Библиографические материалы 20 страница

Пока тебя не высмеют юнцы.

Мое угасающее честолюбие сводится единственно к тому, чтобы быть советником и слугою твоего растущего честолюбия. Дай мне увидеть в тебе мою возродившуюся юность: дай мне сделаться твоим наставником и, обещаю тебе, с твоими способностями и знаниями ты пойдешь далеко. От тебя потребуются только внимание и энергия, а я укажу тебе, на что их направить. Признаюсь, меня страшит в тебе только одно, и как раз то, что, вообще-то говоря, менее всего должно страшить в человеке таком молодом, как ты, — лень: ведь если ты погрязнешь в ней, тебе придется всю жизнь пребывать в безвестности, достойной всяческого презрения. Она не даст тебе свершить ничего, о чем стоило бы написать, а равно и не даст написать ничего, что стоило бы прочесть, а ведь каждое разумное существо должно стремиться к одной из этих двух целей. Праздность, на мой взгляд, — это разновидность самоубийства: духовное начало в человеке безвозвратно погибает, животное же иногда продолжает жить. Дела никогда не мешают удовольствиям: напротив, они придают друг другу вкус; берусь даже утверждать, что ни тем, ни другим нельзя насладиться сполна, если ограничиться чем-то одним. Предаваясь одному, начинаешь непременно хотеть другого. Поэтому приучай себя смолоду быть проворным и прилежным во всех, даже незначительных делах: никогда не откладывай на завтра того, что можешь сделать сегодня, и никогда не делай двух дел сразу. Преследуй свою цель, какова бы она ни была, упорно и неутомимо, и пусть всякая новая трудность, если только она вообще преодолима, не только не лишит тебя мужества, но, напротив, еще больше воодушевит. Человеку настойчивому очень многое удается.

Мне хочется, чтобы ты приучил себя каждый день переводить несколько строчек, все равно с какого языка и из какой книги, на самый изящный и правильный английский язык, какой ты знаешь. Ты не представляешь себе, как этим ты, незаметно для себя, можешь выработать собственный стиль и привыкнуть выражаться изящно, а ведь у тебя это займет всего каких-нибудь четверть часа. Письмо, правда, получилось такое длинное, что в тот день, когда ты его получишь, этой четверти часа у тебя, пожалуй, и не останется. Итак, спокойной ночи.

LXXXIV

Бат, 15 ноября 1756 г.

Милый друг,

Вчера утром получил твое письмо вместе с Прусскими бумагами, .. которые прочел очень внимательно. Если бы дворы могли краснеть, Венский и Дрезденский непременно бы покраснели, увидав, что вся лживость их выставлена напоказ так открыто и неопровержимо. Первый из них, должно быть, наберет на будущий год сто тысяч человек, чтобы ответить на это обвинение. И если императрица всея Руси 1 прибегнет к тем же неоспоримым доводам, то, как бы красноречив ни был король Прусский,2 ему не удастся переубедить их. Я хорошо помню договор между двумя императрицами, подписанный в 1746 г., на который так часто ссылаются эти документы. Австрийская императрица 3 очень настаивала, чтобы король его подписал.4 В связи с этим Вассенаар и познакомил меня с ним. Я спросил его тогда, не было ли в этом договоре каких-либо секретных пунктов, подозревая, что таковые могли быть, потому что все те, которые были обнародованы, выглядели слишком безобидно и имели отношение лишь к обороне. Он заверил меня, что никаких тайных соглашений заключено не было. Тогда я сказал, что коль скоро английский король ранее уже заключал оборонительные союзы с обеими императрицами, то я не понимаю, какой смысл может иметь и для него, и для других двух сторон заключение еще одного союза, носящего чисто оборонительный характер; если же, однако, подпись короля под этим договором нужна как свидетельство его доброй воли, то я готов представить акт, которым его величество соглашается ра подписание этого договора, подтверждая этим договоренность, существующую у него с упомянутыми императрицами касательно взаимной обороны, но не более. Предложение мое совершенно его не удовлетворило, и это означало, конечно, что тайные пункты, которые нам хотел навязать Венский двор, действительно существовали, что сейчас и подтверждают новые документы. Вассенаар же с тех пор больше не приглашал меня к себе ни разу.

