе, что, будь у тебя все знания, какие есть сейчас или какие ты приобретешь в будущем, и все достоинства, какие когда-либо были у человека, если ты не сможешь быть обходительным, приветливым и располагать к себе людей, если у тебя не будет приятных манер и хорошего стиля в речи и в письме, ты так никем и не станешь; ты только изо дня в день будешь испытывать обиду, видя, как люди, не обладающие и десятой частью твоих знаний и способностей, ставят тебя в унизительное положение и в делах, и в частной беседе.

Ты уже читал Квинтилиана — это лучшая из книг, для того чтобы овладеть искусством красноречия. Пожалуйста, прочти теперь "De oratore" f Цицерона — лучшую из книг, для того чтобы усовершенствоваться в этом искусстве Переведи ее раз и другой с латыни на греческий, с греческого на английский, а потом снова на латынь, научись говорить и писать на чистом и красивом английском языке: для этого нужно только одно — прилежание. Я не вижу, чтобы бог сотворил тебя поэтом, и я этому очень рад, поэтому, ради бога, сумей стать оратором, — это в твоих силах. Хоть я все еще продолжаю называть тебя мальчиком, знай, что, вообще-то говоря, мальчиком я тебя уже больше не считаю, и когда я думаю о том, какое неимоверное количество удобрений на тебя затрачено, я жду, что ты, в свои восемнадцать лет, дашь более обильные всходы, чем другие там, где почва необработана, — в двадцать восемь.

Передай, пожалуйста, м-ру Харту, что я получил его письмо от 13 н. ст. М-р Смит совершенно прав, что не позволил тебе ехать в это время года морем; летом можешь ездить сколько угодно, например из Ливорно в Геную и т. п. Прощай.

LI

Лондон, 9 декабря 1749 г.

Милый мой мальчик,

В течение последних сорока лет я, должно быть, не сказал и не написал ни одного слова, не подумав сначала, хорошо оно или плохо и нельзя ли заменить его более удачным. Неблагозвучная и шероховатая фраза режет мне ухо, и я, как и все люди на свете, охотно бы поступился известной долей смысла ради того, чтобы слова мои лучше звучали. Должен прямо и откровенно признаться тебе без всякого тщеславия и ложной скромности, что если я и приобрел какое-то имя, как оратор, то я в большей степени обязан этим вниманию, которое я постоянно уделяю своему стилю, нежели самому содержанию моих речей, которое в силу обстоятельств ничем не отличается от того, что говорят другие. Когда ты будешь выступать в парламенте, репутация твоя как оратора будет гораздо больше зависеть от твоих слов и периодов, нежели от того, о чем ты говоришь. По одному и тому же вопросу каждому здравомыслящему человеку приходят в голову примерно одни и те же соображения, и лишь та форма, в которую они облечены, вызывает внимание и восхищение слушателей.

Я всеми силами стремлюсь, чтобы именно в парламенте ты сделался заметной фигурой; я хочу, чтобы ты мог собою гордиться и дал мне основания гордиться тобою. Иными словами, ты должен сделаться там хорошим оратором Я говорю "должен", потому что знаю, что ты сможешь, если только захочешь. Толпа, которой свойственно ошибаться, смотрит на оратора и на комету с одинаковым изумлением и восхищением, считая и то, и другое явлениями сверхъестественными. Эта ошибка часто отбивает у молодых людей охоту испытывать свои силы на этом поприще; хорошие же ораторы нисколько не возражают, если талант их почитают чем-то из ряда вон выходящим и чуть ли не дарованным им господом богом. Но давай вместе подумаем, что же такое на самом деле хороший оратор, давай сдерем с него эту. наносную мишуру, которой его покрыло собственное тщеславие и невежество окружающих, и мы увидим, что проще всего определить его можно именно так: разумный здравомыслящий человек, умеющий правильно рассуждать и изящно выразить собственные мысли по поводу того, о чем идет речь. Разумеется, здесь нет никакого волшебства. Умный человек, даже если у него нет поразительных, из ряда вон выходящих дарований, о чем бы он ни говорил, не станет говорить бессмыслицы; если же у него есть хоть малейшая доля вкуса и он способен сделать над собой усилие, не станет и говорить неизящно. К чему же в итоге сводится все это могучее и окутанное покровом тайны искусство говорить в парламенте? К тому, что человек, выступающий в палате общин, говорит в стенах парламента, перед четырьмястами людей, высказывая свое мнение по данному предмету, то самое, которое он без особого труда высказал бы перед четырнадцатью гостями любого английского дома, сидя у камина или же за столом; и эти-то четырнадцать человек могут оказаться лучшими судьями и более строгими критиками того, что он говорит, нежели любые четырнадцать депутатов палаты общин.