Никак не могу понять происшедших при дворе перемен, которые, как мне кажется, окончательно еще не завершились. Кто бы мог подумать год тому назад, что м-р Фокc,5 лорд-канцлер и герцог Ньюкасл — все трое — подадут одновременно в отставку. Причины этого я все еще никак не могу понять, разъясни мне ее, если сможешь. Непонятно мне также, каким образом герцог Девонширский 6 и Фокc, которых я считал друзьями, могли вдруг поссориться между собой из-за казначейства, напиши мне об этом, если знаешь. Я никогда не сомневался в том, что твой брейский викарий — человек благоразумный и гибкий, но меня поражает, что из казначейства ушел Обрайен Уиндхем; казалось бы, интересы его зятя, Джорджа Гренвиля, должны были удержать его там.

Последние несколько дней я стал чувствовать себя хуже, так что вчера вечером пришлось даже принять ипекакуану, и, тебе это покажется странным, — для того чтобы вызвать рвоту; спустя какой-нибудь час меня вырвало снова, и это оказалось и приятным, и полезным, что редко с тобой бывает, когда лечишься.

Ты хорошо сделал, что сходил к герцогу Ньюкаслу; у него теперь уж больше не будет приемов. Все же советую тебе время от времени наведываться к нему и оставлять свою визитную карточку; этому человеку ты многим обязан. Прощай.

LXXXV

Блэкхит, 1 сентября 1763 г.

Милый друг,

Важная новость! В субботу король посылал за м-ром Питтом,1 и они совещались целый час; в понедельник было еще одно совещание, продолжавшееся гораздо дольше, а вчера состоялось третье, еще более продолжительное. Ты уже решил, что договор заключен и ратифицирован: не тут-то было. На этом последнем совещании все вдруг разладилось, и м-р Питт и лорд Темпл разъехались вчера вечером по своим поместьям. Если ты хочешь узнать, из-за чего все расстроилось, обратись к сплетникам и к посетителям кофеен, которые осведомлены обо всем в точности; мне же никак не удается знать то, чего я не знаю, и поэтому я честно и смиренно признаюсь, что не могу тебе этого сказать; возможно, одна сторона хотела слишком многого, а другая предлагала слишком мало. Как бы то ни было, они не очень-то посчитались с достоинством короля, сделав его единственным полномочным представителем при заключении договора, который сами решили ни при каких обстоятельствах не подписывать. Обсуждать условия, разумеется, должен был бы кто-нибудь рангом пониже, а его величеству следовало бы появиться только для того, чтобы отвергнуть договор или его ратифицировать. Людовик XIV никогда не появлялся самолично перед осажденным городом, если не был уверен, что город этот будет взят.

Тем не менее се qui est différé n'est pas perdu.a К этому вопросу следует опять вернуться и разрешить его прежде, чем соберется парламент, причем, может быть, даже не на таких выгодных условиях для теперешних министров, которые последней своей встречей молча только подтвердили то, что громко провозгласили их враги, — что они не способны справиться со своими обязанностями. Ну довольно de re politica.b

Я наконец оказал лучшую услугу, какую только можно оказать большинству женатых людей: я определил условия, на которых мой брат расходится с женой. Через две недели будет оглашен окончательный текст их мирного договора, ибо единственный прочный и длительный мир между мужем и женой — это развод. Да благословит тебя бог.

LXXXVI

Блэкхит, 30 сентября 1763 г.

Милый друг,

Задолго до того, как ты получишь это письмо, ты уже будешь знать из официальных сообщений, что ведомства распределены не так, как тебе хотелось. Лорду Галифаксу,1 как старшему, было, конечно, предоставлено право выбирать, и он выбрал себе Южное — из-за колоний.2 Таким образом, кабинет министров уже сформирован en attendant mieux,a но, по-моему, в таком составе он не может предстать перед парламентом.

Единственные дельные люди есть только в палате лордов; с тех пор как Питт решительно приблизил к себе Чарлза Таунзенда, в палате общин не осталось ни одного человека из дворцовой партии, которому хватило бы способностей и слов для того, чтобы вызвать карету. Лорд Б.,3 тот, конечно, ведет un dessous de cartes,b и я подозреваю, что вместе с м-ром Питтом. Но в чем заключается эта dessous,c я не знаю, хотя во всех кофейнях это доподлинно известно.

Состояние бездеятельности, в котором ты сейчас пребываешь, дает тебе достаточно досуга для ennui,d но вместе с тем дает тебе и достаточно времени для чего-то лучшего, — я имею в виду чтение полезных книг и, что еще того полезнее, ежедневных и продолжительных бесед с самим собою. Лорд Шафтсбери 4 рекомендует такой вот разговор с собою каждому писателю, а я бы рекомендовал его каждому человеку. У большинства людей нет времени и только у немногих есть склонность вступать в этот разговор, больше того, очень многие боятся его и предаются самым легкомысленным развлечениям только для того, чтобы его избежать. Но если бы человек уделял ему каждый вечер хотя бы полчаса и побыл наедине с собой, вспоминая все, что сделал за день хорошего или плохого, он становился бы от этого и лучше, и мудрее. Глухота моя дает мне более чем достаточно времени для такого разговора с собой, и мне это принесло огромную пользу.

Мой брат и леди Стенхоп наконец развелись. Я был между ними посредником, и мне столько пришлось вынести, что я скорее готов договариваться относительно самого трудного пункта в jus publicum Sancti Romani Imperii e с целым сеймом в Регенсбурге, нежели о чем бы то ни было с какой бы то ни было женщиной. Если бы брат мой хоть иногда разговаривал с собой, так, как я советую, он никогда бы в свои шестьдесят с лишним лет, при таком шатком, подорванном здоровье, да вдобавок еще глухой, не женился на молоденькой девушке, которой только что исполнилось двадцать, с избытком здоровья и, разумеется, с избытком желаний. Но разве кто-нибудь следует советам, которые на основании своего горького опыта дают другие?! И, может быть, причина этого именно в небрежении к разговору с собой. Да благословит тебя бог.

LXXXVII

Бат, 18 декабря 1763 г.

Милый друг,

Сегодня утром я получил от тебя письмо, где ты упрекаешь меня в том, что я не писал тебе на этой неделе ни разу. Да, потому что я не знал, что писать. Жизнь моя здесь настолько однообразна, что каждый последующий день недели во всем похож на первый. Я очень мало кого вижу и ничего не слышу — в буквальном смысле слова.

М-р Л. и м-р С. представляются мне людьми очень способными, и твое сравнение их с двумя разорившимися джентльменами, из которых один разорился оттого, что проиграл дело, а другой оттого, что хоть и выиграл его, но истратил на его ведение все свои деньги, по-моему, очень верно. Оба, конечно, понимали, что у них большие способности к делам и что они могут хорошо говорить, и рассчитывали возместить этим свои потери.

Харт должен скоро издать большое поэтическое сочинение; он показывал мне кое-какие отрывки. Он назвал его "Эмблемы", но я уговорил его изменить название по двум причинам: во-первых, потому что это никакие не "эмблемы", а басни; во-вторых, если даже допустить, что это на самом деле "эмблемы", Куорлз 1 до такой степени истрепал и опошлил это слово, что после него называть стихи "эмблемами" уже невозможно… Поэтому творения Харта и следует именовать "баснями", хотя, по-моему, самым подходящим названием было бы "Назидательные рассказы". Если бы ты спросил мое мнение о тех из них, которые я читал, я бы ответил: sunt plura bona, quaedam mediocria, et quaedam…a

Твои соображения о предстоящих переменах не лишены оснований: я все время возвращаюсь к мысли о том, что мина, о которой мы говорили с тобой, непременно взорвется, то ли к концу сессии, то ли даже раньше.

Сил у меня немного прибавилось, но Геркулесом я себя все же назвать не могу: поэтому я не стану, подобно ему, лишать невинности пятьдесят девушек за ночь; такого я бы, пожалуй, даже не мог и вообразить. Итак, спокойной ночи, и да благословит тебя бог.

LXXXVIII

Лондон, 27 декабря 1765 г.

Милый друг,

В понедельник я приехал сюда из Бата и чувствую себя хоть и не намного, но все же лучше, чем когда ехал туда. По-прежнему мучают меня ревматические боли в коленях и пояснице; видно, мне уж не избавиться от них до конца жизни.