Мне часто случалось говорить в парламенте, причем иногда, когда я кончал речь, раздавались рукоплескания; поэтому я на основании собственного опыта могу тебя уверить, что это не бог весть что. Больше всего впечатления на слушателей производят изящество стиля и построение периода. Дай им услышать в твоей речи хотя бы один-два стройных и округленных периода, которые бы они могли запомнить и повторить, — и они возвратятся домой довольные, так, как люди возвращаются из Оперы, напевая дорогой какой-нибудь особенно поразивший их и легко запомнившийся мотив. Большинство людей обладает слухом, но лишь очень немногие способны рассуждать: сумей пленить их слух — и ты уловишь в свои сети их разум, какой бы он у них ни был.

Цицерон, понимавший, что достиг высшей ступени в своей профессии (а в его времена красноречие было профессией), для того чтобы выделить себя из всех, в своем трактате "De oratore" утверждает, что оратор — это человек, какого в действительности никогда не было и не будет. Отправляясь от этого ложного положения, он заявляет, что оратор непременно должен знать все искусства и все науки — иначе как же он сможет о них говорить. Но при всем моем уважении к столь большому авторитету, должен, однако, сказать, что в моем представлении оратор — это нечто совершенно иное, и я уверен, что в этом смысле я ближе к истине. чем он. Оратором я называю человека, который умеет здраво рассуждать и изящно выразить свою мысль, о каком бы предмете он ни говорил. Насколько я знаю, ни геометрические задачи, ни алгебраические уравнения, ни химические процессы, ни анатомические опыты никогда не были предметами красноречия; поэтому я со всем смирением утверждаю, что человек может быть очень хорошим оратором, не имея ни малейшего представления о геометрии, алгебре, химии или анатомии. Предметом же парламентских прений являются исключительно вопросы общего характера.

Я пишу здесь все, что приходит в голову и что, как мне кажется, может способствовать формированию твоих взглядов или просто оказаться для тебя интересным. Хорошо, если бы мои труды не пропали даром! А они не пропадут, если ты станешь уделять себе хотя бы половину того внимания, которое тебе уделяю я. Прощай.

LII

Лондон, 12 декабря ст. ст. 1749 г.

Милый мой мальчик,

Лорд Кларендон 1 говорит в своей "Истории" о Джоне Хемпдене: 2 "…голова его была способна замыслить любое зло, язык — склонить на него, руки — привести его в исполнение". Не стану сейчас вдаваться в оценку личности м-ра Хемпдена, мужественному отказу которого уплатить корабельную подать мы обязаны теми свободами, какие у нас есть: я привожу это суждение, потому что стоит лишь слово "зло" заменить в нем словом "добро" — и оно окажется той целью, к которой ты должен стремиться, направив все свои усилия на то, чтобы заслужить похвалу людей. Голову, для того чтобы что-то замыслить, господь как будто тебе дал, но от тебя самого зависит наполнить ее науками, наблюдением и размышлением. Что же касается языка, для того чтобы убедить других, то это опять-таки целиком зависит от тебя, а без него все придуманное самой умною головой вряд ли на что-нибудь пригодится. Что же касается рук, для того чтобы исполнить задуманное, то и это, по-моему, тоже в значительной степени зависит от тебя самого. Когда предстоит совершить нечто хорошее, серьезное размышление всегда придаст тебе храбрость, а храбрость, порожденная размышлением, гораздо выше безотчетной стихийной храбрости пехотинца. Первая бывает ровной и непоколебимой там, где nodus dignus vindice,a тогда как вторая чаще всего направляется не на благо, а на зло, причем всегда проявляется в грубой жестокости.