Из официальных сообщений ты, должно быть, уже знаешь о том, что делал парламент в первый день заседания, или, вернее, о том, чего он не делал; тот же самый вопрос будет главным на следующем заседании: это вопрос о наших американских колониях в связи с недавно введенным гербовым сбором, который колонисты категорически отказываются платить. Колониальные власти склонны проявить снисходительность и терпимость к этим непослушным детям метрополии, оппозиция требует принять, как они выражаются, решительные меры, иначе говоря, применить насилие, которое будет ничем не лучше всех dragonnades,a, 1 и заставить наши войска в Америке взимать этот сбор. Что до меня, то я ни разу не видел, чтобы непослушный ребенок начинал вести себя лучше после того, как его выпорют, и я не хотел бы, чтобы метрополия превращалась в мачеху. Наша торговля с Америкой дает нам в communibus annis b два миллиона фунтов в год, а гербовый сбор составляет всего-навсего сто тысяч, и я ни за что бы не стал добиваться поступления этой суммы в казначейство, если при этом придется потерять или даже если просто существует опасность потерять миллион фунтов в год национального дохода.

Я не пишу тебе о тех, кого вчера наградили орденом Подвязки, потому что об этом пишут в газетах, но должен сказать, что лента, которую получил герцог Брауншвейгский 2 — большая честь для этого дома, — он ведь, должно быть, единственный (не считая нашей королевской династии), кто имеет две голубые ленты одновременно; но надо признать, они их действительно заслужили.

В городе теперь только и говорят, что о разводах. Собираются разводиться с женами бывший камергер Финч, лорд Уорик и твой друг лорд Болингброк.3 Ни один из этих трех разводов меня не удивляет, напротив, я поражаюсь тому, сколь многие продолжают еще жить вместе. Это означает только, что у нас в стране господствуют самые превратные представления о браке.

Сегодня я послал м-ру Ларпану двести фунтов для тебя к рождеству, — он, верно, известит тебя о них с этой же почтой. Повеселись на рождество получше, потому что pour Ie peu de bon temps qui nous reste, rien n'est si funeste qu'un noir chagrin.c И пусть у тебя будет еще много счастливых новых годов. Прощай.

LXXXIX

Бат, 17 октября 1768 г.

Милый друг,

Последние два твоих письма — мне и Гревенкопу — чрезвычайно меня встревожили. Мне кажется только, что ты, как то свойственно больным, преувеличиваешь тяжесть своего состояния, и надежда эта немного меня успокаивает. Водянка никогда не наступает так внезапно, и хочется верить, что отеки у тебя на ногах — временное явление, вызванное подагрой или ревматизмом, которыми ты страдаешь уже давно. Лет сорок тому назад, после жестокой лихорадки, ноги мои распухли именно так, как, судя по твоим письмам, у тебя сейчас. Я сразу же решил, что это водянка, но врачи заверили меня, что отеки эти — следствие лихорадки и скоро пройдут. Они оказались правы. Попроси пожалуйста своего секретаря, кто бы это ни был, раз в неделю регулярно сообщать о твоем здоровье либо мне, либо Гревенкопу, — это все равно.

В последних моих четырех письмах я послал тебе нюхательный порошок герцогини Сомерсет — столько, сколько можно было насыпать в конверты. Получил ты их все или хоть сколько-нибудь? Помог ли тебе этот порошок? Ты сейчас в таком состоянии, что не можешь нигде бывать, но надеюсь, у тебя есть знакомые, которые тебя навещают, ведь если и всегда-то человеку нелегко оставаться одному, человеку больному это еще тяжелее: он чересчур много думает о своем недуге и преувеличивает его. Кое-кто из людей образованных был бы, вероятно, рад посидеть с тобой, да и ты не остался бы у них в долгу.

Бедняга Харт, который все еще здесь, в весьма плачевном состоянии. Он совершенно не владеет левой рукой и ногой, говорит с трудом и очень невнятно. Я навещал его вчера. Он с большим участием расспрашивал о тебе и был тронут, когда я показал ему твое письмо.

Я чувствую себя не хуже и не лучше, чем в прошлом году, когда я был здесь. Я не могу считать себя ни здоровым, ни больным — я нездоров. Ноги меня не слушаются: если я в состоянии еще четверть часа проползти по ровному месту, то ни подняться, ни спуститься по лестнице без помощи слуги я не могу.

Да хранит тебя бог, и да поможет он тебе поскорее поправиться. ¹

ПИСЬМА

Господину Вольтеру, жившему в ту пору в Берлине.1

Лондон, 27 августа ст. ст. 1752 г.