Вторая часть моего текста, говоря словами проповедника, будет предметом моей следующей беседы: язык, для того чтобы убедить. Так вот рассудительные проповедники превозносят добродетели, в которых, как они считают, те или иные круги слушателей больше всего нуждаются: при дворе они говорят о правде и воздержании, в городе — о бескорыстии, по всей стране — о трезвости.

Не сомневаюсь, что, хотя жизненный опыт твой невелик, ты успел уже почувствовать, насколько различны действия речи изящной и грубой. Согласись, что не очень приятно, когда люди обращаются к тебе, спотыкаясь и запинаясь на каждом слове, когда они говорят без всякого выражения, с неправильными ударениями и интонацией; когда речь их становится непонятной и несуразной от бесчисленного количества солецизмов, варваризмов и вульгаризмов, когда даже негодные свои слова они не умеют поставить туда, куда надо. Разве все это не настраивает тебя против самого содержания их речи, каково бы оно ни было, больше того, против них самих? Что касается меня, то это безусловно так. С другой стороны, разве ты не чувствуешь склонности, расположения и даже симпатии к тем, чья речь является прямой противоположностью всего, что я только что изобразил? Невозможно даже сказать, до какой степени важно, чтобы стиль твой был правилен, красив, чтобы все было продумано и выражено в понятной форме; будучи приятной, речь твоя становится убедительной. Все это часто возмещает недостаток смысла и доводов, когда же эти качества употреблены в поддержку того и другого, то они просто неотразимы. Французы уделяют очень большое внимание чистоте и изяществу стиля даже в повседневной речи, до такой степени, что сказать там о человеке, qu'il narre bien b — означает уже охарактеризовать его. Предметом разговоров там нередко становятся тонкости языка, и существует Академия, определяющая все оттенки слов. В Италии этими же вопросами занимается Круска,2 и мне почти не приходилось встречать итальянцев, которые не говорили бы на своем языке и правильно, и изящно. Насколько же все это важнее для англичанина, которому приходится выступать на многолюдном собрании, где обсуждаются законы и свободы его страны?

Для того чтобы речь звучала там убедительно, ей мало быть прочитанной или произнесенной. Ты знаешь, сколько сил потратил Демосфен на то, чтобы исправить природные недостатки своей дикции; 4 знаешь, что он ходил во время бури на берег моря и там принимался декламировать, чтобы приучить себя к шуму многолюдных сборищ, на которых ему предстояло выступать. А сейчас ты можешь судить о том, каким правильным и каким изящным сделался его слог. Он считал, что все это имеет большое значение, и он был прав. Очень важно, чтобы и ты думал так же. Если в речи твоей есть хоть малейшие погрешности, приложи все силы и старания к тому, чтобы их исправить. На каком бы языке ты ни говорил и к кому бы ни обращался, пусть это даже будет твой лакей, не пренебрегай стилем своей речи. Всегда старайся употребить самые лучшие слова и самые удачные выражения. Не удовлетворяйся тем, что тебя просто поймут, но умей украсить свои мысли и приодеть их так, как приоделся бы сам, ибо даже человеку, исключительно хорошо сложенному, было бы до крайности непозволительно и непристойно появляться перед обществом обнаженным или одетым хуже, чем люди его звания.