Милостивый государь,

Меня до крайности интересует все, что может иметь отношение к м-ру Стенхопу, подателю сего письма; вот почему я беру на себя смелость Вам его представить, тем самым убедительнее всего доказав ему, как много он для меня значит. Он много всего читал, он много видел; не знаю, на­сколько хорошо он всё понял, — ему ведь всего лишь двадцать лет. Он был уже однажды в Берлине, несколько лет тому назад, именно поэтому он и едет туда сейчас снова; в наше время ведь едут на Север по тем же причинам, которые недавно еще заставляли людей ехать на Юг.

Позвольте поблагодарить Вас за удовольствие и пользу, которые я получил от чтения Вашей «Истории века Людовика XIV». Если я про­чел ее всего только четыре раза, то лишь потому, что мне хотелось не­много позабыть ее, перед тем как возвращаться к ней в пятый, но я вижу теперь, что позабыть ее невозможно. Буду ждать обещанного Вами продолжения, но очень прошу Вас, не заставляйте меня ждать его очень долго. Я был убежден, что неплохо знаю историю века Людовика XIV из большого количества различных историй, мемуаров, анекдотов и т. д. об этом времени, которые я прочел, но Вы доказали мне, что я ошибался и что об одних вещах представления мои были весьма смутны, о других — совершенно превратны. Особенно же я благодарен Вам за то, что Вы осветили безумия и неистовства сект. Борясь против этих безумцев или лжецов, Вы пользуетесь достойным оружием — применять другое значило бы им подражать: нападая на них, надо сделать их сна­чала смешными; наказывать их надо презрением. Что до этих безум­цев, то я посылаю Вам одну вещь, написанную на эту тему покойным доктором Свифтом: ² думается, она должна прийтись Вам по вкусу. Она никогда не была напечатана, и вы догадаетесь почему, но автор ее дейст­вительно он. У меня хранится подлинник, написанный его рукою. В судный день Юпитер обращается с этими людьми почти так же, как вы и как они того заслужили.

В довершение всего откровенно скажу вам, милостивый государь, что я нахожусь в большом затруднении относительно Вас и никак не могу решить, чего бы мне от Вас хотелось. Когда я прочел Ваше последнее историческое сочинение, мне хотелось, чтобы Вы были всю жизнь исто­риком, но стоило мне прочесть Ваш «Спасенный Рим» (хоть и плохо на­печатанный и кое в чем искаженный), как мне захотелось, чтобы Вы всегда были поэтом. Должен, однако, сказать, что есть еще одна истори­ческая тема, которая достойна вашего пера и подстать ему одному. Вы давно уже подарили нам историю величайшего из Исступленных (прошу прощения, но никак не могу сказать величайшего из героев) Европы.³ Совсем недавно Вы подарили нам историю величайшего из королей.⁴ Напишите же теперь историю самого великого и самого честного чело­века в Европе, которого я бы, вероятно, унизил, назвав его королем.⁵ Человек этот все время у Вас перед глазами, и сделать это Вам будет очень легко: для того чтобы изобразить его славу, от Вас не потре­буется никакого поэтического вымысла, и будет вполне достаточно уста­новленной Вами исторической правды. Этому человеку нечего требовать от своего историка, кроме того, что составляет обязанность всякого исто­рика вообще, а именно Ne quid falsi dicere audeat, ne quid veri non audeat.а^а Прощайте, милостивый государь, я вижу, что должен все больше восхи­щаться Вами день ото дня, но я знаю также, что ничто не может быть выше глубокого уважения и преданности

Вашего покорнейшего и смиреннейшего слуги

Честерфилда.

Соломону Дейролзу, эскв.

Бат, 26 ноября 1756 г.