Я вложил в пакет, который твой лейпцигский знакомый Дюваль посылает своему корреспонденту в Рим, для передачи тебе книгу лорда Болингброка,5 изданную около года назад. Я хочу, чтобы ты несколько раз перечел ее и обратил особенное внимание на ее стиль и на все цветы красноречия, которыми она изобилует. Должен признаться, что до тех пор, пока я не прочел эту книгу, я не знал, какими огромными возможностями располагает английский язык…6

Твоя должность нередко будет давать тебе возможность говорить на людях; вначале с государями и на приемах — за границей, в палате общин — у себя на родине; посуди сам, нужно ли тебе для всего этого красноречие, причем не только обычное красноречие, свободное от ошибок, не содержащее никаких красот, но красноречие наивысшее и самое блистательное. Ради бога, помни об этом и думай всегда. Умей настроить свою речь так, чтобы она звучала убедительно и чтобы никакие диссонансы, никакие режущие слух интонации никогда этому не мешали. Выработай в себе привычку говорить хорошо во всех случаях жизни и не пренебрегай этим ни при каких обстоятельствах. Даже при очень скромных способностях и знаниях человек красноречивый и хорошо воспитанный достигнет многого. Подумай теперь, чего же сможешь достичь ты — с твоими способностями и твоими знаниями. Прощай.

LIII

Лондон, 19 декабря ст. ст. 1749 г.

Милый мои мальчик,

Знание людей очень полезно для каждого человека, и оно совершенно необходимо тебе, раз ты готовишь себя к деятельной общественной жизни. Тебе придется сталкиваться с самыми разными характерами и тщательно их изучить, для того чтобы потом обходиться с ними умело. Это знание дается отнюдь не систематическим изучением, приобрести его тебе поможет твоя собственная наблюдательность и прозорливость. Я же дам тебе кое-какие указания, которые, как мне кажется, могут стать полезными вехами на пути твоего продвижения вперед.

Я не раз говорил тебе (и это безусловно так), что в отношении людей нам не следует делать общих выводов из некоторых частных посылок, хотя, вообще-то говоря, эти посылки верны. Не следует думать, что только оттого, что человек — существо разумное, он всегда будет поступать разумно или что, одержимый некоей главенствующей страстью, он будет неизменно и последовательно руководиться в своих поступках ею одной. Нет. Все мы — сложные механизмы, и хоть в каждом из нас есть некая главная пружина, приводящая в движение все остальное, существует еще бесчисленное множество разных мелких колесиков, обороты которых замедляют, ускоряют, а иногда и останавливают это движение. Рассмотрим все это на примере: предположим, что честолюбие — главная страсть некоего министра, и предположим, что министр этот — человек способный; означает ли это. что он будет неукоснительно следовать влечению своей главной страсти? Могу ли я быть уверенным, что он поступит так-то и так-то, потому что ему следовало бы так поступить? Ни в коем случае. Недуг или подавленное состояние могут приглушить эту преобладающую страсть: дурное настроение и раздражительность — одержать над ней верх; более низкие страсти — иногда захватить ее врасплох и возобладать над нею. А что если этот честолюбивый государственный деятель влюблен? Нескромные и неосторожные признания, сделанные в минуту нежности жене или любовнице, могут расстроить все его планы. А представь себе, что он жаден? Какое-нибудь неожиданно представившееся прибыльное дело может порвать все хитросплетения его честолюбия. А если вспыльчив? Тогда малейшее прекословие, помеха (а иногда к тому же и нарочито подстроенная) может вызвать его на резкости, на необдуманные слова или действия, и все это не позволит ему достичь его главной цели. А вдруг он тщеславен и падок на лесть? Тогда искусный льстец может увлечь его в сторону. Даже из-за собственной лености он способен порою чем-то пренебречь и не сделать нужных шагов на пути к высотам, к которым стремится. Поэтому отыщи сначала главную страсть в человеке, которого хочешь привлечь к себе, и воздействуй на нее; но только не забывай и о других, более низких его страстях и не презирай их: помни, что они существуют и что иногда приходит и их черед. В ряде случаев ты ничем не сможешь способствовать удовлетворению главной страсти, — тогда прибегни к помощи какой-нибудь другой. К каждому человеку ведет немало дорог, и когда тебе не добраться до него столбовою дорогой, испробуй окольные пути: в конце концов ты достигнешь цели.