Дорогой Дейролз,¹

Как истый христианин, я считаю, что человек должен сообщать о своих недугах врагам, чтобы доставить им удовольствие, а как истый Друг, — что надо скрывать их от друзей, чтобы не огорчать их. По этой причине я долго не брался за перо: я отлично знал, как близко Вы при­нимаете к сердцу все хорошее и плохое, что происходит со мной. Хоро­шего я сообщить о себе ничего не мог, a ains le contraire,а — вот почему я вообще ничего не писал. Теперь же могу уведомить Вас, что у меня не­много прибыло сил и я немного окреп телом по сравнению с тем, что было месяц тому назад, когда я приехал сюда. Однако всего этого еще недостаточно, чтобы я мог убедить себя или других в том, что я суще­ствую. Я серьезно думаю, что тот безмятежный покой, которым я на­слаждаюсь здесь и которого у меня не могло быть ни в Лондоне, ни в Блекхите, принес мне почти столько же пользы, сколько и воды. По­этому, хоть я и не буду больше их пить, я проживу здесь, пока вся эта великая сумятица при дворе так или иначе не уляжется. Оттого что я только беспристрастный и ни в чем не заинтересованный зритель, не вовлеченный ни в какую интригу и ни в какую партию, та и другая сторона стремится непременно рассказать мне свою историю, всегда, правда, в несколько, искаженном виде, чтобы потом приводить мои слова по этому поводу, тоже в какой-то мере их исказив. Я ничего не пишу Вам о происшедших при дворе переменах. Вы, по-видимому, так же хо­рошо знаете о них, как и я, и так же плохо все понимаете. Должно быть, есть какая-то dessous des cartes b и какие-то невидимые колесики внутри колес, о которых на таком расстоянии я никак не могу догадаться Кто бы мог думать, что лорд-канцлер, герцог Ньюкасл и их друг Фоке уйдут одновременно в отставку? Фокс, уходя, столь же властно выдвигает своих друзей, как и Питт своих.

Во всей этой странной суматохе мне искренне жаль короля и королев­ство: они сделались предметом столкновений личных интересов и често­любии. Я очень часто от всей души поздравляю себя и радуюсь тому, что сошел с этой galère,с которую потом так качало и так трепало бурей, что она уже идет ко дну. Теперь я смотрю на бурю спокойно с берега. Кру­шение, разумеется, коснется и меня, но я уже не буду чувствовать в этом своей вины. Сопоставив все, что происходит. Вы увидите, что конец уже недалек. Он настолько близок, что если бы во главе наших государствен­ных дел стоял сам Макьявелли, то даже и он не мог бы поправить их: поэтому мне совершенно все равно, кто из министров нанесет нам этот coup de grâce.d

Я слышал, что несравненная и добродетельная мисс Т. вместе со своим возлюбленным, благородным капитаном, живут в Брюсселе как муж и жена под фамилией Бертонов. Такой позорной истории еще не бывало. Она набрала всяческих товаров из разных лавок на две тысячи фунтов и увезла с собою. Капитан — тоже, насколько позволил открытый ему кредит, а теперь вот его кредиторы захватили все, что у него было, в том числе и жену, которая была его добрым гением…

До свидания, мой дорогой друг.

Епископу Уотерфордскому.1

Лондон, 9 декабря 1759 г.

Мой дорогой лорд,

Признаться, я в большом долгу перед Вами; долг этот вырос из Ва­ших частых и заботливых расспросов о моем здоровье, лучше сказать, об отсутствии здоровья, а уплатить его у меня не было сил. Последние три месяца я часто бывал в таком состоянии, что не мог не только писать, но даже говорить, думать и шевелиться. Сейчас вот в здоровье, вернее в не­здоровье моем, выдались минуты просвета, а это самое большее, на что я могу рассчитывать. И, думается, лучшее употребление, какое я могу им сделать, — это поблагодарить Вас за Вашу дружбу и заверить Вас в своей. Думая о том недолгом сроке, который мне отведен в жизни, я смотрю на него, как на некий груз, который с каждым днем, естественно, будет становиться все тяжелее и тяжелее от несчетных недугов, обычных спутников идущей все дальше старости, и разум мой убеждает меня, что я должен хотеть скорого конца. Однако инстинкт, который часто бывает сильнее разума и часто более прав, заставляет меня делать все необхо­димое, чтобы помедлить с уходом. Именно это врожденное чувство, и оно одно, позволяет мне терпеливо переносить тяготы жизни, ибо, могу вас уверить, надежд у меня уже больше не осталось, напротив, осталось лишь много страхов. Ни один из анахоретов древности не был в своей фиваиде так отрешен от жизни, как я. Я смотрю на нее совершенно безучастно, и, когда я оглядываюсь назад на все, что я сам видел, слышал и делал, мне даже трудно поверить, что вся эта пустая беготня, и суматоха, и свет­ские развлечения когда-то действительно существовали; кажется, что все это только снится мне в — мои беспокойные ночи. Благодарение богу, философия эта все же не приносит мне ни раздражения, ни тоски. Взи­рая на то, сколь безрассудно я нелепо живут люди, я не возмущаюсь и не брюзжу, Я хочу, чтобы все они были мудрее, а значит и лучше, чем они есть. Я жалею слабых и злых и не завидую мудрым и добрым; я просто всеми силами души хочу принадлежать к их меньшинству.