Есть две несовместимые страсти, которые, однако, часто сходятся вместе как муж с женой и, как муж и жена, нередко мешают друг другу. Это — честолюбие и жадность. Последняя бывает часто истинной причиной первого и становится тогда в человеке главною страстью. Должно быть, именно так обстояло дело с кардиналом Мазарини,1 который, для того чтобы загрести побольше денег, способен был все сделать, со всем согласиться и все что угодно простить. Власть он любил любовью ростовщика и добивался ее потому, что вслед за нею приходило богатство. Тот, кто в характере кардинала Мазарини принял бы в соображение одно только его честолюбие и на этом бы построил свои расчеты, не раз бы просчитался. Люди же, которые знали эту его особенность, добивались больших успехов, позволяя ему обманывать себя в игре. Напротив, преобладающей страстью кардинала Ришелье было, по-видимому, честолюбие, и его несметные богатства были только естественным результатом удовлетворения этого честолюбия. Тем не менее я уверен, что бывали случаи, когда и у Мазарини вступало в свои права честолюбие, а у Ришелье — жадность. Между прочим, характер Ришелье — настолько явное доказательство непоследовательности человеческой натуры, что я не могу сейчас удержаться и не сказать, что в то время, как он безраздельно управлял королем и страною и в значительной степени распоряжался судьбою всей Европы, он больше завидовал огромной славе Корнеля, чем силе Испании, и ему больше льстило, когда его считали лучшим из поэтов (каковым он не был), чем когда думали, что он величайший из государственных деятелей Европы (а он им действительно был). И все государственные дела замирали, когда он сочинял свою критику на "Сида". Никто бы даже не подумал, что такое возможно, а ведь это было действительно так.

Хотя люди все складываются из одних и тех же элементов, соотношения, в которых элементы эти присутствуют в каждом человеке, настолько различны, что нет двух людей, в точности похожих друг на друга; бывает, что даже один и тот же человек с годами много раз изменяется. Самый талантливый человек может иногда сделать что-то бездарно, самый гордый — унизиться, самый порядочный — поступить бесчестно, а самый безнравственный — благородно. Поэтому изучай людей, и если очертания их ты нанесешь, исходя из их главной страсти, не торопись накладывать последние мазки, пока внимательно не разглядишь и не распознаешь более низких страстей, стремлении или расположении духа. Может статься, что основные черты характера свидетельствуют о том, что обладатель его — самый порядочный человек на свете; не оспаривай этого — тебя могут счесть завистливым или злобным. Но вместе с тем не принимай порядочность эту на веру до такой степени, чтобы жизнь твоя, репутация или карьера очутились вдруг в его руках. Этот порядочный человек может оказаться твоим соперником в борьбе за власть, состояние или — в любви. Эти три страсти подвергают иногда нашу честность самым жестоким испытаниям, которых, надо сказать, она очень уж часто не выдерживает. Прежде всего хорошенько разгляди этого порядочного человека сам, и тогда ты будешь в состоянии судить, надежен ли он, и если да, то насколько можно на него положиться.

В женщинах разнообразия этого много меньше, чем в мужчинах; по правде говоря, у них только две страсти: тщеславие и любовь, — ту и другую можно найти у каждой. Агриппина 2 могла, правда, принести их обе в жертву жажде власти, а Мессалина 3 — вожделению, но такие примеры редки, вообще же все, что говорят и делают женщины, направлено на удовлетворение тщеславия их или любви. Тот, кто льстил им, нравится им больше всего, и сильнее всего они влюбляются в того, кто, по их мнению, сильнее всего влюблен в них. Никакая угодливость не может быть для них слишком сильной, никакое усердие чрезмерным, никакое притворство слишком грубым; с другой стороны, малейшее слово или поступок, которые можно истолковать как знак пренебрежения или презрения, непростителен, и они никогда его не забудут. Мужчины в этом отношении тоже чрезвычайно чувствительны и скорее готовы простить нанесенный им вред, нежели обиду. Одни бывают придирчивее других, иные всегда упорствуют в заблуждениях, но любой из них достаточно тщеславен, чтобы малейшее пренебрежение и презрение его задело. Не каждый человек претендует на то, чтобы быть поэтом, математиком, государственным деятелем или чтобы его почитали за такового, но каждый уверен, что обладает здравым смыслом и соответствует месту своему в мире; поэтому он нелегко прощает всякое пренебрежение, неуважение и невнимание, которые могут поставить это соответствие под вопрос или же начисто отвергают его притязания.

Отнесись, вообще говоря, подозрительно к тем, кто проповедует некую добродетель, кто превозносит ее превыше всего, а потом старается так или иначе дать понять, что обладает-то ею лишь он один. Я говорю, отнесись к ним подозрительно, потому что в большинстве случаев — это плуты. Но только не будь уверен, что всякий раз это непременно так, ибо я знавал иногда святош — действительно благочестивых, хвастунов — на самом деле храбрых, преобразователей нравов — действительно порядочных и жеманниц — действительно целомудренных. Проникни, насколько можешь глубже, в тайники их сердца и никогда не принимай на веру того, что говорят о человеке другие; пусть в том, что касается общих черт характера, они и окажутся правы, в каких-то частностях они всегда ошибутся.

Проявляй осторожность с теми, кто, будучи очень мало с тобой знаком, старается навязать тебе свою непрошеную и незаслуженную дружбу и доверие, ибо очень может быть, что они угощают собою только для того, чтобы при этом поесть самим. Но вместе с тем пусть это общее предположение не побуждает тебя отталкивать их и быть с ними резким. Вглядись в них пристальнее, чтобы установить, идут ли эти неожиданные предложения от горячего сердца и глупой головы или от хитрой головы и холодного сердца, ибо глупость и плутовство часто выказывают себя теми же самыми признаками. В первом случае предложения эти не чреваты для тебя никакой опасностью, если ты их и примешь, - valeant quantum valere possunt,a во втором может быть полезно сделать вид, что их принимаешь, дабы потом искусно повернуть орудия против тех, кто их на тебя направил.

Необузданная дружба, возникающая между молодыми людьми, которых связывают одни только удовольствия, и последствия этой дружбы часто бывают худыми. Горячие сердца и не умудренные опытом головы, подогретые веселой пирушкой и, может быть, избытком выпитого вина. клянутся друг другу в вечной дружбе и, может быть, в эту минуту действительно в нее верят и по неосмотрительности своей сполна изливают друг другу душу, не сдерживая себя ничем. Взаимные признания эти обрываются столь же неосторожно, как они завязались, ибо новые удовольствия и новые встречи очень скоро расторгают эти плохо скрепленные узы. И тогда все необдуманные излияния используются с очень дурными целями.

Но вместе с тем тебе непременно надо принимать участие в сборищах молодых людей; больше того, тебе, если только ты можешь, надо быть среди них первым в части всех юношеских забав, развлечений, веселья. Поверяй им, если хочешь, свои любовные похождения, но пусть все твои серьезные мысли остаются в секрете. Доверь их только испытанному другу, у которого больше опыта, чем у тебя, и который идет по жизни совсем другой дорогой и соперником твоим никогда не станет. Помни, никак нельзя полагаться на то, что люди — герои, и надеяться или верить, что человек, который что-то оспаривал у тебя, может сделаться твоим другом и отступиться от сроей цели. Все это оговорки и предостережения, которые необходимо иметь в виду, однако было бы неблагоразумием выказывать их людям: volto sciolto должно неизменно сопровождать их.