Вы совсем не так философски настроены там у себя в Ирландии, где все tourbillonsа Декарта пришли как будто в действие. Чего же хочет у вас толпа? Нужны какие-то смягчающие и освежающие средства, чтобы охладить их пыл и немного их успокоить.

Меня очень огорчает, что нет возможности вылечить Вашу дочь от хромоты, я ведь всей душой желаю добра каждому из членов Вашей семьи и остаюсь

Ваш и т. п.

Леди Честерфилд просит меня засвидетельствовать Вам свое почтение.

Доктору Манзи.

Бат, 26 ноября 1766 г.

Почему бы и мне не написать Вам, дорогой доктор? Неужели вы, медики, считаете, что прописывать и предписывать можете только вы одни? Берусь за перо, чтобы поблагодарить Вас за Ваши милые письма, и все, что я напишу сейчас, не причинит ни малейшего вреда ни одной душе, ни живой, ни мертвой. Хорошо, если бы Ваши коллеги могли ска­зать то же самое о себе! Очень жаль, что последнее время Вы не чувст­вуете себя отменно хорошо, но зато отменно к вашей чести служит то, что Вы вступили в единоборство чуть ли не со всеми недугами ящика Пандоры и одолели их все. Так как Вы теперь добрались уже до самого дна, хочется думать, что Вы обнаружили* там надежду, а ведь все мы живем именно ею гораздо больше, нежели наслаждением; без нее мы с нашим хваленым разумом были бы несчастнейшими из всех земных существ. По-моему, врача не следовало бы допускать в Коллегию до тех пор, пока он не представит доказательств, что вылечил самого себя по крайней мере от четырех неизлечимых болезней.

В далекие времена достославного и премудрого рыцарства ни один рыцарь не смел даже явиться пред очи своей возлюбленной, пока его не выбили из седла, не повалили на землю и не проткнули несколько раз копьем. Однако в конце концов он оказывался победителем, как оказа­лись и Вы. Мне неведома Ваша богиня Венера, или Вана, я даже вообще ничего о ней не слышал, но если это действительно богиня, то я узнаю ее, как только она войдет в комнаты, ибо vera incessu patuit dea.а Должно быть, это ради нее Вы теперь сбавили себе год, — ведь в прошлом году мы с Вами были в точности одного возраста, а мне сейчас семьдесят три. Что же касается моего организма, то он все в таком же состоянии, как и был: его одолевает в сущности один единственный недуг, который можно по праву назвать хроническим, ибо не кто иной, как Crònozb каждодневно выдирает из меня кусок за куском. Однако я с поистине философским спокойствием отношусь к этому постепенному расхищению, которому меня подвергают, я хорошо знаю, что levius fit patientia quicquid corrigere est nefas.с Итак, дорогой доктор, спокойной ночи.

МАКСИМЫ

Быть в меру скрытным — вот в чем заключается тайна людей силь­ных; слабость же и криводушие, пытаясь скрыть себя, все обращают в тайну.

Человеку, который ничего о себе не рассказывает или рассказывает асе, никто ничего не доверит.

Если дурак знает правду, он расскажет ее другим просто потому, что он дурак; если она стала достоянием подлеца, он выдает ее тогда, когда ему это будет выгодно. Женщины же и молодые люди очень часто выбал­тывают тайны, которые знают, из одного только тщеславия: им льстит, что кто-то с ними был откровенен. Поэтому ни на тех. ни на других тебе лучше не полагаться.

Если человек невнимателен к тому, что делает сейчас, каким бы ни было его дело, если, будучи занят им, он думает в эту минуту о дру­гом или берется за два дела сразу, — можешь не сомневаться, — это че­ловек легкомысленный и мелкий.

Пусть тот, кто не умеет распоряжаться своим настроением, вниманием и выражением лица, даже и не мечтает достичь успеха в политике. Самый слабый человек на свете легко одержит верх над самым мудрым, если тот поддастся порыву страсти. Тот же, кто не властен над выражением своего лица, невольно выдает свои мысли.