LIV

Без даты.

Милый мой мальчик,

Большие таланты и большие добродетели (если бы они у тебя были) вызовут к тебе уважение, и люди будут восхищаться тобою, тогда как талантами второстепенными, leniores virtutes,a ты стяжаешь любовь их и привязанность. Первые же, если вторые их не украсят, вырвут похвалу, но одновременно возбудят зависть и страх: два чувства, совершенно несовместимых с привязанностью и любовью.

У Цезаря были все великие пороки, а у Катона все великие добродетели, какие только могут быть у людей. Но у Цезаря были leniores virtutes, которых не хватало Катону; благодаря им его любили даже враги, и он умел покорить сердца людей и тогда, когда разум их этому противился. Катона же не любили и друзья, несмотря на то что не могли не уважать и не почитать его добродетелей. И мне думается даже, что, если бы Цезарю недоставало этих leniores virtutes, а у Катона они были, первый не мог бы и посягать на свободы Рима и уж во всяком случае ему бы не удалось отнять их, второй же смог бы их отстоять. М-р Аддисон в своем "Катоне" говорит о Цезаре (и, по-моему, справедливо):

Проклятие приятности его!
Она сгубила Рим …

Он разумеет именно эти второстепенные, но располагающие к себе достоинства: мягкость, учтивость, обходительность и жизнерадостность. Люди будут восхищаться знаниями ученого, храбростью героя и добродетелью стоика, но, если знания сопровождаются высокомерием, храбрость — жестокостью, а добродетель — непреклонной суровостью, человека никогда не будут любить. Героизм короля Швеции Карла XII,1 если только его безрассудную удаль можно назвать этим словом, вызвал всеобщее восхищение, но любить его нигде не любили. Между тем Генриха IV 2 Французского, который был столь же храбр и гораздо дольше его воевал, любили за его второстепенные добродетели и уменье обращаться с людьми. Все мы так устроены, что сердце наше, иначе говоря — наши чувства, обманывают наш разум. И самый надежный путь к нему — именно через наши чувства, которые мы завоевываем с помощью одних только leniores virtutes и нашего уменья владеть ими. Оскорбительная учтивость гордеца, например, еще неприятнее (если это только возможно), чем сама грубость, потому что манерой своей он дает вам почувствовать, что, как он считает, это только снисхождение к вам и что только по доброте своей он уделяет вам внимание, на которое, вообще-то говоря, вы не имеете ни малейшего права. Он выказывает вам не дружбу, а покровительство тем, что вместо поклона удостаивает вас только кивком головы и в большей степени изъявляет свое согласие на то, чтобы вы вместе с ним сидели, гуляли, ели или пили, нежели приглашает вас все это делать.

Скупая щедрость человека, гордого своим кошельком, облегчая порою участь попавшего в беду, одновременно его оскорбляет; благодетель ваш старается дать вам почувствовать ваши собственные страдания и разницу своего положения с вашим, причем он дает вам понять, что то и другое оправдано и что ваше — следствие безрассудства, а он заслужил свое мудростью. Высокомерный педант не сообщает свои знания, а только провозглашает их: он не дает, а как бы налагает их на вас в виде наказания и (если это в его силах) не столько хочет показать вам свою ученость, сколько ваше собственное невежество. Такое обращение, причем не только в тех случаях, которые я привел, но равным образом и во всех других, оскорбляет и возмущает ту толику гордости и тщеславия, которая есть в сердце каждого, и как бы перечеркивает нашу признательность за оказанное нам одолжение, напоминая о мотивах его и о той манере, в которой оно было нам преподнесено.